Удивительные метаморфозы бытия Аркадия Серошейкина

К сказанному не хватало только плевка на пол, но всё же Иван Петрович был культурным человеком и вышел в другую комнату.

– Ой, доченька, – тяжело вздыхая, говорила мама, – главное, дом не продавайте. Там, глядишь, напишет свою книгу и вернётесь. Только хоть на Север не уезжайте, – с беспокойством, на полном серьёзе уточнила мама. В ответ Лида глянула на неё сострадающе-непонимающим взглядом, как смотрят на тяжелобольных, расплакавшись ещё сильней.

Постепенно все успокоились. Спокойствие было внешним. Родители старались не срываться в высказывания, скрывая плохие мысли. Общение продолжалось скомкано, нескладно, и Лида решила отдохнуть в своей комнате, обстановке, пропитанной радостью и беззаботностью детства. Это место всегда служило отличной терапией, заряжая Лиду, как батарейку, спокойствием и хорошим настроением. Здесь были её первые рисунки, помещённые в рамке на стене, фото с новогодних утренников. Любимый красный заводной будильник, плюшевый треугольный гном и оранжевый мишка в синей жилетке, который до сих пор издавал звуки, смутно похожие на рычание. Был даже маленький деревянный стульчик с выжженной на сидушке танцующей рыбой в шляпе с тростью. Но сегодня эта комната не лечила, а наоборот, делала больнее, будто говоря, что Лида бросает самое лучшее и дорогое в своей жизни.

Родители на кухне продолжали обсуждать главную новость, решая, что же делать.

– Не зря я говорил, что этот бездарь до добра не доведёт, – недовольно отрезал Иван Петрович.

– И всё же для хорошего жилья и этих денег мало, – обеспокоенно ответила мама.

Обдумав все возможные варианты, сошлись на том, что всё-таки денег дать, но небольшую сумму, надеясь на то, что на неё дети жильё нигде не купят и останутся на своём насиженном месте.

Лида уезжала на следующий день подавленная, чувствуя вину за свою просьбу. Отец холодно молчал. Мама крепко обнимала и целовала Лиду за двоих.

Вернувшись домой в плохом настроении, она застала мужа с любимым ноутбуком. Серошейкин встречал Лиду в одержимо-азартном настроении. На экране замерли в ожидании просмотра картинки жилых интерьеров с надписью «Продам». Аркадий, как обычно, немедля выдал всё, что с ним случилось.

– Лида, это сама судьба. Я знаю, куда мы переедем!

– Надеюсь, что не на Север, – уставши, с сарказмом ответила Лида.

– Нет, мы уедем сюда, – тыкая пальцем в монитор, воскликнул Аркадий,

– знаешь, я вчера ходил в магазин, – опустив глаза и теребя волосы на макушке, смущённо улыбался Серошейкин. – Была какая-то невероятная очередь, и женщина стояла передо мной, она всё рассказывала о родственнице, которая уехала именно сюда, – опять тыча пальцем в монитор, объяснял Серошейкин. – Но главное, что она этот город, как нарочно, несколько раз повторила, будто для меня! – Аркадий поднял глаза. – Ты же знаешь, я верю в знаки.

Лида сдержанно отвела взгляд от Серошейкина в сторону.

– Пока тебя не было, я несколько вариантов присмотрел.

– А ты не учёл, что твой город нам не по карману может быть? – едко отрезала Лида.

– Учёл, конечно, учёл! Я, когда смотрел, всё учел. Я продумал, что если не сам город, то хоть его пригород.

– И вот что нашёл, смотри.

– Давай пока сам, я очень устала и хочу искупаться после поездки.

– Я понимаю, тебе сложно сейчас. Правда понимаю, – Серошейкин, будто кот, трущийся об ноги хозяйки, обошёл вокруг Лиды и нежно взял за её плечи. – Я тоже люблю это место, но времени нет. Чего нам тянуть? Давай выпьем чаю и посмотрим всё вместе.

За чаем Аркадий рассказывал об удачном расположении деревни вблизи города, о том, что в деревне есть школа, что гипотетически уже сулит работу, амбулатория и отделение почты. В общем, вся та инфраструктура, которая обещает комфортное существование.

Интернетные пейзажи, выбранные для переезда, были красивы, и слова Серошейкина тоже, отчего Лиду посетила мимолётная надежда, что, может, всё не так уж плохо, может, и впрямь существуют знаки судьбы. Они долго пересматривали продаваемые домишки и, кажется, нашли для себя подходящий. Аркадий, не откладывая на потом, набрал телефонный номер, указанный в объявлении. Ему ответили. Он вышел разговаривать в другую комнату. Только что обнадёженная Лида чувствовала, как в груди, сдавливая сердце, нарастало чувство непоправимой ошибки. Лиде казалось, что её против воли посадили в поезд и увозят в неизвестном направлении. Ещё она почувствовала стыд за своё согласие.

Их отъезд был стремительным. Лида ничего не сказала родителям. Она не хотела видеть слёзы матери, не хотела видеть молчаливый укор отца, не хотела видеть квартиру, потому что знала: если она окажется дома, то уже никогда не сможет уехать.

На перроне их радостно встретила женщина в тёмно-фиолетовом болоньевом пальто, с завязанном «по-бабьи» пёстром платке с люрексом. Лида, съёжившись от промозглого ветра, оглядываясь по сторонам, не обращая внимания на слова между Серошейкиным и владелицей дома, бабой Валей. Под её несмолкаемое тараторенье они пошли от вокзала к городской площади, устеленной серыми квадратиками плитки, по которым, спотыкаясь, скакали колёса чемоданов. Их ожидала старенькая «семёрка». Водителем оказался сосед женщины, небескорыстно согласившийся на просьбу встретить предполагаемых новосёлов. Баба Валя живо рассказывала о том, какое здесь хорошее место и хорошие, отзывчивые люди, но угрюмость извозчика вызывала недоверие к сказанному. В пути Серошейкин и Лида тоже молчали. Она смотрела в мутное стекло на растущие вдоль дороги рыжие сосны. Он смотрел в тёмные глаза бабы Вали своим неподвижным взглядом, пугающим женщину, но отсутствие других покупателей стращало её ещё больше. Баба Валя что-то говорила, а Серошейкин, вовлечённый в хоровод мыслей о предназначении человека и божественной силе случая, был в предвкушении новизны и думал о том, какие строки вырастут на этой земле.

Пригород оказался далёкой деревней, встречавшей гостей ярко-звёздным куполом, громоздящимся на осыпающемся здании. Баба Валя пояснила, что церковь совсем недавно переделал из зернохранилища молодой священник, которого, как и всё, связанное с этим местом, она обозначила словом «хороший». В самой деревне было три улицы. Сверху её огораживал сосновый лес, снизу – река. Дом находился на той, что ближе к бору. Колымага остановилась на широкой песчаной дороге возле белого кирпичного строения, несуразно возвышающегося над маленьким забором. Оно не было похоже на фото, увиденное в интернете, будто за это время дом повзрослел и вырос из детской оградки.

Баба Валя с неестественной для возраста бойкостью выскочила из автомобиля и суетливо стала отпирать хитроумный замок голубой облезлой калитки. Стоя на цыпочках, она потянулась одной рукой через край низких ворот, совершая невидимые чужому глазу действия, другой проворачивала ключ. Если бы не высокие порожки дома, его входная дверь оказалась бы практически перед носом прибывших.

Незнакомый запах чужого жилья сразу неприятно насторожил Лиду, а его чужеродное нутро отталкивало своей мрачностью. Боясь спугнуть покупателей, баба Валя спешно совершала экскурсию по просторным комнатам с преднамеренно задёрнутыми шторами. Она нарочно громко топала по тёмному коридору, будто её тяжёлые шаги являлись причиной играющего пола, отдающего дребезжанием праздничных сервизов в полированной «стенке». Лида и Серошейкин безынтересно следовали за ней. Лида осматривалась по сторонам, как в музее. Ей казалось, что сейчас они походят, посмотрят, а потом сядут в машину и уедут обратно. Молчаливое поведение настораживало хозяйку и предрекало провал в сделке.

Подталкивая плечом сильно просевшую дверь, баба Валя показывала последнюю комнату со словами: «Эта комната отца, мы его недавно схоронили». Комната оказалась гораздо меньше остальных, но также плохо освещённой. По её периметру располагались столпы книг и вещей, в которых угадывалось советское наследие. Из мебели была панцирная кровать с кучей непонятного барахла и широкий стол, застроенный покосившимися башенками фолиантов. Над ним большим прямоугольником выпирала самодельная добротная полка с фарфоровыми статуэтками. От увиденного Аркадий одновременно испытал чувство брезгливости и сильного любопытства.

– А чем занимался ваш отец? – наконец хоть что-то произнёс Аркадий.

– Фельдшером был, необходимым человеком в деревне. Все его знали.

– К литературе, видимо, у него было особое отношение, если книг столько набралось, – продолжая осматривать комнату, не входя в неё, спрашивал Серошейкин.

– Ой, любил, да и сам, бывало, сочинял, – поясняла женщина.

Аркадия кольнуло в груди и бросило в жар.

– Писал? Он был писателем?! – словно сделав для себя открытие, воскликнул Серошейкин.

Его грудь распирало чувство осознания божественного проведения, он чувствовал, как каждая жилка пульсировала в его теле, словно он сам стал одной большой пульсацией.

– Да нет, он больше, – запнувшись, баба Валя продолжала, – врач он был. Но Серошейкин уже не слышал её и скользил взглядом по фарфоровым статуэткам. Их было пять, но среди них он пока что мог различить по протянутым ладоням с туфельками фигурку Вакулы и Оксаны и белого мишку, вскарабкавшегося на льдину.

– Всё, что ни случись: зуб вырвать, роды принять, лихорадить кого – то к нему, – и тут же, будто оправдываясь, добавила, – а кому ж ещё? Больше докторов-то не было. «На вызова» хоть днём, хоть ночью надо, машин-то ведь не было, всё пеши. В благодарность ему кто что даст. Кто картошки, кто зерна, а кто и побрякушку какую, – женщина кивнула в сторону расписных статуэток, – в молодости он один курс в медицинском отучился, а потом война, фронт. После войны опять поступил, на второй курс сразу взяли. Ночами учил, потому что за годы войны всё забылось. Потом на маме женился. Выпивать начал. А нас, детей, восемь душ было…

Баба Валя снова оборвала свой рассказ и обречённо подумала, что покупатели теперь точно уйдут.

– Когда же можно документы оформить? – неожиданно обернувшись, поинтересовался Аркадий.

Эти слова, как холодная вода, бодростью окатили с головы до ног бабу Валю, оставив выражение неожиданной удачи на лице. Глаза её довольно прищурились, а рот изогнулся в еле заметной улыбке и говорил о замешательстве. Через пару минут всеобщего молчания хозяйка заверещала о том, что все документы можно оформить быстро, потому что в сельсовете у неё хорошая знакомая, и вообще, в подарок она оставит часть мебели.

Едва не выталкивая посетителей из дома, она ловко выпроваживала их на улицу. Также хитроумно закрывая калитку, спешила к соседу вновь договариваться о машине. Аркадий и Лида отставали, а баба Валя уже собиралась выбивать призывную дробь в покосившиеся железные ворота соседей, но в этот момент из калитки появилось знакомое лицо водителя в старомодных квадратных очках, которые, к своему удивлению, Аркадий только сейчас заметил. Мужчина молча слушал речь соседки. Его глаза были похожи на телевизионные мониторы и обитали где-то в другом пространстве, равнодушно смотря на происходящее в этом мире. После непродолжительного монолога он также безмолвно поплелся сутулой походкой открывать дверцу ещё не загнанной машины, а баба Валя радостно махнула рукой, чтобы парочка садилась в авто.

После посещения сельсовета нужно было ехать в далёкий район. Поездка убивала много времени, не беря в расчет само пребывание в этом муравейнике перед заветной дверью. Такое обстоятельство огорчало Серошейкина, уставшего от вынужденного общения. Ему хотелось тишины и созерцания, которые всегда давала ему Лида. Аркадию было необходимо одиночество, в котором он чувствовал себя свободным не физически, а мысленно. В машине он думал о жене, потухшей и молчаливой, как никогда. На языке у Серошейкина повисли дурацкие вопросы: «Как дела?» или что-то вроде: «Тебе здесь нравится?» Но он не сказал ни единого слова, глядя на неё долгим пронзительным взглядом, больше похожим на укор.

Прошла пара недель, все дела с документами были решены. Для Лиды наступили дни, о которых со временем ничего не вспомниться, кроме бесконечной домашней возни и ощущения топкого болота, которое мёртвой хваткой тащило её к себе на дно. Баба Валя вывозила остатки вещей, оставив в наследство новосёлам пожитки отца вместе со всем содержимым комнатушки. Контейнер с вещами Серошейкиных наконец-то прибыл на новое место. График водителя требовал немедленной разгрузки. И Лида с Аркадием с утра до ночи заваливали дом и двор своим скарбом. С этого времени они существовали будто по отдельности, переживая каждый по-своему этот переезд. Неумело втискивая мебель, Серошейкин оббивал стены и углы дверных проемов. Но теперь вся их обстановка, прежде уютно смотревшаяся дома, здесь потеряла своё обаяние, обезличилась и казалась такой же чужой, как и останки покалеченной мебели прежней хозяйки. В доме воцарилась неразбериха. Только надписи, оставленные Лидой на коробках, служили ориентиром в беспорядке предметов.

Унылости безрадостным комнатам добавляли вездесущие шторы грязно-зелёного цвета, висящие взведенной гильотиной. В доме вообще было слишком много этого болезненного зелёного цвета. Он был везде: на стенах, на полу, на окнах, на затёртом диване, и Лиде хотелось изничтожить его, содрать отовсюду. С первых дней она бросила вызов дому, желая укротить его дурной нрав: чистила, убирала, что-то переставляла. Но дом всячески противился ей, оставляя каждый день новые песчаные горки по углам осыпавшейся из-под обоев штукатурки. То и дело ломал сантехнику, портил розетки и даже сделал пару дыр в хлипком полу, когда Лида в очередной раз двигала кресло.

Аркадий практически всё время проводил в коморке деда и читал. Он отдавался чтению с детской непосредственностью, всецело, даже не задумываясь о необходимости заняться другим делом. Днями напролет Аркадий читал обрывки записей. И эта неполнота сказанного не давала ему спокойствия. Что-то в них цепляло, казалось похожим на него и роднило с ним. Но что именно, он понять не мог.

Чувство одиночества и безрадостности одолевало Лиду и вконец одержало победу. Однажды она не выдержала, стала срывать ненавистные занавеси, толстые зелёные портьеры. Обнажая искрашенные слоями краски окна. И сразу ощутила, как холод с улицы запускает свои щупальцы через заткнутые тряпками большие щели в подоконниках. В этот момент Лида ощутила себя чем-то ничтожным, фитюлькой, смешной в своем бессилии. Она села на табурет, вжала лицо в ладони, чувствуя, как холодный воздух тянется в дом. Осознание своей беспомощности удручало Лиду, а бездействие Аркадия уязвляло. Она слишком хорошо знала, с каким чердачным любопытством Серошейкин перебирает вещи старика, читает его сочинения и обязательно записывает очень неразборчивым почерком свои мысли, возникающие по ходу. Только сейчас это самозабвенное копание раздражало. Досада рывком подняла Лиду с места и повела в каморку к Серошейкину. Последней каплей терпения стала эта ужасно просевшая дверь, которую приходилось силой открывать, напирая на неё плечом. Лида не знала, что сказать Аркадию, но она знала, что хочет уехать отсюда. Уехать сейчас же и больше никогда не возвращаться, даже мысленно, в этот ужас.

Серошейкин сидел за широким столом спиной к жене, было непонятно, чем он занят. Когда он обернулся, Лида увидела большие глаза в стеклянных окошках очков. Лиде померещилось, что это не её муж. Она на минуту замешкалась. Он улыбнулся. Это обстоятельство сбило запал Лиды, и она молча смотрела на Аркадия.

– Видишь эти фигурки? Правда, красивые? – Аркадий указал на висевшее над головой подобие ящика.

– Ты издеваешься? Какие фигурки? Там окна делать надо! Здесь везде их надо менять! – Лиде хотелось кричать, она еле сдерживалась, чтобы не сорваться.

– Выбери, какая тебе больше нравится, – спокойно попросил он.

– Если ты свихнулся за это время, скажи сразу, – а про себя добавила, что от этого переезда можно действительно двинуться, – кстати, зачем ты надел эти очки?

Серошейкин спокойно снял их, аккуратными движениями пальцев, сложив душки, положил на стол.

– Я просто хотел посмотреть на вещи его глазами, – спокойно и как-то по-детски наивно ответил Аркадий.

– Нет, это сон, это бред! – в её возгласе негодование смешивалось со смехом. – Чем ты занимаешься? Сейчас нужны твои руки! Посмотри, мы толком не обжились, я даже родителям еще не звонила! А ты сидишь, сидишь днями напролет среди этой рухляди.

Пристально глядя на Серошейкина, добавила: «Зачем я согласилась на все это».

Серошейкин с тем же спокойствием продолжал:

– Ты всегда во всем меня поддерживала. Да, этот шаг тяжелый для нас обоих, но ты ведь знала, ради чего мы это делаем, так почему ты так нервничаешь? – сделав паузу, недоуменно добавил: – Разве ты ещё не поняла, что это твоё предназначение – быть рядом со мной?

Эта фраза пощёчиной обескуражила, обезоружила Лиду. Она растерялась, почувствовала себя глупо, не знала, что ответить. Лиду охватило до сих пор неизвестное, неприятное чувство безвыходности, словно она оказалась заложницей. Они смотрели друг на друга, молчали. Лиде показалось, что холод с улицы добрался сюда, и стало совсем зябко. Не выдержав этого молчания, Лида вышла из комнаты. Серошейкин снова отвернулся, и было также непонятно, чем он занят. Лиде хотелось плакать, реветь от услышанных слов и непонимания. Она хотела его поддержки, помощи, хотела, чтобы он пошёл за ней вслед. Но этого не было.

Она растерянно подошла к окну. За стеклом танцевали лёгкие пушинки первого снега. Их кружил и подбрасывал ветер, не давая упасть, но они всё равно оседали на землю, на полуразрушенное здание магазина, на сухие стебли сорняков, заполнявшие собой неухоженное пространство. Лида никогда не радовалась зиме, её холоду, ощущая необъяснимую тревогу. И сейчас наступившая прежде времени чужая зима усиливала душевное смятение. Было странно и неприятно смотреть на это открывшееся зияние природы. От безысходности Лида схватилась за мрачную ткань занавеси, растекшейся тёмной лужей по полу. Быстрозатекающими руками она стала цеплять за поржавевшие зубастые прищепки тяжёлую занавесь, будто выстраивала вновь разрушенную преграду. В комнате образовался полумрак, такой, что бывает в толще воды. Вещи потеряли свою реальность и стали казаться сказочными. Лида не знала, что делать ей теперь. В минуту своей безысходности она, наконец, решила позвонить маме. Но вместо гудков в трубке сообщили: «Абонент вне зоны действия сети». Лида вновь нажала на вызов контакта, потом ещё и ещё раз. Ничего не менялось. Её бросило в жар, в уме закружились нехорошие мысли. Показалось, что ей не хватает воздуха. Лида, словно пойманная рыба, заметалась по комнате, больно ударилась ногой о какой-то предмет, упала на диван. Она корила себя за то, что ничего не сказала о своём отъезде, не звонила, и теперь, чтобы ни случилось, она виновница происходящего, она плохая дочь. Паника сменилась раскаянием, слезами, всхлипывающим рыданием. А потом Лида увидела сменяющие друг друга картины знакомых пейзажей родного города. Длинную, извивающуюся серпантином дорогу зеркального асфальта, которая возвышалась невысокой насыпью над травяными полями, и невыносимо красивый простор заката, окрашивающий оранжево-фиолетовыми красками небо. Лида ехала по ней на велосипеде навстречу к родному дому, и большая сказочная птица, похожая то ли на феникса, то ли на жар-птицу, летела над её головой.

Увиденный сон приятным впечатлением вдохнул в неё хрупкую радость. Но это чувство мгновенно рассеялось колючим напряжением, когда она почувствовала, что Аркадий сидел рядом на кровати.

– Какая ты у меня хорошая, – поглаживая Лиду по руке, произнёс Аркадий.

Лида не шевелилась. Она была насторожена, потому что не понимала и не могла предугадать, что может сделать Аркадий. Она подумала, что совсем не знает этого человека, не знает, что творится у него в голове, и, может быть, никогда не знала.

– Я люблю тебя, – спокойно продолжал Аркадий. – Пойдем.

Он слегка потянул её за руку, как ребенок тащит своего родителя, чтобы показать что-то интересное. Лида поднялась и отрешённо последовала за мужем в коморку деда.

– Ты переживаешь за деньги, а проведение больше знает, чем ты. Когда ты на верном пути, то всё вокруг помогает тебе. Нужно только смотреть на этот мир широко, понимаешь? – Аркадий остановился и обернулся, вопросительно смотря на Лиду. Она продолжала молчать.

– Нет, не понимаешь, а я сейчас объясню. Видишь эти фарфоровые фигурки? Они не простые. Я много рассматривал их.

Начавшийся рассказ Аркадия прервал громкий настойчивый стук в калитку.

– Я выйду, – холодно сказала Лида, высвободив свою руку из ослабевшей кисти Аркадия.

В холодном коридорчике Лида надевала пальто, натягивала сапоги, а к стуку прибавился протяжный призыв: «Хозя-я-ева!»

Лида вышла на порожки. Ей стала видна фигура моложавой женщины, одетой явно не по погоде. Двумя руками она держала банку молока, как бутылку дорогого шампанского, и немного приплясывала, переминаясь с ноги на ногу. Увидев Лиду, она приветливо заулыбалась. Лида отперла калитку. Женщина сунула молоко в руки хозяйки со словами: «Я-то смотрю, что-то соседей не видно уже сколько времени, может, случилось что. Дай, думаю, проведаю, познакомлюсь». Женщина быстро стала растирать покрасневшие руки, дыша на них, тем самым как бы задавая вопрос: «Долго ли мы еще будем мерзнуть на холоде?» Лида, ничего не говоря, отошла немного в сторону, уступая дорогу гостье. Банка была холодной и вот-вот норовила выскользнуть на землю.

– Не стоило так беспокоиться, – осторожно неся тару, пробормотала Лида.

– Да не за что! – громко отмахнулась гостья, поднимаясь по порожкам вперед Лиды.

Гостья вошла в коридорчик, бодро стряхивая плечами немного припорошенную снегом вязаную шаль красного цвета, быстро сняла галоши, наступая носком на задник.

– Ну что, соседка, чаем угостишь? – с задором произнесла она и пошагала на кухню, крепко кутая себя в шерстяные объятия, уселась за стол.

Её осанка говорила о породе, а во внешности была видна природная красота, подпорченная дешёвой краской, которая бледно-рыжим пятном сползала с отросших тёмных волос с редкой проседью.

Лида, уж точно не ожидавшая гостей, суетливо выискивала в шкафу запасы чего-нибудь к чаю.

– А муж-то где? Небось, отсыпается от трудовых подвигов.

Лида не знала, что ответить, потому что не поняла смысла сказанной фразы, то ли это была шутка, то ли особенность местного менталитета, поэтому промолчала.

– Меня Надей зовут, а ты, если не ошибаюсь, Лида.

Она удивленно подтвердила предположение гостьи, но сразу же догадалась, что в деревушке наверняка любые новости разлетаются как горячие пирожки и, скорее всего, прежняя владелица доложила обо всём, что знала и не знала.

Лида положила на тарелочку бублики – единственное, что было из сладкого дома, и разлила чай на две персоны, зная, что Серошейкин всячески избегал таких посиделок.

– А мой вот всё с машиной, если не на работе. Всё что-нибудь чинит и чинит. Ну хоть калымит на ней, в город кого-нибудь свозит. Я из-за этого его особо не трогаю, копейку лишнюю пусть зарабатывает, – размешивая ложечкой горячий чай, рассказывала Надя. – Вас-то каким ветром сюда занесло? Тут, наоборот, люди уехать пытаются.

При этих словах на её лице появилась лёгкая улыбка, больше походившая на ухмылку, торжествующе говорящую, что не одной её молодости здесь пропадать.

– Вон Анька не нарадуется, что сына запихнула в город учиться в медицинский. Она уж туда сыров своих поповозила, мяса, сметаны… Да и денег же, наверное. Не-е-ет, молодым здесь, конечно, не место. Работы нет, да и вообще скучно очень. Вот чем вас здешнее место приманило?

Лида замялась. Ей не понравилась её насмешка, ни чрезмерная осведомленность, ни любопытство. Ей вообще не понравилась эта женщина. Лиде хотелось ответить что-то едкое и выпроводить из дома с её банкой молока, но она понимала, что не стоит портить сразу отношения с соседями.

– Решили отдохнуть от городской суеты и шума, – спокойно ответила на вопрос Лида и медленно отхлебнула чай из кружки.

«Вас, городских, не поймешь», – подумала Надя. Но вместо этого произнесла с той же веселостью: «Ну тогда наслаждайтесь И вновь ухмылка нахально расползлась по лицу, явно обозначив некрасивое отсутствие верхнего зуба.

Лида во время чаепития поглядывала на телефон, надеясь увидеть хотя бы сообщение о том, что номер мамы снова появился в сети.

– А здесь очень плохо ловит, – с трудом откусывая кусок бублика, прищурив глаз, сказала Надя.

Это известие одновременно обнадежило Лиду и расстроило.

– Ты хоть кем работаешь? – продолжала задавать вопросы Надя.

– Учителем.

– Учителем? Учителем ты устроишься, когда кто-нибудь умрёт или если директор твой родственник! – Надя крупным глотком отхлебнула из маленькой кружки. – А муж чем занимается?

– Он писатель.

В ответ соседка громко рассмеялась. А Лида прочитала в её глазах приговор: «Мужик денег не зарабатывает».