Только по голосу она признала мужа, нас зовет:
– Дети, идите скорей! Отец пришёл!!!
Я быстро подбежал. Папка меня за руку поймал, а я вырываюсь, плачу. Испугался: что за старик оборванный меня сыночком называет. А он держит меня:
– Сынок! Да я же твой папка! – да как заплачет снова – обидно ему, что я не узнал его.
Потом другие детки подошли: 5-летний братишка Василий, 3-летняя сестричка Клавдия. Отец снимает с себя самодельный рюкзачок – холщовый мешок, вытаскивает грязненькое полотенце, в него была завернута зимняя шапка, а в ней – заветный мешочек. Развязал его отец и дает нам по сухарику. А сухарики такие круглые, маленькие, как куриный желток, – для нас хранил, хотя сам полтора месяца голодал. Дает нам по сухарику и плачет:
– Больше нечего дать вам, детки!
А у нас самих только вареная трава – нечего нам больше покушать. А отец так ослаб, что не может на ногах стоять. Мужики, которые барак строили, услыхали, подскочили:
– Яков Федорович! Это ты?!
– Я…
Пообнимали его, поплакали. Но покормить нечем – у всех только трава. Красный кипрей. Мамка поставила отцу миску травы и его сухари ему же отдает:
– Ты сам покушай, мы-то привыкли травой питаться…
Отец наелся травы. Дядя Миша Панин дал ему поллитровую кружку киселя. Он пил-пил, потом повалился на землю. Посмотрели – живой. Накрыли каким-то тряпьем. Всю ночь спал отец – не шелохнулся.
На другой день он проснулся – солнце уж высоко стояло. Опять заплакал. Начал молиться:
– Слава Богу! Вот теперь я дома!
Снова накормили его травой – тем, что было.
– Давайте топор! – поплевал на руки и пошёл работать.
Он же мастер. Все сделать мог – все дома в нашей новой деревне строил, с фундамента до крыши. Быстро построили барак. Только глухой ночью бросали работы – керосину-то не было. А отец и ночами работал – за неделю дом себе срубил, не спал нисколько. Представьте только: за неделю дом срубить! Вот как они работали!..
Я смотрю на тех людей и на нынешних. О-о-ох, какие мы лодыри. Мы страшные лодыри по сравнению с нашими отцами. Как же они работали! Да и мы, мальчики, даже малыши, едва ходить научившиеся, – уже будь здоров как вкалывали! Мне было семь с половиной лет, а я уж топором работал – папаша в соседних деревнях топор нашел. А корчевали как? Обрубим корни вокруг дерева, ждем, когда ветер его повалит. Тогда обрубаем сучки – на дрова, в костер, пеньки – в кучу, а само дерево – на строительство.
«На божью волю!..»
Стала расти наша Макарьевка. Отец стал прорабом по строительству. Его все уважали, даже комендант – он ведь такой трудяга. Он сам был и архитектором, и плотником. Он здесь, в Макарьевке, все построил: и дома, и магазин, и школу – десятилетнюю, с жильем для учителей. За одно лето построили эту школу на месте глухой тайги.
У отца еще в Алтайском крае, перед арестом, отобрали мельницу, которую они со свояком держали на речке Барнаулке. В Макарьевке он тоже построил водяную мельницу – без единого подшипника, сделал деревянный вал, березовые шестеренки. Все удивлялись такому мастерству. Какая это была подмога для ссыльных! С трех поселков приезжали люди на ту мельницу.
А мы уже и хлеб сеяли. Картошки, правда, долго не было. Но мы ходили в другие деревни: добудем ведро-два, разрежем картофелину на кусочки, лишь бы глазок был – и сажаем по такому кусочку в лунку. Земля-то была новая, плодородная, да еще пеплом от костров ее посыпали. Картошка выросла чистейшая, крупнейшая – от радости плакали люди!
Мамка моя догадалась, когда нас ссылали, семян захватить в мешок. Эти семена и обеспечили нас. Ну и других мы тоже выручали: каждому по ложечке, по две – морковки, свеклы, огурцов. Мак сеяли – целый куль намолачивали макового зерна. Никто тогда и не слышал о наркомании, никто не воровал.
Потом отец купил лошадку – жеребую кобылицу. Сам сделал телегу – вплоть до колес, хомута, сбруи. Сани сделал. Коноплю сеяли. Лен мяли. Веревки сучили – все делали сами.
Через некоторое время отец устроился в сельпо в соседнем поселке, стал заготовителем – принимал пушнину, орехи, грибы, рыбу, дичь. И сам добывал пушнину – без ружья, без капкана, без палки, без петли. Как можно так добывать, а? Удивляешься сейчас. А он ямки копал и в них ловил дичь. Попадались и глухари с рябчиками, и зайцы, и белки, и лисицы – всего Господь нам посылал для жизни.
Наготовят пушнины, сдадут – тогда их отоваривали нужным для жизни. В магазин наш, где к тому времени отец работал продавцом, всё привозили, но только под пушнину. Появились у нас спички и мыло, сапоги и брюки, мука и махорка, да и другие товары. Но в магазине нашем… дверей не было! Все свободно лежало. И даже сторожа не было. И никто ничего не брал! Отец сначала тревожился – ну как же, без дверей, вдруг что пропадет? Потом решил:
– А-а-а-а! На Божью волю!
Только перекрестит – и все… Утром придет (память у него хорошая была), пересчитает товар – все цело. Как-то один мужик пришел:
– Дядь Яш! Я у тебя вчера пачку папирос взял. На двадцать копеек. Пришел – а тебя не было. Увидел папиросы – взял пачку. Держи деньги!
Вот такой был магазин – всем на удивление. Великий пример порядочности. Какие были люди, а? Действительно, какие-то особенные. Труженики. Честные. И их называли: враги советской власти!
Наказание Божие
В Макарьевке я учился в той школе, которую построил своими руками мой отец. Когда я заканчивал третий класс, мы с ребятами разговорились о Пасхе, о Боге. Учительница услышала – и ну «прорабатывать» нас на следующем уроке:
– Ребята, я слышала, вы разговор вели о Боге. Так вот – никакого Бога нет, никакой Пасхи нет! – и для крепчайшего удостоверения своих слов кулаком по столу стукнула изо всех сил – как могла. Все мы пригнули головы.
Прозвенел звонок на следующий урок – идет наша учительница. Но от двери до учительского стола она не дошла – ее начало сводить судорогой. Я никогда не видел, чтобы таким образом могло корежить человека: извивалась так, что суставы трещали, кричала что есть сил. Трое учителей унесли ее на руках, чтобы увезти в больницу.
Дома я рассказал мамочке о том, что случилось. Помолчала она, потом сказала тихо:
– Видишь, Господь наказал ее на ваших глазах за богохульство.
Снова – в колхоз?
Несмотря на всякие искушения, с Божией помощью постепенно налаживалась жизнь в Макарьевке. Свободно себя всем обеспечивали, все оборудовали для жизни.
На четвертый год органы начали говорить о колхозе – показалось им, видно, что мы слишком хорошо живем. Стали напирать на жителей: дескать, хватило вам трех лет на обустройство, вон – у вас уже и дома есть, и куры, и поросята, и даже коровки у некоторых.
У нас была одна лошадь с жеребенком. Как-то, когда отец был на работе, пришли трое мужчин, никого не спросись, надели на нашу лошадь узду и уже хомут стали налаживать. Мать увидела, ахнула:
– Иван Васильич! Что это значит? Вы куда хотите лошадь увести?
– В колхоз, Романовна, в колхоз.
– Как – в колхоз?
– Да вот решили в колхоз вашу лошадку взять.
Ну, она подумала сначала – временно, поработать. А они забирали ее насовсем.
– А вы-то сами в колхоз будете входить? – приступили к матери.
– Не знаю, – говорит она, – отец наш уже работает – в сельпо.
– Нет, это не то! – отвечают. – Все равно вам в колхоз надо!
Как упала мать на кровать – и в рев! Я из школы пришел, а она рыдает-заливается:
– Опять отобрали! И здесь все отобрали! О, Господи Боже мой!