Приз

– Когда он приезжал во Франкфурт, мы с ним сидели в этом же ресторане, за этим же столиком, и ели икру, – сказал Рики.

Рейч слегка помрачнел.

– Меня очень привлекает Россия, – сообщил Рики, – в ее ментальности есть нечто экзистенциальное. А вы давно навещали свою бывшую родину, князь?

– Очень давно. Я там не был больше четверти века.

– Обязательно поезжайте. Но не сейчас. Лет через пять, когда Приз станет президентом, – посоветовал Рики и отправил в рот очередную ложку икры.

– У него есть шансы? – серьезно поинтересовался Григорьев.

– У него есть обаяние, – сказал Рики, – просто убийственное мужское обаяние.

– Ну, этого не достаточно.

– Там много всего, – подал голос Рейч, – наглость, популярность, бешеная энергия, но главное, там дядины деньги.

– Деньги – не главное, – возразил Рики, – Владимир такой мощный, мужественный, но при этом нежный. Он похож на древнего викинга. С ним удивительно легко общаться. Он ведет себя просто и естественно в любых ситуациях. Я уверен, он станет президентом. России нужен именно такой правитель. Я счастлив, что познакомился с ним. Конечно, благодаря тебе, Генрих.

Подали горячее. Пока официант расставлял тарелки, все молчали. Андрей Евгеньевич заметил, что настроение Рейча сильно переменилось. Он занервничал. Возможно, Рики слишком восторженно отзывался об актере Призе и дело было в ревности.

– Он что, интересовался мемуарами своего дяди? – спросил Григорьев, когда удалился официант.

– Нет, ну что вы! Он не знал о мемуарах, – поспешно ответил Рики. Он почти выкрикнул это и энергично помотал головой.

– Странно. Родной племянник не знал о мемуарах своего легендарного дяди? – удивился Григорьев.

– Мы все держали в строжайшей тайне. К тому же у Владимира Приза слишком напряженная, бурная жизнь, – сообщил Рики уже спокойно и собрал корочкой остатки черной икры.

– Да, мне тоже это показалось странным, – признался Рейч. – Драконов успел дать полдюжины интервью русской прессе. Правда, он не называл имени генерала, но все равно в итоге какой-то наркоман ударил его по голове дубиной в подъезде. Возможно, это случайность, простое совпадение. Но я бы на месте российских правоохранительных органов поставил господина Приза в первый ряд подозреваемых. Мы, конечно, ничего ему о Драконове не говорили, но узнать он мог, откуда угодно. И ему вряд ли бы это понравилось.

– Почему? – спросил Григорьев.

– Потому что теоретически там могла бы содержаться косвенная информация о деньгах. Это во-первых. А во-вторых, Драконов еврей.

– Он что, антисемит, этот актер? – слегка удивился Григорьев.

– Не то слово! Он расист, нацист. Забавно, да? Он состоит в самой демократической из российских партий, в «Свободе выбора», произносит речи о всеобщем равенстве, братстве, гуманизме, сострадании, любви. И уже является там вторым лицом после Евгения Рязанцева.

«Это действительно забавно, впрочем, Рейч может преувеличивать. Он зациклен на теме нацизма», – подумал Григорьев.

Они беседовали в основном по-русски, только иногда Генрих переходил на немецкий, и тогда в разговор встревал Рики.

– Жаль Драконова, – вздохнул Рики, – писатель он был бездарный, но все равно жаль. Нет-нет, вы не думайте, Владимир здесь ни при чем! Даже если бы он знал о мемуарах, ему это безразлично. Мало ли какие выходят книжки? Ему читать некогда. Вот если бы перевели на русский мой роман, он непременно бы прочитал. Непременно.

– Он интересовался вашим творчеством, Рики? – улыбнулся Григорьев.

– Он интересовался моей коллекцией, – сообщил Генрих по-русски, совсем уж мрачно.

– Фотографиями? – небрежно уточнил Григорьев.

– Он купил у меня один из самых ценных экспонатов, – сказал Рейч и ковырнул вилкой осетрину.

– Любопытно, что именно?

Рейч аккуратно соскреб слой соуса, отправил в рот маленький кусочек рыбы, хлебнул воды и спросил:

– Вам что-нибудь говорит имя Отто Штраус?

– Личный врач Гиммлера? Один из тех, кто проводил зверские эксперименты над людьми в концлагерях и был в Нюрнберге приговорен к повешенью?

– Да, вы неплохо знаете историю, – кивнул Рейч и странно, отрешенно улыбнулся. – Владимир Приз купил у меня платиновый перстень Отто Штрауса. Купил, и сразу надел на мизинец. Теперь носит, не снимая.

Глава десятая

Над деревней Кисловка Московской области набухла туча, не сгусток дыма, а настоящая туча, толстая, тяжелая, грозовая. Ждали хорошего ливня, но воздух оставался сухим и шершавым. Туча висела, а дождя все не было, только иногда на востоке, над кромкой леса, вспыхивали оранжевые зарницы, от раскатов далекого грома пугалась и вздрагивала скотина. День был темным, как ночь. На электростанции случилась авария, в окошках мерцали слабые огоньки свечек и керосинок.

Кузина Анастасия Игнатьевна работала фельдшерицей в медпункте при агрокомплексе. Ей было пятьдесят лет. Она жила одна, изба ее стояла на самом краю Кисловки. Дальше начиналось открытое поле, разрезанное на две части проселочной дорогой, потом лес, маленькое деревенское кладбище на опушке. В ясные дни из окна был виден голубой масляный купол кладбищенской часовни с узорным крестом и крона молодой березы, которая успела вырасти на могиле единственного сына Анастасии Игнатьевны, Василия.

Он погиб семь лет назад. Его, как положено, взяли в армию, когда исполнилось восемнадцать, и тут же отправили в Чечню. Больше года Анастасия Игнатьевна не имела никаких известий от сына, не знала, где он служит, потом получила официальную бумажку, в которой сообщалось, что сын ее погиб при выполнении какой-то спецоперации, а через пару месяцев ей выдали маленькую керамическую урну. Внутри было все, что осталось от ее Васи.

Анастасия Игнатьевна не могла спать без света. Керосинка сильно коптила. Струйки дыма переплетались, тянулись к потолку.

– Васенька! – тихо позвала Настя. – Дай водички попить.

Кружка с водой стояла совсем близко, на подоконнике. Настя нашла ее на ощупь и, стукнув зубами о жестяной край, пробормотала:

– Спасибо, сынок, спасибо, милый.

За окном полыхнула очередная зарница, осветила на миг маленькую чистую комнату, беленый бок печки, выпуклый зеленоватый экран телевизора, полированную спинку тахты, фотографии на стенах. На самой большой был запечатлен Василий перед уходом в армию, уже побритый наголо, хмурый и напряженный. Анастасия Игнатьевна могла часами смотреть в его остекленевшие глаза и вести с ним спокойные неспешные диалоги, рассказывая о каждом прожитом дне, жалуясь на соседей, на гипертонию, и отвечая вместо него самой себе что-нибудь ласковое.

– Видишь, Вася, как сухо, какое долгое ведро стоит? – спросила она, успев поймать за короткую вспышку стеклянный взгляд с фотографии. – Листья сохнут, как будто уже осень. Сохнут и падают, падают.

– Да, мама, могилку мою совсем занесло. Земля тлеет. Ты бы сходила, прибрала.

– Схожу, сынок. Как рассветет, сразу и пойду.

Еще одна зарница выхватила из мрака круглое лицо Василия, и Насте показалось, что он нахмурился.

– Нет, ты сейчас иди!

Шарахнул далекий гром, ветер загремел листьями, и звук был таким, словно они вырезаны из жести.

– Скорее, мама, скорее…

Она понимала, что голос сына ей только чудится. Но больше поговорить было не с кем. Очень тяжело, когда не с кем поговорить, и вот она уже многие годы баюкала свою одинокую тоску этими воображаемыми диалогами. Однако сейчас тихий голос Василия звучал вполне самостоятельно, звал ее настойчиво и страшно.

Кругом тлел торф, горели леса. А кладбище как раз на лесной опушке. Конечно, ничего там не загорится, но все-таки лучше сходить, все равно бессонница.