Легкие шаги безумия

– Честно говоря, мне это в голову не пришло… – растерянно призналась Лена. – Она была в белом халате, с фонендоскопом, ребенка осматривала вполне профессионально…

– Нельзя быть такой доверчивой в наше время, – покачал головой муж Светланы Игоревны, – сейчас столько квартирных краж, это могла быть наводчица, да мало ли? Ведь вы не вызывали врача и пустили в дом постороннего человека!

Холод в животе не проходил, к нему прибавилась отвратительная слабость – до дрожи в коленках. Возвращаясь домой, Лена вспоминала все подробности разговора со «злой тетей», и в голове быстро выстроилась странная цепочка, которая шла от неизвестной женщины, выдававшей себя зачем-то за детского врача, к суициду, а от суицида – к Мите Синицыну.

Если бы Сережа был дома, было бы не так страшно, но он вернется не скоро. Лена пыталась уговорить себя, что никакой связи между фальшивой докторшей и самоубийством Мити нет и быть не может. Все это – чистая фантазия, и докторша действительно наводчица. Надо обязательно проверить, не пропало ли что-нибудь в доме, и позвонить Мишане Сичкину, посоветоваться, как обезопасить себя в такой ситуации…

Но странные, однако, пошли наводчики – не жалеют времени, профессионально осматривают ребенка, дают разумные и дельные советы, а потом рассуждают о психологии суицидентов. «Впрочем, откуда мне знать, как ведут себя наводчики? К счастью, у меня пока что не было опыта общения с ними», – усмехнулась про себя Лена.

Оттого, что она позволила неизвестно кому не только войти в дом, но и прикоснуться к ребенку, было особенно противно.

Глава 10

– Надо уметь радоваться жизни, солнышку, первому снегу, весенней травке, – говорила Регине мама.

Мама была тихой, интеллигентной, некрасивой. Одинокая библиотекарша, старая дева, на сорок первом году жизни отдалась подвыпившему электрику Кирилке, разбитному тридцатилетнему мужичонке, который только что вернулся с фронта.

Он пришел в библиотеку морозным январским вечером чинить проводку. На улице было минус сорок. Известно, какие лютые зимы бывают в Сибири… От жарко натопленной русской печки по читальному залу разливалось сонное, томное тепло. Все ушли домой, к своим семьям. А Вале Градской спешить было некуда. Ее попросили дождаться припозднившегося электрика.

Этот жалкий демобилизованный солдатик с картофельно-толстым носом, скошенным подбородком, пошлой ухмылочкой на губах стал случайным отцом Регины Валентиновны Градской.

Все случилось быстро и грубо, на истертом дореволюционном диване, в читальном зале, под большими портретами классиков русской литературы.

– Зачем ты мне это рассказала? – спрашивала маму Регина в свои восемнадцать лет. – Неужели ты не могла придумать какую-нибудь красивую романтическую историю про погибшего во льдах героя-полярника, про широкоплечего фронтовика с орденами на груди? Зачем мне знать, что мой отец – спившийся ублюдок Кирилка.

– Он воевал… – отвечала мама с виноватой улыбкой.

– Он жалкий ублюдок! – кричала Регина. – Он урод! От таких нельзя рожать!

– Шел январь сорок шестого, Регишенька. Какие уж там герои-полярники? На десять женщин – один мужчина. Мне было сорок. Я была одна на свете, очень хотелось ребенка. Это был мой последний шанс.

– Лучше бы ты мне соврала.

– Я не могу обманывать, ты же знаешь.

Регина знала. И тихо ненавидела эту беспомощную, виноватую улыбку и патологическую честность.

Мама никогда не врала другим. Только себе. Она постоянно тешила себя приторно-сладкими иллюзиями, существовала в каком-то идеальном, выдуманном мире.

– Наташа Ростова вовсе не была красавицей, – умильно твердила она дочери, – вот смотри, как описывает свою любимую героиню Лев Николаевич. – И она, прикрыв глаза, зачитывала наизусть большие куски из «Войны и мира». – А княжна Марья? Этот образ – настоящий гимн духовной красоте. Вот послушай! – Опять следовал кусок из классического романа. – И пушкинская Татьяна не блистала красотой. – Длинные цитаты из «Евгения Онегина», тоже наизусть, с прикрытыми глазами. – Пойми, Регишенька, переживать из-за того, что у тебя не совсем правильные черты лица, – глупо и скучно. От внешности ничего не зависит в жизни. Главное – духовная красота, доброта, ум…

Регина уже в двенадцатилетнем возрасте знала, что это бредни. Красотке, даже если она глупа до тошноты, все равно будет уютней в этом мире, чем умнице дурнушке. Никакая духовная красота и доброта, никакой ум не помогут дурнушке. Чем старше Регина становилась, тем глубже верила в это.

Она всю жизнь зависела от собственной внешности. Все в ее душе вертелось вокруг этого главного стержня. Регина Градская была убеждена, что некрасивая женщина не может быть успешна и счастлива. Достаточно лишь одного взгляда в случайное зеркало, чтобы стать несчастной, чтобы любая победа испарилась как дым. Да и не бывает побед у некрасивых.

Ей было четырнадцать, когда мама, испуганная грохотом и звоном, вбежала в комнату из кухни и застала дочь, которая топтала осколки большого разбитого зеркала, сосредоточенно и тихо повторяя:

– Ненавижу! Ненавижу!

Сжатые кулаки были в крови.

– Регишенька, доченька, что с тобой?

– Уйди! Ненавижу! Этот нос, эти глаза, эти зубы… Ненавижу!

На следующий день мама поволокла ее за руку к невропатологу.

– Переходный возраст, – сказала невропатолог и прописала валериановые капли. – Поверь мне, деточка, внешность – не главное в жизни. В четырнадцать лет все кажутся себе гадкими утятами. К шестнадцати ты расцветешь, вот увидишь.

«К шестнадцати я сойду с ума», – подумала Регина.

В платяном шкафу на месте разбитого зеркала так и осталась голая шершавая фанера.

Регина всегда хорошо училась, ей все давалось легко. Еще в школе выучила три языка: английский, немецкий, французский – сама, без учителей и репетиторов, по старым гимназическим учебникам, хранившимся в запасниках городской библиотеки. С первой попытки, без всякого блата, поступила в Московский мединститут.

Многие ее сокурсники бледнели и даже падали в обморок на первых занятиях по анатомии, у цинковых столов, на которых лежали трупы. Регина Градская спокойно бралась за скальпель, не испытывая при этом ни ужаса, ни брезгливости – ничего, кроме холодного любопытства.

Нельзя учить медицину, не препарируя трупы. Но сначала это трудно, страшно. Живому человеку свойственно бояться смерти. А что может напоминать о смерти красноречивей и грубей, чем распластанное, распоротое тело на цинковом столе институтского морга?

Все студенты-медики привыкают к анатомичке, но потом, не сразу. Регине Градской не надо было привыкать.

Хладнокровию молчаливой, безнадежно-некрасивой первокурсницы из Тобольска поражались даже видавшие всякое на своем веку преподаватели. А уж об однокашниках и говорить нечего. Соседки по комнате в институтском общежитии сторонились ее, как будто даже побаивались. Никто ни разу не одолжил у нее ни сахара, ни соли, ни куска хлеба.

В комнате жили пять девочек, и почти все у них было общим. Если одна из соседок отправлялась на важное свидание, то ее экипировала вся комната – кто-то давал туфли, кто-то юбку. Регина никогда не давала своего и не брала чужого. На свидания она не бегала, в быту была аккуратна и экономна, умудрялась укладываться в скудную стипендию. Правда, с первого по шестой курс она получала повышенную стипендию, но все равно это были копейки.

Все ее вещи были скрупулезно разложены по местам, всему она вела строжайший учет – даже тетрадным страницам и чернилам в самописке.

Соседки по комнате любили «со стипушки» купить себе в Елисеевском гастрономе чего-нибудь вкусненького. Тогда, в конце шестидесятых, еще свободно продавалась икра, севрюга, сырокопченая колбаса. Регина никогда не позволяла себе таких излишеств, но не потому, что ей не хотелось побаловать себя. Просто на такое баловство уходила половина стипендии. Если другая девочка оставалась без денег, ее подкармливали соседки. А Регина с самого начала поставила себя так, что ни у кого не возникало желания ее подкормить.

Все сессии она сдавала на «отлично». За шесть лет учебы ни разу не заболела, не пропустила ни одного занятия. Спала по четыре часа в сутки, прочитала практически все, что имелось в богатой библиотеке института. Особенно зачитывалась книгами по психиатрии.

Больше всего на свете Регина Градская боялась сойти с ума. Она понимала, что ее зацикленность на собственной внешности граничит с патологией. Граница эта настолько зыбкая, что в любой момент глубокий комплекс неполноценности может перейти в заболевание.

Трудно не сойти с ума, когда ненавидишь себя, когда твое лицо в зеркале кажется кошмарным, омерзительным. И этот кошмар всегда с тобой. Собственное безобразие становится сверхценной идеей, потом перерастает в бред.

Чем глубже изучала Регина психиатрию, тем ясней понимала: четкой грани между нормой и патологией нет. При всей строгости и конкретности догматов официальной медицины лечить душевные недуги никто не умеет. Ничего нового, кроме аминазина и галоперидола, не придумали. А эти препараты действуют на человеческий организм значительно страшнее, чем любые смирительные рубашки, решетки, электрошок.

Суть психиатрии осталась такой же, как и сто, и двести лет назад. Врач видел свою задачу не в том, чтобы вылечить, а в том, чтобы сделать душевнобольного безопасным и беспомощным.

Регина была убеждена: человеческую душу надо лечить не химией, а чем-то совсем другим. Она стала изучать экстрасенсорику и гипноз, прочитала об этом все, что возможно было прочитать в те годы. Она училась лечить голосом, руками, взглядом. Иногда у нее возникало ощущение, что она проникает в мозг и в душу человека, видит суть душевного недуга…

Контингент больных в Институте судебной психиатрии имени Сербского, куда она попала молодым ординатором, был особый. Перед Региной проходили один за другим убийцы, насильники, садисты. Работая с этими людьми, осторожно пробуя на них свои экстрасенсорные и гипнотические возможности, Регина обнаружила, что кроме примитивных олигофренов, сластолюбивых озлобленных импотентов, взбесившихся алкоголиков, попадаются среди этой публики такие яркие, сильные и одаренные личности, каких нет среди прочих, нормальных, людей.

Больше всего ее интересовали серийные убийцы, те из них, кто был абсолютно вменяем, имел высшее образование и весьма высокий интеллектуальный уровень. Такие отдавали себе полный отчет в своих действиях, убивали бескорыстно, не ради материальной выгоды, а ради решения своих глубоких внутренних проблем. Их было очень мало среди обычных убийц-ублюдков. Их было сложно вычислить и поймать. Они казались Регине гениями злодейства – живым опровержением известной пушкинской формулы: «Гений и злодейство – несовместимы».