В ночь на Ивана Купала
Грохот орудий стал совсем близко. Русские воистину гостеприимный народ. Не жалея патронов и гранат, они щедро угощали ими немецких солдат.
Пригладив светлые волосы, Вальтер надел на голову каску и поцеловал нательный крест. Развернув пулемёт в сторону врагов, он стал нещадно поливать их очередями.
Адреналин и азарт битвы захлестнули разум. Немец слышал и видел других солдат, таких же, как и он, стрелявших друг в друга, кромсая тела на части, уничтожая веру человечества в добро и сострадание…
А я лежал рядом с пулеметом Вальтера и, закрыв голову руками, боялся оторваться от земли.
Патроны закончились… Вальтер перестал стрелять, и неожиданно рядом послышался пронзительный детский плач. Мы оба повернулись в сторону звука и увидели, что среди трупов солдат стоит девочка четырех лет и громко кричит. А рядом парнишка лет восьми пытается дотянуться до её руки, чтобы повалить девчушку на землю.
Бросив оружие, Вальтер, прикрываясь от пуль трупами товарищей, подполз к детям. Он подхватил на руки малышку и, прикрыв её своим телом, побежал в лесную чащу, унося подальше от поля битвы. Я же, следуя за ними, хотел поднять пацана, но мои руки прошли сквозь него…
Мальчик быстро вскочил и, крича немцу, чтобы тот отпустил его сестрёнку, бросился вслед за ними.
Отчего-то парнишка показался мне смутно знакомым…
Немец вынес чудом уцелевшего ребёнка из эпицентра боевых действий. Он отпустил девочку на землю, но тут же получил толчок в спину. Это парнишка набросился на своего врага. Расправив худенькие плечи, мальчик принял боевую стойку, готовясь ринуться в драку, защищая малютку, спрятавшуюся за спиной брата.
– Nein! Не бояться. Я не убивать. – Вальтер поднял руки вверх, показывая, что безоружен. – Hier ist es gefährlich*! Уходить в лес!
*Здесь опасно
Но дети стояли как вкопанные, тараща огромные перепуганные глаза на врага. Тогда Вальтер снял со спины армейский мешок, в котором лежала банка тушёнки, и сунул его в руки мальчику. Голодные дети с недоверием приняли ценный подарок. Пацан с опаской пожал руку Вальтеру и, сам не веря в то, что говорит это врагу, произнёс:
– Спасибо, немец. Ты… добрый.
– Weg von hier! Schneller*! Уходить туда!
*Прочь отсюда! Быстрее!
Мальчик кивнул и вместе с малышкой они убежали в глубь леса.
Только теперь я вспомнил, откуда знаю малого. Это же был… мой дед! Я видел его фото в семейном альбоме!
Стоя с открытым ртом, пытался переварить полученную информацию.
Дед рассказывал историю, как во время войны, когда фрицы пришли в их края, все бабы, старики и дети ушли в лес. Там они и жили до глубокой осени. Но вскоре пришли наши солдаты и выбили фашистов из родного села.
Когда взрослые сказали, что сюда идут наши бойцы, все обрадовались и стали обниматься, утирая слёзы. Дед с младшей сестрёнкой тоже радовались. Тайком улизнув от взрослых, они побежали встречать освободителей.
Вот только они не представляли, в какую мясорубку попадут…
Издали заметив немцев, они поняли, что заблудились и вышли не с той стороны. Дети развернулись, и хотели бежать обратно, но со всех сторон начался такой массивный обстрел, что, испугавшись, они упали и не могли даже головы от земли оторвать, не говоря уж о том, чтобы бежать.
И в этот момент им на помощь пришёл тот, от кого спасения совсем не ждали. Мало того, что немец вывел детей из-под обстрела, так он ещё и отдал им свою провизию, благодаря которой дети пару дней были сыты.
Дедушка не знал, что потом стало с тем немцем, но всегда с благодарностью вспоминал о нём.
И вот теперь этот немец стоит рядом со мной и смотрит вслед убегающей детворе.
– Охренеть, Вальтер. Это что же получается, ты сейчас спас мой род?
Тем временем стрельба и взрывы снарядов практически прекратились, сменившись на смех и громкую русскую речь. Вальтер понял, что его отряд уничтожен и «Иваны» добивают раненых.
Достав из кобуры пистолет, он бодрым шагом отправился обратно, на поле битвы.
Я пытался встать перед ним, удержать. Кричал в лицо, чтобы он спасался, бежал в лес! Но немец проходил сквозь меня, не слыша голоса.
Внезапно нам под ноги прилетела граната.
Я успел только открыть рот. Вальтер же, как опытный солдат, прыгнул в сторону и, упав на землю, закрыл голову руками…
Прогремел мощный взрыв!
Стоя в образовавшейся воронке, я радовался, что был призраком. В противном случае, от меня и мокрого места не осталось бы.
А вот немцу повезло меньше…
Он был тяжело ранен. Осколком гранаты разорвало бедренную артерию. Алая кровь пульсирующей струёй била из раны, с каждым новым ударом сердца сокращая жизнь. Быстро теряя силы, контуженный взрывом Вальтер метался по земле и рычал от боли, безуспешно пытаясь зажать рану рукой.
Я ненавидел немцев. До этого момента. Но смотреть на страдания человека было выше моих сил. Опустившись на колени рядом с раненым, я хотел оказать первую помощь, но мои полупрозрачные руки проходили сквозь его тело, не встречая сопротивления.
Вальтер из последних сил полз по земле, волоча за собой раненую ногу. Добравшись до большого дуба, он с трудом сел, прислонившись спиной к стволу дерева.
И я узнал это место…
Огромный дуб. В пятистах метрах отсюда есть пруд. А в трёх километрах к северу от пруда начинается болото…
Именно здесь я откопал немца.
И ожесточённый бой тут проходил. Всё-таки не соврал мой источник. Только я копал не там. Надо было пройти дальше ещё около двухсот метров, и там…
Стоп! Откопал немца…
Так он что, сейчас умрёт? Прямо здесь?
Моё сердце рвалось на куски.
Там, в поезде, перед тем, как отправиться в прошлое, Вальтер просил меня помочь ему. Но я не знал, как это сделать… Да и как тут поможешь, если в своём времени я уже выкопал его кости.
Прислонившись спиной к дереву, я сел рядом с немцем. Рваная рана на бедре всё так же сильно кровоточила. Но Вальтер, кажется, уже не обращал на это внимания. Достав дрожащими руками из внутреннего кармана плаща фотографию и серебряный портсигар, немец чиркнул зажигалкой и затянулся папиросой последний раз в жизни.
С нежностью в глазах он смотрел на фото улыбающейся жены с новорождённым сыном на руках. Напоследок поцеловав снимок и спрятав его в портсигар, немец услышал приближающиеся шаги. Сделав последнюю затяжку, он затушил бычок в луже своей крови. Подняв глаза к небесам, Вальтер перекрестился и зашептал молитву.
Из-за дерева, держа раненого на мушке, к нам вышел старый советский солдат с седыми усами. Звякнув орденами, он перезарядил винтовку и прицелился в немца…
– Nun, das ist das Ende*…
*Что ж, это конец
Раздался громкий выстрел. Вальтер бился в предсмертной конвульсии, по его груди стало медленно расползаться кровавое пятно…
Перед моими глазами всё вспыхнуло ярким светом и тут же погрузилось во тьму… Очнулся я с первыми лучами солнца, лёжа в своём купе. Немца рядом не было.
– Ну нихрена себе сон приснился…
Я потёр глаза руками и для достоверности ещё раз огляделся по сторонам.
– Или всё же не сон?
На столе лежала записка. Я взял её в руки и снова перечитал.
Valter Schultz
Lindenstrasse 18a. 38118. Berlin
Задумчиво глядя в окно, я размышлял над увиденным:
– Кажись, за мной теперь должок, немец.
***
Спустя неделю в компании других копателей мы выехали в лес. Туда, где я нашёл останки. Указав ребятам точные координаты места страшного боя, я оставил их и отправился в глубь чащи.
Без труда нашёл огромный дуб, под которым принял смерть немецкий офицер. Осторожно извлекая из земли останки Вальтера, я нашёл и его серебряный портсигар с сильно потрёпанной временем фотографией красивой женщины с пухленьким младенцем на руках.
Я понял, о какой помощи просил меня Вальтер…
Связавшись с немецкой организацией по перезахоронению останков солдат Второй мировой войны, мы договорились о предании земле 238 бойцов, найденных в лесном массиве.
Мои люди, как и я раньше, не хотели поднимать кости врагов с поля битвы. Но быстро поняли, что со мной лучше не спорить. Договорились так: скелеты и жетоны солдат – в обмен на военные трофеи, коими земля здесь была усыпана. Так и подняли всех.
Пробив адрес из записки, найденной в поезде, я вышел на связь с сыном Вальтера, тем самым младенцем с фотографии. Пригласил его посетить Россию. Как же плакал этот милый старичок над могилой отца на немецком кладбище в городе Апшеронске…
Я стоял в стороне, наблюдая за похоронами. И не сразу заметил, как подошёл старый знакомый. Поравнявшись со мной, Вальтер молча поправил козырёк фуражки и, гордо вскинув подбородок, сложил руки за спиной. Какое-то время мы молча наблюдали за процессией, но всё же я первый прервал тишину:
– Те дети в лесу… Там был мой дед. Спасибо, что спас их. Можно сказать, я тебе жизнью обязан. И да… мне жаль, что с тобой произошла та хрень, которую я видел.
Немец коротко кивнул. И не отрывая взгляда от своей родни у могилы, произнёс:
– Ты оплатил долг. Сделал больше, чем я хотел. Не думал, что ещё когда-либо увижу своего мальчика. Спасибо за это.
– Надеюсь, теперь ты обрёл покой? Перестанешь меня преследовать?
Вальтер улыбнулся и, глядя мне в глаза, сказал:
– Связь времён сильнее, чем ты думаешь. Так что, может быть, мы ещё встретимся.
Немец подмигнул, и его образ растворился в воздухе, словно никогда и не было.
Пока я соображал, что же он имел в виду, ко мне со словами благодарности подошёл сын Вальтера со своей взрослой внучкой.
Милая девушка с длинными светлыми волосами. Она улыбнулась… И я пропал. Её нежно-голубые глаза словно спокойное бескрайнее море затягивали меня всё глубже в свой омут. А я даже не сопротивлялся. Покорно шёл ко дну. Со мной не бывало такого, чтобы с первого взгляда – и наповал. Влюбился как мальчишка. Да и в кого! В правнучку офицера вермахта!
– Охренеть, Вальтер! Похоже, я продолжу твой род!
Посмеявшись над своими же мыслями, я пригласил родственников немца к себе в гости…
***
Призрачные образы советских солдат мирно беседуют, сидя на камнях памятника у вечного огня. Но вот, словно появившись из туманной дымки, во главе с офицером к ним подходят призраки суровых солдат вермахта. Русские медленно встают и… приглашают их присоединиться к посиделкам у огня. Бойцы некогда враждующих армий весело общаются между собой.
Старый солдат с седыми усами смеётся, позвякивая орденами, над шуткой немецкого офицера. А тот, достаёт из кармана плаща серебряный портсигар и угощает собеседника папиросами.
Для них война давно закончена. Они свободны. Но грех убийства очень тяжкий… И не могут их души вознестись к небесам. Так и живут среди нас. Стараются донести до своих потомков, что война – это зло. Не нужна она. Никогда и никому. Но не слышим мы голосов предков. Утрачена связь времён…
Каждый солдат мечтает вернуться домой. Даже спустя десятки лет после войны. И неважно, на чьей стороне он сражался.
Сколько же ещё их, неприкаянных душ, ходит по просторам страны? Но в наших силах заглушить эхо войны.
Не надо воевать с мёртвыми. Они своё уже отвоевали…
Давайте всегда оставаться людьми.
Страница автора в ВК
https://vk.com/mraktalant
Подарок Росиницы
Евгения ЧерногороваНесёт Халя воду. Чу! Шепчет на ветер Росиница.
– Халю, Халю, иди тихо, иди тихо во середу́, босым стопам хладно-хладно, русым косам далеко до водицы до прохладной… Нести вёдра тяжело.
Вторит ей сыч чёрно-белый, хмурый, пасмурный, седой.
– Халю, Халю, опустися, тяжесть со спины сними. Не ищи себе свидания ни в Купалу, ни в четверг.
Крестным знамением крестится. Шепоток пропал. Низверг бог небесный с полотнища звёздных светлячков, темно. Халя…
Дед Савелий замолчал, задумался.
– А что б вам дальше сказать? Вот нейдёт с ума Халя. Поди вспомни, чем привлекла меня та история, да была ли она на самом деле? Однако сумеречно, пора до хаты.
Огонёк погас, трубка отсырела. Савелий постучал вишнёвым стаммелем о берёзу. С берёзы ухнула неведома птица, пробежала дрожью по листам, задела белый, ангельский волос Данилы чёрным крылом и исчезла в вышине.
– Это кто? – Данила распахнул огромные зелёные глаза в пушистых ресницах и замер.
– Это-то? – Савелий усмехнулся. – Чёрна матка, дитя схоронит и таких вот, как ты, глазастых пужает, чтобы от места отвести.
– Не, а я шо? Я ничего. Я только послушать. И не надо мне её птенца. Зачем пугает? Мне и так страшно.
– Забота у неё такая. Вот дай ей голос человечий, расскажет. Ан нету голоса-то. Ухает и всё. Ну что вы притихли? За мной пошли сказку слушать. Я предупреждал: заимка хитрая, днём – весела, берёзы сарафанами зелёными завлекают, солнечные блики сами в ладошки ложатся. Вот к вечеру берёт тенистый берег в обнимку Росиница. Она здесь живёт век третий.
– Это та, про которую сказка? – Вертлявая Алёнка зажала губой ромашку и веточкой смела в угли шелуху от семечек.
– Она самая.
– А я не боюся. – Алёнка пальцем ноги поддела песок. – Ой, чёй-то?
Внутри влажной выемки блеснуло и погасло.
Савелий достал спички.
– Сейчас посмотрим.
Ещё пару раз копнув поглубже, Савелий достал находку и поднёс к огню. Спичка потухла.
– Ну-ка, посвети, – обратился он к Даниле.
– А чё я? Она нашла, пускай сама и светит. Я вообще мимо шёл.
– Заячья кровь, хороняка ты, – Алёнка задразнила брата, подожгла спичку и поднесла к раскрытой ладони Савелия.
– Какая краса, жемчужок белый, а меж ним камешки. Деда, а это откудова?
Савелий глянул на Алёнку с хитрецой.
– Оттудова. Росиница храбрых любит, одарила – носи. Камушки-то какие чудные меж бисером. Вона обточены ровно, а виду, что трещотки.
– Знаю, знаю. – Алёнка запрыгала, как коза, по берегу. – Трещотки такие весёлые. Мне отец привозил игрушку. Мамка долго ругалась – шумна больно.
– Не скачи, – Савелий часто говорил громко, когда призывал к порядку. Вот и сейчас его голос потерял былую мягкость и приобрёл стальную твёрдость и глубокий смысл.
Алёнка остановилась.
– А чего не скакать? – сказала она чуть тише.
– Ночь на дворе волшебная. Купальская ночь. Ща русалочья порода выбежит, утянет песни петь до следующего рождения.
– Куда утянет?
– Вот ты егоза, стрекачка неугомонная. Куды треба. Всё тебе надобно. Надевай обнову.
Алёнка взяла ожерелье.
– Завтра надену. Впотьмах потеряю ещё. А ты потом расскажешь про породу? – Алёнка сделалась серьёзной и тихой. – Я скакать не буду, слушать буду. Расскажешь?
Савелий улыбнулся в бороду.
– Расскажу. Глядишь, и про Халю вспомню. Теперь – домой, ребятки. А ты, Данила, у сестры бери верного. Смотри, всё ей – интерес, любая задача, дело – в счастье.
– Куда ему, заячья кровь, заячья кровь. – Алёнка побежала вперёд по тропинке. Данила припустил за ней.
– Ух, коза, догоню!
Из темноты донеслось:
– Ага, не споймаешь…
Савелий двигался не спеша, его огромная, широкая фигура то и дело останавливалась, опиралась на палку и втягивала ароматный дым, а после снова продолжала движение.
Мысли Савелия имели странный характер разговаривать сами с собой, будто и не было им хозяина. Сегодня все они собрались вокруг новой сказки. Запамятовал он. Помнил начало, а после – тишь да гладь. Словно стёрли набежавшей волной память. Чему дивиться? Ночь тайная, волшебная, чудна́я али чу́дная – сие уму неизвестно.
Прошло много лет, прежде чем вспомнил Савелий продолжение истории, но к тому моменту жизнь повернула колесо времени со скрипом, и сказка превратилась в быль…
Вот лежит на берегу дар Росиницы, ждёт свою хозяйку, а кто видел её? Куда исчезла? Только колокольчик в венке прозвенит:
– Далеко.
Зверобой ответит:
– Но не далече села.
Тысячелистник подскажет:
– Почти рядом.
А боярышник с базиликом смахнут остатки усталости с разума и добавят:
– Вчера видели, собирала иван-да-марью, розу вплетала, папоротник искала.
Дубовые и берёзовые ветви завершат:
– Явится, коль позвать. Покличь.
Сердца стук: тук-тук, тук-тук, в малой рощице заря занимается, в большом ельнике леший ветви качает, туману наведёт. Тропка узкая, сердечко махонькое, как птичка. Вынь из него веры, что останется? Дрожит ладошка, крепко держит венок. За босыми ножками следит проказник, то шишку подкинет, то грязи разведёт. Дождя нет, а скользко.
Идёт девица за судьбой, за любовью чистой, изредка на лешего насердится:
– У, Маракуша, охальник!
Никогда боязно не было, зачем ей тени чужие? У неё своя крепкая, чуткая к силе тайной. Вот осердится на лешего, и идти легче. Вроде он слышит, боязничает, за кроны прячется, землёй укрывается.
Тут из правого дупла, что в большой ели, где долбил дятел, да выдолбил Банник себе на корыто, шёпот слышится:
– Алёнушка, долго, год за год, день за денёк, рука об руку ждала, не выждала, собиралася, да сбор чисто для другой готовила. Вон чистотел сыпется, дорогу указывает.
Алёнка с детства хромой веры не имела, страху сама пути из избы чинила, так и теперь востро ухо держала да всё больше прислушивалась, нежели слов разбирала. Рубаха её тонкой льняной работы кружевом подшита, белым жемчугом по нарукавникам оторочена, мелькает средь зелени, ожерелье на шее позвякивает, камушек о камушек так дзинь-дзинь. Затихла. – Кто мне на тропе соратник? Кому веточку дарила?
Алёнка оглянулась. Действительно: сыплет чистотел путь мимо тропочки, за ельник, к речке Белой. На той реке много странных вещей, непонятных уму, сердцу зато близёхоньких.
В ответ Алёнке:
– Озеро Мирное. На озере духу дух соратник, плоть к плоти тянется, там простор другим просится простым да умом коротким. Кому Росиница дары дарила, о ком воды молила, тому к реке путь держать, в голубой воде обряд довершать. Любо миру мирное, любо голосу громкое, любо веданной неведанное, а жениху любо мудрое.
Коль хочет милая да за милым быть, слушает пусть радостно, помнит слово в слово.
Песня слышится где-то рядом. Девушки поют.
⠀
– Куда, милая, ходишь?
– Хожу по сердце его чистое.
– А что, милая, просишь?
– Прошу его себе грешного.
– А как, милая, жить будешь?
– По совести, да по желанию.
– А любить, милая, будешь?
– Люблю по всевышнего совету
Да тайному знанию.
– А как, милая, себя растеряешь?
– Растеряю – соберу в руках его.
– А кто он, милая, знаешь?
– Знаю, помню сквозь века его.
– А коль отвернётся?
– Буду жить честью да совестью.
– А коли погубит?
– Не погубит, не в его это силе
Да жизненной повести.
– А куда, милая, ходишь?
– По что –мне уже ведомо!
Хожу по следам его,
По дыханию его, по взгляду,
По небесному свету.
– И думаешь, повстречаешь?
– Думаю, не расстанемся!
– И думаешь, будете счастливы!
– Думаю, постараемся!
⠀
Всё дальше уносит голоса ветер. И когда поднялся? Стопы трава заплетает, тут и страх первый в пятки вдарил. Леший чудит: очнулся, из бора выбрался, в очи еловыми лапами тычет. С тропы уводит, дурманом окутывает, мысли путает.
– Ах, Маракуша! Чего удумал? – Алёнка громко крикнула спугнуть мохнатого.
Унялося. Вроде всё покойно, идти не хочется. Вон и озеро видится. Но песня странная будто цепляет то за волос, то за подол, кружить хочется и в хоровод. Будто и озеро уже задурманено, илистое дно кажется, пни да серость заполонили место.
Повернула Алёнка к реке. Неведомо откуда – кот, огромный такой, улыбается. Чудо странное. Кот обыкновенный, серый, правда, дикий, в руки не даётся и идти не велит. Всё норовит под ноги. И не кот это вовсе – человек. Вона как глаз с хитрецой смотрит.
– Маракуша, брысь. – Алёнка подняла веточку, а забросить в толстобокого не успела, исчез.
Опять песня внутри завела с душой разговор. Тут и ветер теплом к груди прижался, и звёздочка первая к речке ведёт, светит. Куда-то сомнение пропало. Ножкам мягко, сердцу легко. Алёнка сама не заметила, как на берегу оказалась. Не успела из-за куста выйти, как заметила движение…
Точно кто-то круги да хороводы водит по воде, а и нет никого. Ни духу человеческого, ни чужеродного. Тишина. Только лёгонько звучит колокольчик возле уха.
– Кто ты, ведомое иль неведомое? – спросила Алёнушка.
– Ха, комарица больше меня тебе ведома. Я что? В ушко игольное залез, из ушка вылез. Ты ж меня сама зазвала.
– Я? – Алёнка оглянулась. – Да кто ты зазывной такой. И чему мне в обиду ставишь того, что не делала? Не звала я никого.
– Да как же, а кто мысли по всему игольнику раскидал? Песнь Купальскую заговорную вымыслил? Оно-то вона как у вас, у людей. Всё просто. У нас же за любую весточку ума ответ держать. Пела внутрях-то? Али нет?
– Пела. Так как не петь, коли слышится?
– Вот и напела меня.
– Да кто ж ты?
– Представлюсь. Шкряток я, Афонька. Ток не домовитый, а речной. Росиница мне указ дала служить тому, кто ожерелье имеет. Есть в нём сила богатая. В пятой жемчужинке от начала свет великий заложен. Тому свету тьма ведома, но хоронится он её.
– Как же ты мне услужить можешь, коли и не прошу я ничего?
– Ой ли? – Афонька зазвенел смехом. – Зачем тебе-то просить? За тебя прошено. Ваш дух милость оказал, судьбу показал. Так-то чего просить, ум короток, коса длинна.
– Это у меня-то ума нету?
– Коса есть. Вон кака хороша, зерниста, колосиста. – Афонька дёрнул за косу девушку.
– Ты чего, махаться? Мал, да визглив, а туда же. Лапы убрал! Или что у тебя там?
– У меня? Показаться?
– Будь любезен, хоть разок. Отчего-то не боюсь тебя и кажешься ты мне близок и знаком.
Тут Алёнку с другого плеча за косу – хвать! Она обернулась. Ничего себе мал. Стоит пред ней хлопец плечами широк, очами хвастлив, рубаха-косоворотка шёлком голубым вышита, по всему ряду пуговок вроде как васильки цветут.
– Хорош?
– Хорошее видали. Мал, говорил. А сам? Зачем волос дерёшь? Принято у вас, что ли, так?
– Это у вас принято, а здесь, в заповедном краю, предписано. А мал я когда хочу, – обиженно пробурчал Афонька.
– Каком краю? Речка вроде моя, бережок сердцу милый.
– То-то твоя, а говоришь, ум. Ближе носа ничего не видишь.
– Так покажи.
– Смотри.
Вдруг поблёкли краски, дым густой, как из люльки дедовой, окутал пространство, загремели трубы призывно, зацокали кони, и аромат городской вдарил в голову. Разошлось… Стоит девушка посреди ларей с товарами, рынок не рынок, ярмарка не ярмарка, народу много, да народ странный, ходьми ходит, руками щупает, примеряется, а Алёнку будто не замечает.
– Где это мы?
– Край заповедный, Маруськино обзывается. Раз в год здесь чудная продажа идёт. Торгуют и тёмные, и белые, и серые, и золо́тые, да не за деньги отдают, товар на два меняют. Кому повезёт, тот судьбу встретит.
– А что за товар-то в ходу? Чем оплату берут?
– Так чем богата, тем и берут. Только у тебя богатства-то вон коса одна.
– Почему одна? Есть ещё Росиницы подарочек.
– Это ты брось. Чудо на чудо не меняют. Твой оберег двух таких Маруськино стоит. А вот судьбу свою ты обменяла, седьмой годок уж пошёл. Помнишь? Да где уж вам помнить. Шёл по вашему селу слушок: приехал барин, за старый материал новым отдаёт. Помнишь?
– Помню.
– Чего отдала?
– Старую прялку, ещё прабабкину.
– Угу. Та прялка нить судьбы вашего рода тянет, чуть не так пошла, бабушка твоя, опосля матушка, в светлой горнице закроются, натянут волос свой, вплетут в ткань узорами, и пойдёт снова прибыль. Теперь искать нам её на ярмарке. Меня Росиница отослала помощником. Мы с тобой поверх того связаны ещё. Я тоже как-то… – Афонька почесал затылок. – Должок не отдал, вот теперь маюсь с тобой, отдаю. Как найдём прялку, свободны оба. Правда, изменить уже ничего не сможешь, пока волос не отрастёт. Потому и плата за товар – коса твоя.
– Да и так я свободна. Что ты меня морочить удумал?
– Коли не веруешь, покажу. Хочешь?
– Хочу.
Схватил Афонька кнут с прилавка да как вдарит в дорогу, пыль столбом. Тут дождь мелкий пошёл, прибил к земле духоту и пелену, грязи развёл под ноги. И видится Алёнке странное: не ожерелье у неё на шее, а верёвица серая, длинная, тянет, дышать тяжко. Той верёвицей, как кушаком, перехвачена рубаха Афоньки, далее верёвица по рядам ведёт к палатке малой. Там за прилавком Стрыгун торгует… Пышет от лица жар чумной, брови чёрные с пеплом седины сдвинуты. Торгует верёвицами, хомутами да удавками невидимыми. Подошла к нему женщина лет тридцати, плечи худы, щёки впалы – в чём жизнь теплится? Дитя отдала малое, свои оковы тут же бросила и взлетела голубкой в небеса. Дитя кричит, а супруг Стрыгуницы ей песню ноет, завывает, унимает свет. Вот люльку вкурил, втянул душонку нежную, упала тряпицей плоть человечья.