Убеди Меня Жить

Не сильно взволнованный подобной мыслью, чем поиском своего нового вычурного соседа-оригинала, тот вышел в коридор. Ключ оказался внутри двери, Володя, повернув его на одну защелку, выдернул ее, и спустился вниз по лестничной клетке. По пути к посту охраны он не встретил никого, даже место дружелюбной старушки исполняющей роль охранницы пустовало. Он, судорожно, крайне импульсивно дернул за дверь, что даже будь там посторонний наблюдатель, тот бы сильно был бы взволнован, не оторвет ли он ее, или вместе с его рывком отлетит лишь ее ручка. Выйдя на крыльцо, тот спустился с нее, пока знакомый голос не окликнул его.

– Куда торопишься? – насмешливо процедил он.

Антон стоял на крыльце с трубкой наперевес. Из нее, компроментируя ее хозяина, и, казалось бы, упрямо желая его подставить, беспощадно валил дым. Владимир начал пожирать его своими глазами, его лицо приобрело снежную бледность, – для неопытного человека было бы неясно, от чего

– Не видел раньше курящих? – догадался Антон

– Да – широко раскрывая рот, будто от изумления, сказал он

Ах! Невинная душа.

Володя все еще стоял с открытым ртом. Пока его сосед затягивался, в его голове пыталась уместиться концепция такого человека: начитанного, казалось бы, даже щедрого, но при этом курящего! В конце концов, смирившись, тот поднялся у крыльца, и встал подле него

– Это…. – начал было он

– Очень интересная книга.

– Откуда ты знал? – повернувшись к нему головой, изумленным взором ответил Володя

– Я вижу такое не в первый раз. Сначала ты открыл книгу, а потом зачитался. Я решил тебя не прерывать. – вставляя в рот трубку, сказал Антон, – Ты ведь не в обиде на меня за это?

– Ни в коем случае! – слегка отпрянув от него, и воздев руки, заявил он, – это все так любопытно! Удивительно!..

– Хочешь еще? – с нитью хитрости в голосе спросил он

Володя, чутко и тонко прослушав его заявление, и, узнав в его замысле что-то необычное, скорее сатирическое, чем обидное, заявил:

– Давай

Антон, сделав еще одну завязку, и, повернувшись к Володе с такой скоростью, что тот прикрыл глаза, ожидая, что дым попадет прямо к нему в глаза, передал ему трубку.

– Держи, – настойчиво предложил Антон ему.

– Что?

– Затянись.

– Нет!

Тот, минуту просверлив его взглядом, наконец отпрянув, пробурчав что-то себе под нос. Через мгновение молниеносная рука Владимира отняла у него трубку, и, делая неловкую затяжку, что через пару секунд он уже начал откашливаться. Но, несмотря на подобную неопытность, боль в горле он не ощутил. Ноги его отнялись, он будто бы перестал их чувствовать, так же и голова. Он будто бы начал улетать куда-то, и, в конце концов, уже был готов вознестись, подставив руки соответствующим крестообразным образом, когда услышал, как где-то уже очень далеко слышится смешок.

Уже через пару секунд этот смех приблизился, и, по мере того, как он начал опускаться с небес на землю, смешок оказался подле него, выходящий из уст Антона.

Простояв с минут, собирая осадок этого необычного удовольствия внутри своих мыслей, Владимир полностью упустил из своего взора соседа. Тот же, не желая отвлекать своего приятеля и наблюдая за процессом, вскоре отвлек его.

– Я пойду, – протягивая ему зажигалку, заявил Антон, – сильно не увлекайся.

Володя, примерив на своем лице необычайную улыбку, холерично забрал зажигалку, и, прислонившись спиной к перилам, продолжал затягиваться.

Он обрадовался, как радуется ребенок, которому дали доселе невиданную им игрушку. Улыбка с его лица не сползала, а он сам, уподобляясь в подобии тому же ребенку, начал узнавать, на что способно это необычное приспособление: то вдыхал больше, то наоборот, старался выдохнуть все как можно более быстрее.

Он бы и продолжал делать это дальше, и, казалось бы, не останавливался бы вплоть до самого утра, до его первого учебного дня. Но, в момент, когда он вспомнил, что завтрашний день ни в коем случае не менее важный, чем сегодняшний, – и это знание на минуту насторожило его наблюдательность, – в кустах, что были близь крыльца, но полностью укутаны покровом тьмы, что-то зашевелилось. Через мгновение, из дерева, что стояло подле кустов, вырасла пара ног, чернейших из всех виданных Володей рук, и лица, казалось бы, покрытого то-ли углем, то ли еще какой невозможной краской, что довела ее до подобного очернения. Сначала удивившись подобному явлению, и, проморгав пару раз, не веря своим глазам, он, смертельно побледнев, не выпуская из рук трубку и в спешке заложив зажгалку в карман, бросился к двери крыльца. Его видение, казалось бы, нисколько не собиралось давать своему сопернику в игре «охотник-жертва» слабины, и, с нечелевоческой скоростью, буквально в два прыжка преодолело расстояние, отделяющее кусты от крыльца, и, оказавшись подле Владимира, который, уже открыв дверь, стремительно желал в нее окунуться и закрыть.

Когда он наполовину исполнил свое намерение, их взгляды встретились.

А дальше, как говорят классики, пустота.

Глава четвертая, или действие, в котором тяжело отличить сон от яви

Как дороги прекрасные рассветы! Один мудрец говорил, что каждый закат и рассвет, – уникален. Пропуская один, мы опаздываем увидеть его на всю жизнь. Мир погружался во тьму, природа засыпала, знаменуя собственную гибернацию спокойным, легким, но слегка учащенным дождем. В этом, казалось бы, мирном просторе, посреди поля располагалась маленькая хибара, стены и крыша которой были сделаны из старых проржавевших листов металла. Казалось бы, одно легкое дуновение ветерка, и эта лачуга, обетованная бродягами, сдастся под натиском природы и развалится. Но, несмотря на все ее старания, конструкция, что была сделана для выживания сама последними силами цеплялась за эту тонкую нить, и не собиралась сдаваться.

В совсем одинокой лачуги посреди совсем одинокого леса, в котором, казалось бы, совсем нет жизни кроме редкого проблеска птиц и диких животных, кипела жизнь, которой, казалось бы, было в разы больше, чем в самом густонаселенном городе. Чем больше дождь стучал по крыше, тем большим отзвуком этот шум доносился в голове Владимира. Он, понемногу пробуждаясь, чувствовал, как голова его раскалывается, тело в тело втыкалось тысячи ледяных иголок, и, казалось бы, не совсем понятно, от ужаса или от боли, и, вдобавок ко всему этому, крыша лачуги была не самым надежным приспособлением, обеспечивающим герметизацию помещения: редкие капли падали ему прямо на лицо, заставляя отходить от сна и посильно возбуждая ненависть к природе, что совсем не желает дать мученику отоспаться.

Как любой дремлющий, он представлял свое пробуждение внутри уже знакомого ему и почти полюбившегося здания общежития, но, когда тот открыл глаза, и, заместо приятной иллюзии, сладкого миража открылась нелицеприятная реальность, тот, поначалу закрыв глаза вовсе, думая, что он все еще во сне, но открыв их вновь, и, подметив, что картина никак не изменилась, он уже был точно уверен, что боль его тела приносит ему исходящий из него ужас.

Хотя он и ощущал полное бессилие, он попытался было встать на ноги. Облокотившись, он слегка подвинул солону, которая служила ему некоей приспособленной в кустарных условиях кроватью, и, добившись лишь того, что он смог перевернуться на живот, заныл. Тело, не ожидавшее столь резкой борьбы за поднятие на ноги, решило резко напомнить о себе своему хозяину, ударив силой всей боли своих мышц, нанося еще более сокрушительный удар сознанию, сравнимый только с набитым мешком песка.

С волевой силой подняв свою голову, и, мгновенно ее опустив, Владимир решил, что если лежать, так уж точно не на животе. Из последних сил тот, вновь оглашая маленькую комнату стоном, перевернулся на спину.

В таком положении, оглушенный от боли, он только и мог, что смотреть на протекающую крышу над ним. Но, оказавшись уже вне зоны полета капель на его лицо, он мог спокойно поразмышлять.

Перебирая в голове, смутно омраченной туманом головной боли, последние воспоминания, тот решительно осознал, что не понимает толком ничего, что с ним происходит. В один момент он решил предать сомнению знаменитое утверждение, что во сне боли не чувствуешь, ведь вся ситуация, происходящая с ним, была больше всего похожа именно на сон. Но вновь ударивший по его сознанию укол головной боли все-таки возвращал его от подобных размышлений, убеждая его, что он все-таки низвергнут в несчастную пучину реальности, и спастись обычным пробуждением у него не получится.

Так, решительно настроившись спланировать, что тому следует предпринять дальше, он столкнулся с проблемой, что сделать не может буквально ничего. Крик ему будет стоить многих сил и большей боли, лежать на голой земле, – ведь под ним не было даже пола, но лишь обычная засыпанная песком, сквозь которую пробираются редкие ростки травы, земля, – и ждать собственного хотябы частичного выздоровления, что подарило бы ему небольшой запас сил на последний рывок, бесполезно, – быстрее всего он схватит простуду или воспаление легких. Но Владимир, как человек неученый, – что довольно нормально для только поступившего студента, – не мог определить собственный анамнез, поставить диагноз и предупредить развитие собственного состояния, поэтому единственный выход, который он видел в собственном сознании заключался лишь в том, чтобы незамедлительно получить скорую помощь. А как?

Это уже совершенно другой вопрос.

Наконец, придя к выводу, что положение его полностью безутешно, он подумал, что если кто-то его сюда принес, при этом особенно сильно, – судя по американским боевикам, которые он смотрел, – не покалечив, значит. что кому-то он еще нужен. И этот кто-то уже вошел в проем, в котором должна была быть дверь, но, – вследствие бедности обители, – не имела, и твердым шагом подходил к Владимиру.

Володя, ни в коем случае не подозревавший, что его мысли вполне себе могли бы быть материальными и притянуть к себе объект его размышлений, был слегка смущен. В первую очередь, – казалось ему, – он должен радоваться, что ситуация наконец имеет шансы проясниться, но во вторую, он понимал, что чем дальше эта ситуация могла бы зайти, тем хуже она может обернуться, и, впрочем, лучше бы этой ситуации вообще не было бы. Закрыв глаза, толи от страха, хотя да, без сомнения, от страха, – ведь как все знают, неизвестность краше известности, так как она может подарить надежду, – не желая опознавать своего похитителя и надеясь оставить в своем сознании его лишь как мутный образ, что видел он на крыльце студенческого общежития, – ведь Володя думал в перспективу! Он все еще надеется, что чем меньше это событие приобретает реальные оттенки, так тем меньше оно становится похоже на сон, и, в последствии, он не сможет себя убедить в ее нереальности, и, как он считал, спасти свою психику, – он внимательно вслушивался в каждый отдаваемый звук внутри разделяемого ими пространства. Его похититель твердой, но неслышной, – если бы не песок, под тяжестью которого он давил почву под ногами, – продвигался к лежащему на спине Владимиру. В пару шагов, или, можно даже сказать, прыжков, ведь такую дистанцию нормальный человек не может пройти за столь короткое время, он склонился над своей жертвой, осматривая ее, и, заметив, что ее живот рефлекторно поднимается и сжимается, вдыхая и выдыхая, тот, нагнувшись, и громко хрипя, или даже точнее сказать, сопя, – звук этот Володя мог сравнить лишь с очень мрачным хрюканьем дикого кабана, – он начал слушать сердцебиение и дыхание своей жертвы.

Совсем не торопясь, и вслушиваясь, – если не поглощая своей ушной раковиной, – каждую молекулу воздуха, что выдавал при выдохе Владимир, и, казалось бы, удовлетворившись, он, совсем неожиданно для своей жертвы, схватил ее за ногу, и, никак не церемонясь, потащил ее за собой.

Володя даже слегка опешил. Никак в своем воображении он не представлял, что с ним, – столь почетным узником! – будут обращаться столь бесцеремонно, а, когда его тело начало доказывать ему, что его не просто везут, а к тому же и трут, да и притом об песок, оно решило, что не будет лишним добавить и прежнюю боль в мышцах, но довольно в усиленном формате для своего владельца.

Володе не оставалось ничего, кроме того, чтобы кричать. Его тело болело нисколько внутри, сколько снаружи, раздираемый поверхностью, что служит этой лачуге полом, а разум, терзаемый со всех сторон, наверняка решил, что в этой эстафете он занять почетное первенство, балансируя на грани потери сознания и безудержной боли. Наверняка он бы и в правду вырубился, но его безудержный и громкий крик, что не только раздирал его горло, но и глушил целевую боль, кипящую, сваривающую все его сознание изнутри.

Через пару секунд он оказался в главной комнате лачуги, полностью расстеленной несколькими соломами, подобной тому, что выделили ему. Его, неприметно и незаметно для него, ведь время уже не казалось для него таким быстрым и скоротечным, но наоборот, пролетало мимо молниеносно, не успевая приобрести даже взгляд или отзвук его столкновения. Незаметно для него он оказался сидящим на земле, приставленный спиной к несущей колонне хибары.

Володя уже перестал кричать. Боли он больше не чувствовал, или, возможно, уже просто не мог чувствовать, – вся его возможность его терпеть или просто ее ощущать как будто пропала, осталось лишь какое-то странное ощущение грибоподобного существования, в котором он, не имея сил даже переместить свой взгляд, мысль, просто следовал течению жизни, надеясь, что в этот раз выберется сухим из воды.

Вокруг него доносились различные отзвуки. С первого взгляда Владимиру стало понятно, что у него был не один похититель, но несколько: соломенных постелей было накрыто в большем достатке, чем для одного человека, а когда его усадили напротив колонны, вокруг зашуршали новые шаги, и, казалось бы, он мог слышать странное рычание. В его бреду ему казалось, будто вокруг него столпились хищники, страшные гиены, готовые разорвать его на части, и, если бы он был бы в полном сознании и мог бы различать предметы, происходящие вокруг него, то он бы понял, что ошибся совсем ненамного. Рычание, странное, похожее на любопытные угрюмые переговоры, переносились сначала справа, после – налево, и так до того момента, пока оно не оказалось прямо у его уха.

– Гд’э н’аж мэссэр? – не спеша, подобно маньяку из какого-либо американского фильма ужасов, проговорил темный силуэт, различить который Владимир уже не мог даже при всем своем желании: сил у него не оставалось даже на то, чтобы видеть. – Гд’э Ан’ту’он?

Владимир, из неизбежности собрав последнюю волю в кулак, попытался все-же взглянуть на своего мучителя, но все его попытки были тщетны. Последнее, что он мог сделать в этом состоянии, – лишь поймать этот отголосок, который проговорил этот похититель.

Вернув свою голову близь своего плеча, и, казалось бы, полностью на него свалившись, готовый в любой момент рухнуть под тяжестью собственного тела и слабости, он что-то промычал, но, не находясь в силах даже что-то пробормотать, он просто сдался, и закрыл свои глаза.

В этот момент он уже был готов на что угодно. Казалось бы, что столь грубый его перевод из одной комнаты в другую усилил его контузию, полностью лишил его сил, и, столь ослабленный разум, не способный даже на исполнение основного инстинкта, – самосохранения, – он был просто готов, подобно великим мученикам, погибнуть.

Он закрыл глаза, и забыл о всем. Перед тем, как потерять последние силы, что держали его в сознании, в его голове проносилась вся его жизнь. Вот уже рядом бегает сестра, и, казалось бы, совсем рядом он слышал, как она говорит ему, как она его любит. Еще ближе находилась его мать, и он, будто бы стараясь приблизиться к ней, лишь поймал себя на моменте, что идет к свету посреди тоннеля. Он идет на отзвуки голосов и чувств собственных родственников, но тут, полностью потеряв контроль даже над переходом в этом необычном тоннеле, что-то, подобно самой сильной трубе, что засасывает человека обратно, в пучину страдания, в лабиринт жизни, которое он был так близок избежать, вернуло его в сознание, в котором он и в правду уже находился так близко к собственной семье.

Раскрыв глаза, он увидел себя на больничной кушетке: свет слепил ему глаза. Немного привыкнув, и, проморгав, он увидел, как его сестра, разрыдавшись, сидит близь его постели. Мать, слегка ее приобняв, старается успокоить ее, когда его отец, поднявшись к окну, единственному в его палате, смотрел в далекий горизонт, освещаемый небом и облаками. Даже на его суровом лице, казалось бы, было совсем просто найти слезу.

Полностью открыв глаза, и, убедившись в состоянии своей жизнеспособности, он попытался пошевелить рукой, на которую так удачно прилегла его сестра, но, встретившись лишь с неимоверной боли, из его уст лишь вышел страдальческий, и, казалось бы, слегка обвинительный стон. Все ахнули, и, казалось бы, в едином тембре, в едином тоне, или, как говорят, – в один голос, но лишь с различной последовательностью. Первой была сестра, что была ближе всех к жертве, второй же мать, которая ахнула скорее не из-за того, что сын пришел в сознание, но заметив, что дочь что-то тревожит, понимала, что отставать от ее действий нельзя. Позже всех ахнул отец, которого было очень тяжело оторвать от его глубоких размышлений, но тот, окликнутый вздохами и ахами, что скорее были похоже на нытье, а позже – криками, которые тот сначала принял больше за несчастье, чем счастье, и хотел было еще более углубиться от приходящей боли внутри собственных мыслей, но лишь тогда, когда жена его окликнула, схватилась за его плечо и нервно трясла, время для него будто бы остановилось: он видел, как на нем повисла его женщина, видел, как сестра, в радостной спешке придавила своего брата и схватила его за шею, яростно обнимая, он видел прекрасную улыбку своего сына, казалось бы, независимо от боли, способную выдержать многие испытания, зная, что семья рядом с ним.

И он не смог устоять.

Улыбка появилась и на его лице.

Глава пятая, или действие, в котором явь начинает походить на сон, а сон – на явь

– Я не знаю, что мне делать!

Крик главы семейства, казалось бы, был способен выйти за пределы столь удачно герметичной машины, которая, как бы ни была успешна в защите от звука, была готова отступить перед силой столь громкого воя. Эту борьбу еще можно было бы назвать равной, если бы тот же самый глава, не ударив с силой Портоса по рулю, не спровоцировал бы механизм автомобиля издать не менее раздирающий вблизи рев сигнала.

– Будь спокойнее!

Хранительница очага изображала обиженную позу. Сложив руку об руку, она, повернув колени поодаль от кресла своего мужа, и, сбросив голову на плечо, дулась

– Как мне быть спокойнее? Как? На первый же день, как мы отпустили мальчика в свободное плавание, его находят лежащего без сознания на крыльце общежития! , – вскричал тот, и, сделав небольшую паузу на раздумье, вновь ударил руль, и продолжил, – хорошо еще, без сознания! Так с трубкой, полностью набитой марихуанны в его руке, зажигалкой в кармане!

– Я понимаю, что это звучит странно…. – пыталась было бы вставить слово мать

– Странно? – с новым наплывом ярости продолжил отец, – это выглядит странно? Нет! это выглядит более чем беспрецедентно! Это выглядит раздирающе, отвратительно… Даже слов нет подобрать, как это выглядит на самом деле! Мой сын! С трубкой марихуанны!

– Все могло…

– Могло? Да не может быть ничего, кроме того, что есть на самом деле! Перестань носить розовые очки, хватит видеть в нем того малыша, которого ты вынашивала на собственных руках! Он уже взрослый, и должен нести полную ответственность за свои поступки!

– Презумпция.

– Презумпция! Презумпция! Теперь ты будешь играть из себя адвоката дьявола? – повернувшись лицом к жене, и, тем самым спровоцировав подобных ход с ее стороны, сказал он ей это в глаза

Его взор был полон пламени. Нет, это был не тот огонь, что воспламеняет любовь или страсть, нет! Он был далек от этого состояния. Это была самая настоящая ярость, агрессия. В этот момент времени этот человек ненавидел своим взором больше, чем любил.

Жена, чувствующая себя не в своей лодке, в ситуации, в которой все настроены против нее, даже, казалось бы, сама ситуация, была уязвлена. В глазах мужа она надеялась получить поддержку, но видела лишь открытое зло. Его последние слова полностью изничтожили ее силу, сожгли ее волю. Накатывающиеся слезы, что, казалось бы, все это время копились внутри нее, неожиданно прорвали преграду упрямого принципа и вырвались наружу. С воем отчаяния мать семейства отвела взгляд от своего мужа.

– Отстань от меня! – в крике проревела она, в спешке открывая дверь автомобиля и не менее молниеносно из него выходя.

Быстрым шагом она направлялась в неизвестном, – самое главное, неизвестном для нее, – направлении, и, казалось бы, совершенно не собираясь отступаться. Глава семейства с притворным беззаботностью раскинулся в кресле, обдумывая дальнейшие события, и, казалось бы, просто находясь в ожидании, когда его возлюбленная просто вернется обратно. Но проходили минуты, а силуэт девушки уже пропадал из поля зрения сидящего в автомобиле, и лишь тогда, когда мужчина, обернувшись на скромный плач на заднем сидении, вспомнил, что его дочь являлась свидетелем всех событий, незамедлительно помчался вслед собственной супруге.

В это время, несколькими кварталами дальше и многими этажами выше, юный Владимир, уже восстановивший силы после всех событий произошедших с ними, нашел в себе волю подняться на ноги, и стоял около окна. Хотя на улице и уже были сумерки, он все равно находил неимоверное удовольствие наблюдать за светом фонарей, мимолетными силуэтами, проходящими в нем. Временами он, стоная, приоткрывал окно, желая впустить в себя этот свежий воздух, что так пьянил его, вызывал его к жизни, подбадривал, и, казалось бы, доказывал ему, что сегодня в гонке жизни он обогнал собственную смерть.

Волей не волей, но Владимир возвращался к воспоминаниям о событиях, что привели его на больничную койку. Его юное сознание затерло их, умалило боль, которую он чувствовал, но, самое роковое для него, вырезало из него куски. Он слабо помнил, где был, он никак не мог сказать, с кем общался, он не видел ничего, и, подобно сну, все его воспоминания уходили с каждой секундой его отвлеченности в реальность. А может быть это и был сон?

– Где мой мессер? – невольно бормотал он себе под нос каждый раз, как возвращался к обрывкам своих воспоминаний.

Что бы его память не пыталась затереть, сколько событий из его головы бы не было урезано, навсегда в его голове впечатался момент с теми жгучими словами, которые произнес его похититель. Этот простой вопрос приелся к нему, как паразит, вошел в его разум, и Владимир, стоящий на грани бесчестия, готов был ухватиться за столь тонкую соломинку только ради того, чтобы выяснить всю правду.

Хотя он и полностью понимал всю абсурдность его ситуации. Казалось бы, даже если это и не было сном, но явью, то как он выбрался из уз своего пленителя? Верить во что-то фантастическое, прекрасное спасение прекрасным героем, своего рода белым принцем на коне Владимир отказывался, но, как говорили великие, когда есть потребность будут и средства. Когда он узнал о своем диагнозе, он поверить и не мог, что таковое для него возможно. Право, он и не знал, что содержится в трубке, но его воспоминания! Столь правдоподобны! И боль! Возможно, если бы Владимир не чувствовал ее, если бы разум полностью выкорчевал все чувства из его опьяненного несчастьями памяти, тогда он и сам пошел бы к вере в натуральное и естественное потерю сознания от приема наркотических веществ. Но эта тонкая нить, что судьба вверила ему в руки, могла привести его к чему-то большему, чем просто правда, и Владимир не собирался просто так ее отпускать.

Тогда он начал размышлять.

Первый принцип, которым он руководствовался: ему нельзя терять ни секунды времени. Он не был так глуп, чтобы не понимать, что произойдет с ним в ближайшем будущем после такого происшествия, – начиная уголовным делом, заканчивая семейным откликом. Поэтому, если он хочет дойти до правды, до истоков и корней всей истории, приключившийся с ним, ему нужно не просто спешить, но и действовать полностью самостоятельно. Он не сомневался, что его семья не пойдет ему в помощь. Волнение за свое состояние здоровья, за будущее всей семьи, которое он создал, полностью перекроет все возможное доверие к его личности, и, безусловно, когда он попытается рассказать свои догадки, все воспримут это лишь как возможность оправдаться. Нет пророка в своем отечестве.