Золотой песок

– Где-то есть. Поищешь и найдешь. Кстати, насчет компьютера. Там батарейки в порядке?

– Должны быть в порядке. Он ведь новый. А что?

– Здесь часто отключают электричество. Я, конечно, в компьютерах ничего не понимаю, но знаю, что если он выключается из сети в процессе работы, могут пропасть большие куски текста. Просто предупреждаю, следи за этим. Свет вырубают постоянно, почти каждый день, иногда на пять минут, иногда на час. Есть керосинка и свечи. Видишь, канистра у окна? Здесь керосин.

– Зачем тебе столько? – удивился Никита.

– Во-первых, масляную краску хорошо смывает, во-вторых, для лампы, а в-третьих, в прошлом году у меня были вши. Вот я и запаслась.

– Вши?

– Ну да, – поморщилась Зинуля, – их, гадов, лучше всего керосинчиком. У меня теперь большой опыт. В соседней конуре алкаш-отморозок живет, у него, что ни месяц, новая любовь. В прошлом году появилась подруга с девочкой пяти лет. Эти два придурка пили и ребенком закусывали.

– То есть?

– Ну, колотили девочку каждый день, не кормили совсем. Я ее забирала к себе иногда, вот и заразилась вшами. Потом она исчезла вместе с мамашей. Сосед себе новую пассию завел, бездетную. Ну чего ты так смотришь? Нет больше вшей, не бойся. А вообще, старайся поменьше общаться с местной публикой.

– Это понятно, – кивнул Никита.

– Пока тебе ничего не понятно. Вот как начнет сосед в дверь ломиться, денег просить, тогда поймешь. Да, дверь не открывай никому ни за что, даже если будут орать: „Помогите, убивают!“ – все равно не открывай.

– А что, часто убивают?

– Нет. Но орут каждый день. И еще, на всякий случай, держи запас воды в трехлитровых банках. Воду тоже отключают, не только горячую, но и холодную. Так, вроде все сказала… – Зинуля задумчиво оглядела комнату, – если будет охота прибрать, я не обижусь. Документы лучше держи в этой коробке, – она показала большую жестянку из-под французского печенья, – единственное надежное место. Я тебе на всякий случай оставляю свой телефон в Питере. Если что, звони. Вот, смотри, пишу крупно и кладу в эту жестянку, чтоб не пришлось искать.

Как только Зинуля уехала, он достал свой ноутбук. При ней он так и не сумел сесть за работу. В маленькой комнатенке было негде повернуться, Зинуля говорила, не закрывая рта, подробно рассказывала, как жила эти пять лет, что они не виделись, как дважды попала в реанимацию. Один раз отравилась пельменями, а второй – когда ее избили пьяные металлисты на Арбате, где она торговала иногда своими картинами.

– Я вижу, тебе не терпится засесть за компьютер. Честно говоря, не представляю, как ты в таком шуме будешь работать. Я ведь помню два твои главные условия: одиночество и тишина. Одиночество гарантирую, а вот что касается тишины, не обессудь. Ее не будет.

– Я уже успел заметить, – кивнул Никита.

– Что писать собираешься? Опять небось криминальный роман?

– Почти.

– Господи, хоть бы стишок сочинил. Слушай, Ракитин, правда, сочини стишок, будь человеком. Вдруг тебя вдохновит моя конура? Я вернусь, а ты мне подаришь.

– Попробую. Но не обещаю.

– Да уж, разумеется, – презрительно фыркнула Зинуля. – Ладно, кропай свое массовое чтиво.

* * *

Лесничиха Клавдия Сергеевна оказалась на редкость молчаливой. На все вопросы Никиты она отвечала только „да“, „нет“ или вообще ничего. Несмотря на свои семьдесят три года, она шла по тайге удивительно легко. Перед приветливой зеленой полянкой, на которую так хотелось ступить после просеки, заваленной стволами, лесничиха обернулась:

– Смотри, иди за мной, след в след. Это болото.

Каким образом она отличала твердые кочки от трясины, Никита так и не понял, но ступала она точно. Только иногда нога ее, обутая в залатанный кирзовый сапог, замирала на миг и тут же уверенно, спокойно опускалась на твердую кочку, внешне неотличимую на ровной поверхности трясины.

За пять часов пути было всего два привала. Костер не разводили, перекусывали хлебом, холодной вареной картошкой и крутыми яйцами, пили колодезную воду из широкой плоской фляги.

Нехорошо было то, что, кроме отца Павла, Ксении Тихоновны и самой Клавдии Сергеевны, видела Никиту еще и сноха лесничихи, баба лет сорока с небольшим, любопытная, болтливая до невозможности, к тому же, судя по отечному красному лицу, большая любительница выпить.

– А чего племянник-то раньше не появлялся? Ай какой худой, жена, что ли, плохо кормит? Ну смотри-ка, Клавдия, культурный он у тебя, чей же будет он? Бориса сынок? Или Нинкин? Чтой-то не пойму я, у Бориса вроде Петька, так он беспалый, топором себе по пьяни отхватил пальцы, а у Нинки две девки… Племянник…

– Так он не Клавдин, – нашлась Ксения Тихоновна, – мой он. Двоюродный. Ты просто не поняла, набралась с утра, вот и не слышишь, что говорят.

– Ага, ага, – быстро закивала сноха, – а чего к Клавдии-то идет?

– Крышу починить, – буркнула лесничиха.

– Ага, ага, крышу… Так мой бы Санька тебе за бутылку и починил. Этот-то, городской, гляди, руки какие у него, чего он там починит?

– Я на столяра учился, – подал голос Никита.

От снохи кое-как отвязались, но осталось нехорошее чувство. И чувство это не обмануло. Пока Никита шел с лесничихой по тайге, уже все завсегдатаи стеклянного гастронома знали, что к попадье приехал племянник. Городской, культурный, худой, белобрысый. Приехал, хотя раньше никакого такого двоюродного никто у попа с попадьей в гостях не видел. Да зачем-то попер пешком двадцать километров с бабой Клавдией в тайгу, дескать, крышу ей чинить.

…Над тайгой повисли тяжелые сумерки. Выпала роса, стало холодно.

– Устал? – обернулась лесничиха.

– Немного, – признался Никита.

– Покойников не боишься?

Он давно уже почувствовал странный, сладковатый, совсем не таежный запах, который нарастал с каждым шагом и вызывал какую-то особую, тяжелую тошноту. Между стволами показался ясный просвет, через минуту они вышли к пологому берегу Молчанки. Земля была мокрой, хлюпала под ногами, как болото.

Никита расчехлил фотокамеру. Руки дрожали. Он не мог смотреть, не мог дышать. Лесничиха осталась позади. В объективе он видел лица, детские, женские. Они сохранились, пролежали несколько месяцев в промерзшей земле, потом в ледяной воде, к ним еще не успели подобраться медведи, да и не было здесь зверья, так сказала лесничиха. Слишком много шума вокруг, вертолетная площадка, иногда стрельба. Охранники прииска любили поохотиться на досуге, и таежное зверье обходило эти места за несколько километров.

Надо было сделать еще пару шагов, чтобы четко получились лица на фотографиях. А сумерки наваливались, густели. Сработала вспышка, один раз, потом еще и еще. Камера фиксировала не только лица. Сквозь объектив Никита видел молодую женщину в разодранной одежде, на груди, чуть ниже ключиц, чернела пентаграмма, перевернутая пятиконечная звезда, вписанная в круг. Такие же были еще у нескольких – у мальчика-подростка, у пожилого мужчины. Наверное, у всех…

Вспышка разрывала темноту, ветер шумел, раскачивал верхушки сосен с такой силой, что казалось, сейчас сметет все – лес, реку, братскую могилу, Никиту с фотокамерой, лесничиху Клавдию Сергеевну. Гул нарастал, дрожал в ушах.

– Вертолет! – услышал Никита отчаянный крик. – Отходи, беги к лесу!

Он оторвал камеру от лица, ошалело огляделся. Сзади совсем низко, над верхушками сосен, плыли прямо на него белые огромные огни. Он стоял на открытом пологом берегу и не мог дышать. Ноги по щиколотку увязли в ледяной раскисшей земле.

– Беги, сынок! – кричала лесничиха, но слабый голос сел от первого крика, и получался хриплый шепот, который Никита не мог расслышать из-за шума ветра и гула мотора. К лесу он рванул инстинктивно, просто потому, что надо было спрятаться от этих белых наплывающих огней. Рванул и, конечно, не заметил, как упала яркая глянцевая обертка от кодаковской фотопленки.

– Ну все, миленький, все, сынок, успокойся, – лесничиха жесткой шершавой ладонью провела по его щеке, – сейчас до дома дойдем, чайку горячего… чайку тебе надо. И спирту. Утром доведу тебя до шоссе, на попутке доберешься до Помхи, оттуда сразу на катере до Колпашева. В Желтый Лог не возвращайся. Не знаю, видели они тебя или нет, но лучше не возвращайся.

Он не помнил, как дошел до дома лесничихи. Дрожал огонек керосинки, в печке весело потрескивали дрова. Старуха протянула стакан, зубы стучали о край. От спирта дрожь и тошнота немного отпустили.

– Носки надень шерстяные, простудишься…

Он послушно разулся, отдал старухе тяжелые, намокшие кроссовки.

– Вещи какие остались у батюшки?