Вечная ночь

Доктор Филиппова и не подозревала, что обладает всеми этими качествами. Она раздулась от гордости, как пузырь. Ей льстило, что по результатам тестирования она оказалось такой гениальной. Ей хотелось поработать в одной команде с легендарным профессором Гущенко.

Тогда еще Оля смутно представляла себе, каково это – влезать в кошмарные глубины сознания маньяков-убийц, шаг за шагом проходить вместе с ними все стадии их психозов. Рассматривать тела жертв, читать подробности увечий, как книгу. Изучать места преступлений и стараться понять кошмарный язык символов.

Детали убийства составляют шифрованное послание, в котором преступник сообщает о себе практически все. Надо только найти ключ к шифру. Надо представить себя на месте убийцы. И не свихнуться при этом.

Первым пациентом Оли оказался людоед Д. Он делал пельмени и котлеты из женщин. Он не получал удовольствия от мучений своих жертв, не пытал, не истязал. Просто убивал и съедал, как домашних животных. Мощный, широкоплечий, высокий, с грубым мужественным лицом, он легко знакомился с женщинами, приглашал в гости, поил водкой, спал с ними, потом сонной жертве быстро перерезал горло кухонным ножом. Он работал ветеринаром, жил в деревне, имел большой приусадебный участок, пользовался уважением соседей. Им, кстати, он иногда продавал недорого излишки свежего мяса, говорил, что это оленина.

У него не было ни трудного детства, ни проблем с потенцией. Он презирал женщин, считал их существами низкими, порочными. Утверждал, что каждая, даже самая добропорядочная особь женского пола в душе проститутка, и если не продает свое тело, то лишь потому, что недостаточно привлекательна. Истреблял их не только для удовольствия, но из принципа. Жизненная энергия – драгоценный дар. Низшие существа недостойны этого дара, они транжирят его на пустяки, пьют, курят, трахаются с кем попало. Надо рационально уничтожать их, отбирать жизненную энергию и поддерживать этим себя, высшее существо.

Убивая и поедая жертву, он получал мощный энергетический заряд. Все серийники это чувствуют и почти все говорят об этом. Поток энергии агонизирующей жертвы дает огромную подпитку.

– Кажется, ты можешь все: летать, ходить по воде, двигать предметы взглядом. Это ни с чем не сравнимое чувство космического могущества невозможно забыть, от него невозможно отказаться, и когда оно постепенно уходит, ничего не остается, кроме поиска нового источника энергии.

Еще один объект исследования, насильник-педофил К., нападавший на мальчиков и девочек от двух до двенадцати лет, был говорун. Его поимка стала прямой заслугой профессора Гущенко. Кирилл Петрович составил настолько подробный и точный профиль, что оперативникам оставалось только арестовать его.

К. мог часами рассказывать о том, как выслеживал жертву, как заманивал, насиловал, душил. Во время следственных экспериментов, показывая все на тряпичной кукле, испытывал сексуальное возбуждение.

– У детей энергия чистая, здоровая, – говорил он доктору Филипповой, – римские императоры были не дураки, когда принимали утром натощак порцию свежей детской крови, смешанной с грудным молоком.

Оля вынуждена была его слушать. Она сама выбрала такую работу. Профессор Гущенко никого силой в свою экспериментальную группу не тянул. Каждому предлагал хорошо подумать, прежде чем давать согласие. Педофил К. представлял собой отличный материал для исследования. Оля записывала его монологи на диктофон. Поскольку во время следственных экспериментов он становился особенно разговорчивым, она ездила вместе с группой, постоянно была рядом с чудовищем.

К. охотился за детьми в Подмосковье, в радиусе шестидесяти километров от кольцевой дороги. На охоту выходил в июне. Выбирал деревни, поселки городского типа, самые бедные, где жили семьи беженцев и дети бегали без присмотра. Действовал расчетливо и осторожно. Изучал заранее место будущего преступления, продумывал каждую мелочь. Насиловал и убивал на природе, в лесу. Никогда не появлялся дважды в одном месте.

Во время первого следственного эксперимента Оля заметила, что чудовище, пристегнутое наручником к оперативнику, держит свободную руку на ширинке. Говорит и мастурбирует. Она долго сдерживалась, а потом отбежала к кустам, и ее вывернуло наизнанку.

– Ничего, бывает, – утешил ее пожилой судебный медик, похлопал по спине, протянул пачку влажных салфеток и бутылку воды.

До сегодняшнего утра Оля не сомневалась, что никогда не вернется к этому кошмару, и больше всего на свете хотела забыть. Она ушла из судебной психиатрии и думала, что навсегда.

– Ты не прячешь трупы, но и не выставляешь их напоказ. Бросаешь там, где тебе удобно. Не режешь, не поедаешь куски плоти. Твой кайф – не боль и даже не совокупление. Тебе нужен ритуал и близкий контакт с жертвой в момент агонии. Ты оглушаешь жертву ударом в затылок, раздеваешь, душишь руками, срезаешь прядь волос на память, а потом обливаешь маслом и больше не прикасаешься к телу. Нигде, ни на одежде, ни на коже трупов, ты не оставляешь следов. Ты почти спокоен. Мозги твои работают четко. У тебя припасен фонарь или даже очки ночного видения. Ты убиваешь глубокой ночью, в лесу, в темноте. Да, я почти уверена, ты имеешь очки ночного видения. Свет фонарика, мелькающий в лесу, кто-то может заметить с шоссе. Единственное, что ты позволяешь себе, – топтать и ломать кусты, пинать ногами стволы деревьев. Несколько минут дикого буйства. Что это? Злоба? Радость? Выхлоп энергии, которая переполняет тебя сразу после убийства? Или приступ отчаяния оттого, что ты не можешь обуздать свою жажду и опять делаешь это? В который раз? Ты убивал и раньше. Ты переступил черту очень давно, много лет назад. Была самая первая жертва, девочка, твоя ровесница или моложе. С ней ты впервые осознал свою страшную, непоправимую мужскую ущербность. Наверное, она смеялась над тобой, и ты не выдержал. Никто тебя, хорошего мальчика, ни в чем не заподозрил, но ты пережил жуткий страх, ты целую бурю пережил один и никому не мог рассказать об этом. Потом ты учился, работал, внешне ты был спокоен, успешен. Но оставался совершенно одиноким человеком, таким одиноким, что создал свое второе «я». Ты существуешь в двух лицах, живешь двумя жизнями. Возможно, в своей внешней, дневной жизни ты очень смутно помнишь, что было ночью, и не отличаешь сна от яви. В той, другой реальности все перевернуто с ног на голову. Свет кажется тьмой, тьма – светом. Твой личный антимир. Там ты убиваешь и уверен, что делаешь благое дело. Здесь ты виртуозно заметаешь следы и продолжаешь жить как добропорядочный гражданин, уважаемый член общества.

– Филиппова, ты чего? – На лестничной площадке перед дверью отделения курила ее бывшая сокурсница Лида Пятакова. Полтора года назад именно она убедила Олю перейти на работу в эту клинику из Института судебной психиатрии.

Лида заведовала женским отделением, активно занималась частной практикой и прилично зарабатывала на этом. Она считала, что должность в клинике нужна только для статуса и не надо здесь особенно надрываться. Денег все равно не платят.

В юности она была полненькой тихой брюнеткой из Саратовской области, а сейчас превратилась в поджарую шумную блондинку, москвичку, владелицу двухкомнатной квартиры в центре. За двадцать лет сменила пять мужей, не родила ни одного ребенка, отлично выглядела и уверяла, что совершенно счастлива.

– Ну, с тобой все в порядке? – Она окинула Олю строгим оценивающим взглядом. – Ты какая-то пришибленная. Слушай, тут девочка после суицида, энергию тянет, ужас. Я не могу с ней разговаривать, у меня сейчас сопротивляемость на нуле. А ты нейтрал, тебе это не страшно.

Лида в последнее время слегка помешалась на биоэнергетической теории, делила людей на нейтралов, доноров и вампиров. Себя по какой-то сложной системе тестов причислила к донорам и, если больной казался ей вампиром, делала все возможное, чтобы передать его другому врачу. Олю она считала образцом нейтральности, поскольку более вампирского контингента, чем маньяки, не существует, и если за пять лет работы с ними доктор Филиппова не умерла, значит, она непробиваемая.

– Оля, ты меня слышишь? Ты девочку посмотришь или нет?

– Посмотрю, так и быть.

– Ты чудо, Филиппова! Ты ангел!

* * *

Валерия Качалова следователь Соловьев нашел в ресторане «Голливуд», где певец обедал со своим продюсером. Дима ничего не стал сообщать по телефону, просто представился и сказал, что нужно срочно встретиться.

В ресторане было пусто и уютно. Наигрывал старый джаз. Со стен улыбались звезды Голливуда. Пахло пряностями и жареным луком. Заняты были всего два столика. За одним обедали три строгие холеные дамы средних лет, за другим двое мужчин. Крупный, полный, с желтыми зализанными волосами и маленьким хвостиком на затылке, ел суп. Худой, сгорбленный, с жидкими длинными патлами до плеч, грыз жареного цыпленка. Соловьев не сразу узнал в этом втором, пожилом и жалком, знаменитого Валерия Качалова.

– Вы следователь? Откуда у вас номер моего мобильного? Ах, ну да, понятно. Что все-таки случилось? – спросил певец, едва Соловьев подошел к столу. Он так сипел, что было странно – как же он поет на сцене?

Толстяк забыл про суп, расплылся в улыбке, встал, отодвинул стул для Соловьева.

– Присаживайтесь. Что вам заказать? Меня зовут Михаил, я Валерин продюсер. А вы, если я правильно расслышал, Дмитрий. Можно без отчества? Тут, знаете, замечательные бифштексы с кровью. Очень рекомендую. Или, если вы предпочитаете рыбу, есть наша родная семужка. В меню, правда, они обозвали ее сальмон по-лос-анджелесски, но суть не меняется.

Продюсер болтал без передышки. У него был резкий противный фальцет.

– Заткнись, будь так любезен, – попросил певец, – дай человеку сказать, что случилось?

– Ничего, ничего не случилось, – мяукнул продюсер, – ты кушай, не волнуйся. Дмитрий, можно вас на минуточку?

Толстяк взял Соловьева под руку, повел в другой конец зала.

– Умоляю, не говорите ему сейчас. У него через три часа концерт, это чудовищно важно. Пусть он отработает, а потом уж вы сообщите. Все равно ничего не изменится, Женечку не вернешь, пусть земля ей, как говорится. Бедная девочка, бедная ее мать. Не помню, как зовут. Нелли, кажется. Их у него столько было… Боже, какое горе, какое чудовищное горе. И какое счастье, что она не единственный его ребенок. Тут, слава тебе господи, Валерик постарался, наплодил дармоедов от разных баб. – Продюсер шептал в самое ухо, тяжело, влажно дышал, пока говорил, пару раз быстро мелко перекрестился. Соловьев заметил у него на руке перстень с печаткой и цветную наколку, изящного морского конька.

– Погодите, откуда вы знаете? – спросил Дмитрий Владимирович, слегка отстраняясь.

– Я? Откуда знаю? – Он нахмурился. – Честно говоря, уже забыл. Сама по себе новость так чудовищна… Ах, ну да, звонила какая-то женщина Валере на мобильный. Он был в ванной, я подошел. Она мне сказала. Кажется, она подруга матери Жени или что-то в этом роде. Ну, так мы договорились?

– О чем?

– О том, что вы ему пока ничего не скажете. Если концерт сорвется, это катастрофа, мы попадем на дикие бабки. А сейчас вы с нами покушаете спокойно, я угощаю. Поговорите с ним о драке на последнем концерте. Вы наверняка слышали, чудовищная была драка в Химках, кого-то даже убили. Валера там выступал. Он свидетель. Ну, договорились? Умоляю вас, хотите, на колени встану?

Продюсер схватил его за правую кисть. Соловьев почувствовал быструю возню влажных пальцев, успел отдернуть руку. По полу рассыпалось несколько мятых купюр по сто долларов.

– Сейчас же поднимите и прекратите истерику, – сказал Соловьев.

Продюсер тихо, зло выругался. Дима вернулся к столу, оставив толстяка собирать бумажки, пыхтеть и шепотом материться.

Певец успел догрызть цыпленка и молча курил. Соловьев сел с ним рядом.

– Вы, наверное, насчет того побоища в Химках? А Мишка небось умолял, чтобы меня не трогали сегодня до концерта? Не обращайте на него внимания, он псих, – произнес певец, продолжая смотреть в одну точку.

– Валерий Иванович, когда вы в последний раз видели вашу дочь Женю?

– Женю? – Качалов загасил сигарету и резко развернулся к Соловьеву. – С ней что-то случилось?

– Случилось. Ее нашли сегодня ночью в лесу, у Пятницкого шоссе, в двадцати километрах от МКАД. Я знаю, в такой ситуации слова ничего не значат, но все-таки, примите мои соболезнования.

– То есть как – нашли? – Певец нервно помотал головой. – Какие, на хрен, соболезнования?! Что вы несете?

– Валерий Иванович, ее убили, – произнес Соловьев, глядя в красные от бессонницы, гневно выпученные, почти безумные глаза певца.

– Кого? Женю? Убили? Нашли? Кто нашел? Когда? Почему? – Он схватил салфетку, тут же бросил ее, дернулся, задел бутылку вина. Падая, бутылка толкнула высокий бокал с томатным соком. Прибежал официант, вместе с ним подоспел сопящий потный продюсер.