Благодетель и убийца
– Остыньте немного.
– Марк Анатольевич, миленький, если бы вы знали… я же совсем не понимаю, что делать. Ведь мое происхождение ни для кого не секрет, все так прозрачно… И не спрятаться же никуда.
– Лев, вами сейчас овладела паника. Обождите, я схожу за пустырником, мне помогает прояснить ум. Заодно чайник поставлю.
Минуты, которые я сидел один, ожидая его, показались мне вечными.
– Вы должны затаиться, но не залечь на дно. В этом и заключается сложность. Единственное, что вы можете сейчас – делать, что от вас зависит. Продолжайте добросовестно работать, и пока достаточно. Поверьте, если кто-то пожелает донести на вас, он сделает это, будь вы хоть семи пядей во лбу.
– Вы говорите правду, но мне от этого не легче.
– Простите, мой дорогой друг, но с годами мне стало трудно подбирать правдивые слова, которые не огорчали бы моего собеседника.
Я молчал и большими глотками пил горячий чай, не ощущая температуры. Пустырник подействовал, и ко мне пришло вынужденное спокойствие.
– Мы с вами оба знаем, какая «правда» в этой статье. Среди упомянутых людей есть немало замечательных специалистов, и я никогда не поверю, что они своими же руками стали бы гробить жизнь себе и невинным людям. Не по-ве-рю! Скажу вам честно, кое-какие знатоки рассказали мне сегодня, что арестовывать их начали с конца ноября, а истоки всей этой истории, верно, уходят в те времена, когда мы с вами – простые смертные – не могли и помыслить, что грядет такая сумятица. К сожалению, мы стали частью большого узла, и вне наших сил вот так сходу из него выпутаться…
Внезапно в дверь настойчиво постучали. Отперев, на пороге мы с Марком Анатольевичем увидели Веру.
Вся растрепанная и раскрасневшаяся, она хватала ртом воздух и нервно комкала в руках остатки газеты. Один бок ее был вывалян в снегу, который стал таять от тепла, и по ткани расползалось мокрое пятно. При виде меня она тут же бросилась в мою сторону, крепко хватаясь руками за шею. Юрский сразу завел нас в комнату, а сам ушел к себе.
– Что случилось? Ты что, бежала? А это что? – я указал на пальто, – ты упала по дороге?
– Это неважно… – Вера все пыталась отдышаться, и я налил ей воды. Потом она бросила на стол листок газеты с той самой статьей, села на стул, и из глаз ее полились слезы, облегчая ее глубокое волнение.
– Вера, милая, я прошу тебя, успокойся, – я присел перед ней на колени, – глубоко дыши и расскажи мне, что случилось. Почему ты здесь? У тебя ведь сейчас пятой парой лекция.
– Я… я прочитала сегодня это, как и все. Нас собрали, и начали говорить ужасные, ужасные вещи про этих врачей. Я точно знаю, что они не могут быть отравителями – вся верхушка к ним обращалась, да и сам отец не раз… Я сказала об этом кое-кому из наших ребят, но они приказали помалкивать, чтобы лишних проблем не было.
– Правильно сказали, милая.
– Ты слушай дальше! Потом я пошла в деканат за личными делами некоторых из группы, а там человек двадцать столпилось, все что-то обсуждают, один другого перекрикивает. А главное, что я услышала, как кто-то так тихо-тихо сказал, и все сразу притаились…мол, подозрительных личностей уже сегодня начинают арестовывать, все больницы теперь под особым контролем – от центра до Подмосковья. На периферии уже готовят группы контроля. А потом одна из учебного управления говорит: «А вы не знаете, какие больницы там в числе первых? А то у меня муж работает в госпитале Бурденко…». Они давай друг друга снова перекрикивать, пока кто-то не упомянул про твою больницу и еще про некоторые – якобы им «свой человек» рассказал. Это уже под вечер было. А когда они меня увидели, так за дверь и выставили и еще выговором пригрозили за подслушивание.
Она уже немного успокоилась, перестала плакать и задышала ровно.
– И я очень испугалась за тебя, Лёва. Как подумала, что тебя могут арестовать, все внутри перевернулось. Я так из института и побежала, а по дороге кто-то сунул в руки газету, они на каждом шагу сейчас… Дорога, как назло, вышла продолжительной, я слишком растревожилась. А вокруг люди только об этом и говорят, но, знаешь, так исподтишка, чтобы рядом сидящий не слышал. Сейчас тебя увидела, и все это напряжение из меня теперь так и хлещет.
Вера снова заплакала и предпринимала безуспешные попытки остановить поток слез, вытирая лицо руками. Я ничего не ответил и молча притянул ее к себе на колени, обнимая, пока она не перестала дрожать. Я совсем не думал о том, что, возможно, это ей сейчас следовало так же утешать меня. Из головы не выходила мысль, что Вера, бросив все, проделала путь через весь город, чтобы убедиться в моей безопасности. Вся она, все ее нежное существо в обличии краснощекой растрепанной девушки в мокром пальто тронуло меня, и я сам едва не заплакал от чувства признательности и благодарности за эту трепетную заботу обо мне. Потом она посмотрела мне прямо в глаза и в следующую секунду поцеловала. Мы после еще долго сидели вот так, обнявшись, пытаясь успокоиться, и слышно было лишь наше быстрое сердцебиение и тиканье часов.
Не знаю, сколько прошло времени, но шаткое равновесие наконец вернулось к нам. Передо мной вновь сидела спокойная и рассудительная Вера, готовая не «бежать», а «бить».
– Что ты намерен делать?
– Я не знаю. Все это слишком ошарашило меня, теперь я в замешательстве. В любом случае, вариантов у меня немного. Затаюсь, насколько это возможно.
– Есть у меня мысль… что, если пригласить к тебе Долгорукого? Его министерству, конечно, внутренняя политика до лампочки, но все, кто там работает, давно уже обросли связями. Возможно, он знает что-то полезное.
– Думаешь, это удобно?
– Ты сейчас в том положении, когда заботиться надо в первую очередь о собственном удобстве. Я поговорю с Надей, согласовать вашу встречу не так уж и трудно.
– Я не буду отказываться от любой возможности поправить свое положение. Спасибо тебе.
– Можно мне заночевать сегодня здесь? После всего случившегося я просто не смогу оставить тебя.
– Конечно. Главное, чтобы за тебя не беспокоились.
– Этого не будет. Я оставила матери твой адрес – мало ли что. Надеюсь, ты не возражаешь. Разговор у нас все-таки состоялся, отделалась легким испугом.
Когда я вернулся из ванной, расслабленный, насколько это было возможно, Вера уже спала. На ночь я уговорил ее укрыться в ту же шерстяную кофту, что спасла нас от холода в первую встречу. Глядя на нее, я испытал тревогу, что однажды не смогу защитить ее, как бы мне ни хотелось. Я помялся немного, бросая взгляд на один ящик комода, где лежала мелкая канцелярия, потом на другой – там у задней стенки были спрятаны скромные сбережения. Но уже мгновение спустя любые дурные мысли было принято решение отмести в сторону. Я лег, обняв талию и мягкий живот Веры, и почти сразу провалился в сон, наполненный беспокойными образами.
Глава 4
– Лев Александрович, думаю, вы осознаете, что вызвал я вас не просто так?
– Вполне.
– Мне поступила коллективная жалоба на вас. Подписался тридцать один человек.
– Разрешите ознакомиться.
Жалобу составили грамотно, слог был мне знаком – очевидно, постаралась одна из медсестер. Мелким, мерзко ровным почерком с завитушками в буквах «а» и «о» меня обвиняли в халатности, некомпетентности, опасности для общества в связи с ненадлежащим лечением и прочей несуразице. Не забыли и сделать сноску на недавнее лечение партийного сотрудника, содержание которого следовало бы проверить. Фамилий было действительно много, и я с облегчением обнаружил, что Жора не подписался под этой околесицей.
– Вы понимаете, что это значит, товарищ Якубов. Поступил сигнал – я не могу не среагировать. Хоть у меня ранее не возникало притязаний относительно вашей работы… – Орлов помедлил, думая, как бы сформулировать то, что и так уже было понятно, – вы осознаете, что я не могу проверить чистоплотность каждого медицинского работника.
Я молчал, не сводя с него глаз.
– По меньшей мере я должен вас уволить. Большая моя к вам просьба – не чините скандала. В вашем положении создавать вокруг себя лишний шум пойдет вам же в ущерб.
– Я понимаю.
– Это даже хорошо, что все разрешается сейчас, пока в больницу не нагрянула проверка. Все, что я могу для вас сделать – предложить ставку уборщика. Пойдете?
Я вспыхнул и почувствовал, как краснеют от возмущения щеки. Возможно, Орлов тут же заметил перемену на моем лице и стушевался.
– Вы… ведь вы сами понимаете, насколько унизительно это предложение…
– Разумеется… тогда могу предложить вам другой выход, – он вдруг встал из-за стола, закрыл дверь на ключ, вернулся на свое место и заговорил так тихо, что пришлось подойти ближе, – У меня большая семья, мы с женой оба работаем, сын с женой проживают с нами, трудятся в торговле. У них маленький сын. Вести хозяйство для занятого человека трудно, а если еще и семья… короче говоря, я готов пригласить вас работать на дому. Купить продукты, убрать квартиру, посидеть с ребенком. Если вы готовите, это только плюс. Пойдете?
Он озвучил тот же вопрос, и на этот раз я понял, что деваться мне было некуда.
– Пойду.
– Тогда с завтрашнего дня я буду ждать вас. Адрес вы знаете.
Возвращаясь в кабинет, я заглянул в процедурный, чтобы забрать готовые анализы. Пока Татьяна возилась с бумажками, я присмотрелся к женщине, которая ожидала забора крови. Она опасливо косилась на шприцы, а когда Татьяна, разделавшись со мной, стала протирать ей руку спиртом, тихо спросила: «Скажите, а у вас вата не отравлена?».
Уходить было странно – казалось, что собираю портфель и вешаю халат на крючок вовсе не я, а неизвестный человек, я же наблюдаю за этим как бы со стороны. У меня не было сил думать, что я чувствовал в ту минуту. Жора наблюдал за всем и не задавал вопросов. Посреди моих сборов в кабинет вломились две женщины, оглядели нас внимательно, и одна тут же заявила:
– Нет, Томочка, мы сюда не пойдем. Здесь жиды принимают – ты посмотри, у них же на лице написано! – она ткнула медицинской картой в Жору, и я чуть было не рассмеялся, – Сейчас такое назначат, что придется не живот твой лечить, а что-то другое.
– Что за балаган вы здесь устраиваете! – вскрикнул Гуськов, – идите отсюда и не задерживайте других людей.
– Товарищи, полюбуйтесь, как правда наружу прет! – не унималась тётка. Потом другая ее, конечно, успокоила, но народу сбежалось немало. Какая-то из медсестер мне шепнула: «Лев Александрович, миленький, уходите лучше. Сами видите, что творится…».
– Лев, я зайду сегодня вечером, – сказал Жора напоследок.
– Зачем это?
– Зайду, поговорить надо. Ты будь дома, пожалуйста.
– Хорошо.
Придя домой, я сразу уснул. Когда я наконец смог подняться с кровати, было восемь вечера. Юрский разогрел мне суп и передал от Веры записку с тем, что Филипп обещался приехать в конце недели. Ближе к девяти в дверь позвонили.
– Я знаю, что ты не желаешь меня видеть, – замялся Жора, не зная, сесть ему или стоять, – но… мы посоветовались с Людой… хотя я и сам до этого решил, в общем, вот.
Он положил на стол сверток из пожелтевшей газеты, а когда увидел мое непонимание, развернул его и показал небольшую пачку денег.
– Здесь не так много, как может показаться. Но на первое время хватит.
– Я не могу принять это.
– Не веди себя, как скромная гимназистка, а посмотри правде в глаза. Пускай, отложены у тебя сбережения на черный день, но что потом? Это всего лишь деньги, Якубов.
– Буду ли я лучше тебя, если воспользуюсь ими? Кто я, если после всего произошедшего куплю на эти рубли хлеба с маслом и буду в прикуску с вареньем чай пить?
– Я ведь не вырвал их из лап Фурмашни! Это с получки моей и Люды. Мы помочь тебе хотим, чтобы ты с голоду не помер… ты делай с ними, что хочешь. Хочешь – порви, хочешь – сожги, а назад не возьму. Человек в любой момент может оказаться в такой ситуации, когда надо решить, что тебе дороже – не быть сволочью или выжить.
– Да, только вот где границы этой ситуации…
– Вот сам и расскажешь мне.
– Ты будто глумишься надо мной, ей-богу. Будто пытаешься сделать меня таким же, как ты, чтобы не мучиться угрызениями совести.
– Лев, что же ты в монстра меня превращаешь! – кажется, мои слова действительно задели его, – я ведь от чистого сердца… что бы я там ни творил, тебе зла не делал никогда. Или скажешь, что не так?
– Спорить не буду.
– И все то, что случилось, лишь следствие…
– Раз ты так в этом уверен.
– Ну, прости же ты меня! Я не знаю, что уж для этого мне сделать. Мое раскаяние – нужно ли оно, если облегчения нет?
– Смысл раскаяния не в облегчении, а в признании ошибки и ее осмыслении.
Он стал широкими шагами бродить по комнате.
– Я теперь каждый день спрашиваю себя: мог бы поступить по-другому? Разумеется, мог, но что бы тогда? Смогли бы мы выжить? А если смогли, как долго протянули бы? – И ведь своими руками все это творил, осознавал и, кажется, даже с совестью примирился. Ведь если выхода другого не было, что же оставалось, а, Лев?
– Не спрашивай у меня. В прошлый раз ты не сомневался в своей правоте.
– Как бы мне еще было защититься от этого страшного осознания? Мне показалось, достаточно только поверить самому себе.
– Ты возомнил, что можешь с легкостью распоряжаться чужой жизнью, и был в этом уверен. На деле это оказалось тебе не по зубам, и потому тебе страшно.
Он достал и поджег сигарету, а мне даже не захотелось ничего ему говорить. Я лишь открыл форточку.
– Это какой-то злой рок… в какое дурное время мы живем! Что оно с нами сделало?
– Не прикрывайся временем, баламут. Время всегда будет дурным, пока, пожалуй, не исчезнет род человеческий. Только от тебя зависело, как поступать, а то, что ты связан семейными обстоятельствами… знаешь, тогда оправдаться можно и дурным настроением. Люди не меняются, просто такое время, какое они сами строят, раскрывает их дурную личность.
– Раз уж это я дурная личность, почему без работы сидишь ты? И почему жалобу написали на тебя, когда из всего текста там правда только в том, как тебя зовут?
– Жизнь штука несправедливая. Нужно ли мне махать шашкой, если я ничего с эти не поделаю? А ты что же, читал жалобу?
– Конечно, читал. Этот бред всем под нос пихали. Медсестра со второго этажа, больно инициативная нашлась, всех лично объездила. Я ее с лестницы чуть не спустил.
– Спасибо тебе. И за деньги спасибо. Но я все же надеюсь, что мне не придется их потратить.
– Поступай, как знаешь. Я пойду уже, Люда ждет. Ты прости меня еще раз. Я надеюсь, однажды все наладится.
– Я тоже.
Глава 5
Вопреки моим самым худшим ожиданиям, работать у Орлова «служанкой» оказалось не так унизительно, как могло показаться сперва. Он жил в хорошем доме недалеко от Кутузовского проспекта. Его домочадцы и он сам относились ко мне достаточно уважительно. С Антоном Антоновичем мы даже могли кратко побеседовать на предмет того или иного медицинского случая, если его это интересовало. В мои обязанности входило ежедневно закупать необходимые продукты, поддерживать в доме чистоту и периодически «выгуливать» отпрыска Орловых, который оказался смышленым мальцом. По счастью, в квартире, которая раньше была коммунальной, Орловы занимали все три комнаты, и обо мне никто не знал.
Я заставил себя быстро примириться со своим новым положением и радоваться тому, что мне хватает на кусок хлеба и прочие продукты. К тому же, Юрский и семья Веры не оставались в стороне и то и дело, делись со мной тем или иным, отчего мне было до жути неудобно. К моей радости, Элла Ивановна, сердечно поддержала меня, хотя неизвестно было, на сколько хватило бы этой доброты, ведь в ее глазах как будущий муж Веры я должен был опуститься очень низко.
Так или иначе, жизнь шла своим чередом. Я стал больше читать книг, принесенных Верой, а ее саму встречал каждый день после занятий или выступлений, мы чаще прогуливались по городу. Она могла оставаться у меня по несколько дней, и в это время я счастливо грезил о том, что однажды мы могли бы сложить настоящий семейный быт.
Долгорукий посетил меня в субботу вечером, и я не имел особых ожиданий относительно нашей встречи.
– Не буду ходить вокруг да около, Лев Александрович, у меня не так много информации для вас.
– Я был готов к этому, поэтому не бойтесь огорчить меня.
– Сами понимаете, напрямую выведывать что-либо слишком неосмотрительно. Да и работники МИДа знают об этом лишь вскользь. Все, что я выяснил в тех или иных непринужденных разговорах – аресты производят очень тихо, без лишнего шума под удар попали сперва именитые врачи. Насколько я понял, их держат на Лубянке. Думаю, вы уже слышали о грядущих проверках, первыми под раздачу попадут евреи.
– Именно поэтому меня уволили. Но я уже нашел источник дохода, более, чем неприметный.
– Хорошо, это значительно может вас обезопасить, – потом Филипп Евгеньевич задумался, как будто что-то припомнил, – если только ваша фамилия не стоит в истории болезни какого-то важного чиновника.
– Честно сказать, такой случай имеется, – Долгорукий, явно не ожидая такого ответа, округлил глаза, – в начале прошлого к нам поступил экстренный больной – какой-то партиец с острым панкреатитом, ближайшей оказалась наша больница, а я в тот день дежурил. Фамилию этого человека я не запомнил, какая-то распространенная. С лечением никаких проблем не возникло, его быстро поставили на ноги. Но полгода спустя я вдруг решил почитать газету и – что бы вы думали – на одной из первых страниц вижу его фотографию и большие буквы: «скончался». Якобы от сердечного приступа. Разумеется, моей вины здесь быть не могло, но…
– … но если сейчас кому-то вздумается под вас копать, за этот факт крепко зацепятся.
– Да и документы наверняка сохранились в архиве? – я кивнул в ответ.
– Это может значительно осложнить ситуацию… но ничего не поделаешь – я могу лишь просить вас не привлекать к себе излишнего внимания.
– С этим я более-менее справляюсь.
– Пожалуй, мне больше нечего задерживаться. О каких-либо волнениях – если они произойдут – я вам, конечно, расскажу. Хотя вы, может, и узнаете обо всем раньше меня.
Долгорукий пожал мне руку и уже направился к выходу, как вдруг замер на пороге моей комнаты. Когда я в недоумении посмотрел в коридор через его дрожащее плечо, то застал Юрского ровно в том же положении. Они, не мигая, смотрели друг на друга, и, казалось, прошла вечность, пока Юрский не сказал:
– Пятнадцать лет… ты очень повзрослел, Филипп.
– А ты совсем не изменился. Только постарел.
– Ах, Лев Александрович, я вас не заметил. Думаю, вы уже познакомились с моим сыном – Филиппом Марковичем Юрским.
– Не присваивай мне несуществующего имени, – процедил сквозь зубы мужчина. От смущения я не понимал, куда деться, и предложил этим с виду чужим людям, которые оказались друг другу родными, обсудить ситуацию у меня. Только теперь я разгадал, почему выражение глаз Филиппа казалось мне таким знакомым.
– Мне лучше выйти.
– Нет-нет, Лев Александрович, останьтесь, – неожиданно сказал Долгорукий, – вы однозначно человек порядочный, вам я доверяю. А находиться один на один в обществе этого… словом, нет никакого желания.
Юрский за все время не проронил и слова, лишь продолжая смотреть на сына.
– Судя по всему, моему отцу нечего сказать. Я даже не удивлен. Думаю, будет честно поведать вам нашу историю. Хотя частично вы ее уже наверняка слышали. Дело в том, что пятнадцать лет назад, в апреле тридцать восьмого года, мою мать незаслуженно обвинили в том, что она не совершала. Ее стремительно арестовали, а вскоре расстреляли, о чем нас известили письмом. Я обивал все пороги этих проклятых учреждений, где ее держали, пока, к собственному ужасу, не убедился, что все это действительно правда. Мой дражайший отец все это время мог лишь ходить, как приведение, и бормотать что-то под нос. Потом его самого арестовали, но, видимо, он был настолько жалок, да и без его дражайшей кафедры не обошлось… словом, отпустили.
– Филипп, ты…
– Помолчи. Свое слово ты должен был сказать еще тогда. Потом в наш дом явились люди, чтобы описать все наше имущество. Якобы то было куплено на украденные деньги. И что же я увидел? Человек, сохранивший каменное лицо, узнав о смерти своей жены, выл и заливался горючими слезами, когда из квартиры выносили стол из красного дерева, югославский сервант… не припомнишь, что там еще было?
Юрский молчал.
– Если бы вы только слышали этот плач… я тут же съехал и поселился у одногруппника. Но какая судьба могла достаться сыну «врага народа»? На меня незамедлительно прислали бумагу в университет, у меня не было ни шанса сохранить свою учебу. И в то же время выяснилось, что отец отрекся от меня.
– Филипп, я сделал это, напротив, чтобы ты остался в безопасности!
– Как быстро ты придумал эту отговорку? – Долгорукий смотрел на Юрского с глубоким презрением, и мне на минуту показалось, что он готов был пустить в ход кулак, – не держи меня за дурака, отречься можно было формально, но ведь на деле ты так больше и не связывался со мной.
– Ты послал мне записку, где требовал исчезнуть из своей жизни…
– И этой эмоциональной глупости тебе было достаточно. Но знал ли ты при этом, где я и что со мной? А я вот знал, что тебе удалось выйти сухим из воды и даже сохранить место на кафедре. Как же легко ты сдался… да будет тебе известно – мне была уготована судьба побираться на вокзале за кусок хлеба, если бы не мой профессор – Карл Георгиевич Долгорукий. К собственному везению, я проявлял себя как один из лучших студентов, чтобы меня заметили. Он узнал о случившемся, написал прошение за меня на имя самого Сталина, и был он, между прочим, далеко не последний человек во всем Союзе. Я смог не только восстановиться в институте, но еще и получил новый паспорт. Профессор поселил меня у себя, записал своим сыном, а отчество я взял в честь матери, и больше такого человека, как Филипп Юрский, не существовало. Если бы не он, я бы сейчас не стоял перед тобой такой, как сейчас.
– Послушай же меня теперь, я умоляю. Я глубоко сожалею о том, что проявил равнодушие, но и ты… можно ли рассуждать, как мне должно было скорбеть о Евгении? А отречение… ведь это действительно могло спасти тебя, но я был слишком нерасторопен и подействовал, когда уже было поздно. Что до твоей записки, после нее я, каюсь, смалодушничал. Мне не хватало смелости посмотреть тебе в глаза. Но позже я узнал, что ты под профессорской протекцией, что ты восстановлен в учёбе, и успокоился. А когда твоя карьера пошла вверх, это была для меня самая большая радость. Но ведь я уже не был тебе нужен, верно?
– С чего ты это взял? Или, хочешь сказать, я после всего еще и сам должен был разыскать тебя, чтобы с детской наивностью поведать о своих достижениях?
– Я не то хотел сказать…
– Впрочем, это уже неважно, – Филипп выставил руку перед отцом ладонью вперед, как бы заставляя замолчать. Потом он залез в портфель и, порывшись в бумажнике, извлек оттуда не меньше трехсот рублей, – я, конечно, тоже хорош. Пусть это будет первая моя тебе материальная помощь. Адрес-то теперь я знаю.
– Я не возьму.
– А мне неважно. Не возьмешь ты – возьмет Лев. А не возьмет он, купишь своим философам на кафедру Кантовских и Шопенгауэровских книжек. Или детям сладостей…
Потом он очень быстро оделся и напоследок сказал:
– Не думаю, что мы когда-либо сможем найти примирение. Но этот диалог состоялся не напрасно. Пускай я буду сволочью в твоих глазах, но простить тебя даже при всем желании не смогу. Будь здоров и, если сумеешь, счастлив. Лев Александрович, в следующий раз прошу нашу встречу планировать на нейтральной территории.
Когда он ушел, Юрский еще долго сидел неподвижно, упершись пустым взглядом в деньги, лежавшие на столе. В тот момент он показался мне таким маленьким и старым, и я совсем растерялся от смешавшихся внутри меня чувств. Во мне не было презрения к нему – лишь непонимание, но лезть за ответом в эти семейные дебри хотелось меньше всего. Я положил руку ему на плечо, и Юрский еще больше ссутулился.
– Лев, я прошу вас, скажите что-нибудь.
– Я бы очень хотел, Марк Анатольевич. Но, боюсь, любое сказанное слово сделает лишь хуже.
С улицы послышался свист тормозов Долгоруковской машины.
Глава 6
– Лев Александрович, вы могли вы исполнить еще одно небольшое поручение? – показался в прихожей Орлов, когда, я, окончив все дела и уложив маленького Гришу на тихий час, уже намеревался уйти. Он протянул мне стопку книг, связанных бечевкой, – по пути зайдите к моему соседу. Он живет в доме напротив в квартире номер восемь. У меня все никак не дойдут руки отдать ему это.