Романы Круглого Стола. Бретонский цикл. Ланселот Озерный.

– Пейте, милый королевич, и положитесь на меня!

С этим словами она надела на головы обоим детям венки из душистых цветов, а на шеи пристегнула золотые пряжки, украшенные самоцветами.

– А теперь, – сказала она Лионелю, – пейте, милый королевич.

– Да, но за это вино заплатит другой.

И вот они оба во власти буйного упоения; ибо чары цветов, сила камней пронзают их неутолимым пылом. Лионель хватает кубок.

– Разбей его о землю, брат, – говорит Богор.

Лионель поднимает кубок обеими руками и ударяет Клодаса в лицо со всею силой, и бьет, и бьет его по глазам, по носу, по губам. Осколком кубка он рассекает ему лоб, а после, притянув к себе оба канделябра, опрокидывает скипетр и меч, бросает на пол корону и топчет ее ногами, так что камни брызжут из нее. И тотчас дворец наполняется криками, все бегут из-за стола, одни – чтобы схватить детей, другие – чтобы их защитить.

Король обмяк и сполз со своего престола, залитый кровью и вином. Дорен ринулся отомстить за него; Лионель ухватился за меч, а Богор с большим скипетром в руке подоспел ему на помощь. Когда бы не сочувствие, питаемое к детям многими из собравшихся рыцарей, от их отваги было бы мало толку; вот уже их можно брать без боя, обессиленных и усталых, а Клодас, придя в себя, поклялся, что они от него не уйдут. Тогда Сарейда, благоразумная девица, повлекла их к дверям; Дорен погнался за ними. Лионель обернулся, собрал весь остаток сил и обеими руками ударил его своим разящим мечом. Дорен хотел было отразить удар левой рукой, но клинок отсек ему руку, прошелся по щеке и раскроил горло; а Богор, подняв добытый скипетр, проломил ему зияющую рану во лбу. Дорен упал, издал последний вопль и умер. Тут уж и грома Господнего было бы не услыхать. Клодас напустился на детей; Сарейда вовремя припомнила наставления Владычицы Озера, произнесла некое слово, и силою заклятия дети приняли облик двух борзых, а борзые – двух детей. Ослепленный яростью, Клодас замахнулся мечом; Сарейда метнулась вперед и прикрыла детей, отчего стальное острие задело ее и рассекло лицо над правым глазом. Бровь ее навеки сохранила этот шрам. При виде крови, заливающей лицо, она испугалась и воскликнула:

– Ах! Король Клодас, я уже сильно жалею, что явилась к вашему двору; что вам сделали эти красавцы борзые, которые со мною?

Клодас смотрит и не видит перед собой никого, кроме борзых. Мнится ему, что от него убегают дети; он гонится за ними, настигает, заносит острый меч, но тот ударяет о дверной брус и разлетается в куски. «Слава Богу! – сказал он тут сам себе, – оружие мое разбилось прежде, чем коснулось детей короля Богора Ганнского. У меня при дворе ни одна душа не оправдала бы меня, если бы я убил их. Они умрут, но после приговора суда, чтобы никто не мог меня упрекнуть». Потом, отбросив обломок меча, он схватил обоих детей и отдал их под стражу самым верным своим слугам.

И если король Клодас скорбел о своем сыне, то и два наставника, Фарьен и Ламбег, горевали ничуть не менее. Они были уверены, что оба их юных сеньора попали во вражьи руки, и не сомневались, что их обрекут на смерть. Но тут пора вернуться к Озерной девице.

XII

Сарейду не особо занимала ее рана, как бы глубока она ни была. Она обернула себе лицо широкой перевязью и вернулась к оруженосцам, стоявшим у ворот Ганна. Двое детей, все еще в облике борзых собак, шли за нею. Но перед тем как вступить в лес, где ее ждали оруженосцы, она сняла чары, и Лионель с Богором вновь предстали такими, какими и были на самом деле.

Сарейда удостоилась похвалы Владычицы Озера, к которой она привела обоих детей. В час ее прибытия Ланселот был на охоте, а когда вернулся, Владычица Озера его осведомила, что нашла для него двух славных друзей. Он взглянул на них, протянул им руку и почувствовал к ним живейшую приязнь. С первого же дня все трое стали есть из одной миски и спать на одном ложе.

XIII

Клодас между тем отдавал последние почести праху своего сына. Он причитал над ним долго и горестно, не подозревая о новой грозе, которая собиралась над ним.

Весь город Ганн был не на шутку растревожен, узнав, что оба сына их законного сеньора схвачены и предстанут перед судом баронов Пустынной земли. Рыцари Ганна и городские жители взялись за оружие, а Фарьен, лишь только вернулся в башню со своим племянником Ламбегом, непримиримым врагом Клодаса, созвал всех своих друзей, чтобы держать с ними совет. Все они поклялись умереть, но не дать Клодасу погубить детей. Башня была в их руках; они заперли выходы из нее и запаслись провизией. Когда они узнали, что Клодас созывает воинство Пустынной земли, боясь грядущего бунта Ганнских горожан, они его упредили и взяли в осаду в собственном дворце.

– У нас, – говорил Фарьен, – народу больше, чем может собрать король Клодас. Право на нашей стороне, ведь дело идет о жизни наших сеньоров; защищая их, мы обретем и честь земную, и награду небесную; ибо долг велит идти на верную смерть, спасая жизнь законного властелина. Погибнуть за него – все равно что погибнуть в бою с Сарацинами.

Рыцари, слуги, горожане и дети горожан собрались вокруг дворца числом более тридцати тысяч. Завидев их, король Клодас невозмутимо потребовал доспехи. Он надел кольчугу, подвязал шлем, повесил на шею щит и укрепил с левого боку отточенный меч. Затем он показался в окне, держа в руке большую боевую секиру.

– Фарьен, – спросил он у сенешаля, заметив его в толпе, – что такое, чего хотят все эти люди?

– Они требуют вернуть своих законных сеньоров, сыновей короля Богора.

– Как, Фарьен! Разве они не мои люди, как и вы?

– Сир король, мы пришли сюда не для того, чтобы пререкаться. У меня были на попечении двое сыновей короля Богора; вы должны вернуть их нам. После этого требуйте, что вам угодно, вы увидите, что мы готовы уважить ваше право; но если вы откажетесь выдать нам детей, мы сумеем их отнять; среди тех, кого вы тут видите, все как один готовы умереть, только бы защитить их от вас.

– Что ж, пусть каждый поступает, как может. Если бы не ваши угрозы, возможно, я согласился бы по доброй воле на то, в чем теперь вам отказываю.

Приступ начался: напряглись луки и арбалеты, закружились пращи. Тысячами взвились камни, стрелы, арбалетные болты. Затем запалили огонь и начали метать его из пращей. Вот Клодас велит открыть главные ворота и выезжает с тяжелой секирой в руке. Дротики сыплются на него дождем, пронзают кольчугу; он держится стойко, и горе тому, кто отважится подойти слишком близко! Но, наконец, Ламбег раздвигает толпу, пробирается к нему и пронзает верх его плеча острием своей глефы[38 - Название глефы, или глевии (фр. glaive), производят от латинского gladius (меч). Однако ее следует отличать от обычного меча или шпаги – обоюдоострого оружия, носимого в ножнах на поясе. В эпоху создания романа глефа представляла собой короткий меч с одним режущим краем, насаженный на древко длиной до полутора метров. Это было оружие «длины достаточной, чтобы нанести первый удар», как поясняет далее Владычица Озера в своем наставлении о рыцарстве (см. стр. 84). Парис в своем словарике малоупотребительных слов приравнивает глефу к копью и кабаньей пике. В тексте романов эти названия тоже иногда выступают как синонимы. Вероятно, эти виды оружия были тогда близки по форме и функции. Меч (еще не отличимый от шпаги и обозначаемый тем же словом) использовался для ближнего боя и обычно вступал в дело только после поломки или утраты глефы. (Прим. перев).]. Король не удержался на коне; чтобы не упасть плашмя, он приник к стене и с превеликим усилием извлек окровавленное железо. Ламбег вновь принялся за дело; и вот, продержав оборону изрядное время, Клодас пошатнулся и упал без памяти. Тот придавил его коленом, отвязал шлем и уже поднял руку, чтобы отсечь ему голову, когда подъехал Фарьен, весьма кстати, чтобы вырвать жертву у него из рук.

– Ты что собрался делать, племянничек? Ты хочешь убить короля, которому дал присягу? Даже если бы он лишил тебя наследства, ты был бы обязан защитить его от смерти.

– Как! сын непотребной матери, – воскликнул Лам-бег, – вы хотите уберечь бесстыжего изменника, который опозорил вас, а нынче угрожает жизни наших законных сеньоров?

– Племянник, выслушай меня: никому не дозволено домогаться смерти своего сеньора, не отозвав у него прежде свою присягу. Что бы ни делал Клодас, и что бы ему ни вздумалось делать еще, мы его люди и обязаны беречь его жизнь. Мы восстали против него единственно ради спасения детей нашего первого сеньора, отданных нам на попечение.

Говоря все это, Фарьен ухватил шлем Клодаса за наносник и приоткрыл ему лицо. А король, который прекрасно слышал его слова, промолвил:

– Ах! Фарьен, да воздастся вам за это! Возьмите мой меч, я отдаю его самому верному из рыцарей. Я верну вам обоих детей; но им нечего было опасаться, даже если бы я запер их в башне Буржа.

Фарьен немедленно отдал приказ прекратить осаду. Он возвестил жителям Ганна, что король Клодас согласен вернуть детей и что близок час, когда они их увидят. Затем он вошел во дворец вместе с Клодасом; двух борзых собак, всеми признаваемых за сыновей короля Богора, привели и отдали в руки наставникам. Показав их народу, собравшемуся под стенами замка, Фарьен увел их обратно в башню. Многие бранили его за то, что он уберег короля Клодаса от смерти, а пуще всех кипел от ярости Ламбег, памятуя, какой случай он упустил. Но в башне царило веселье по случаю вызволения и возвращения детей.

Когда настала ночь, в тот самый час, когда девица Сарейда развеяла чары, на месте Лионеля и Богора вновь очутились борзые. Вообразите же себе изумление, горе, возмущение рыцарей Ганна!

– Клодас нас обманул! – вскричали они. – Давайте же вернемся к нему, растерзаем его на тысячу клочьев, все предадим огню и крови!

Из них более всех горевал Фарьен. Он заламывал руки, раздирал свои одежды, царапал себе лицо, рыдал и испускал вопли, слышные издалека. Поднялся такой вселенский шум, что и Клодас, наконец, уловил его отголоски. Он спросил, откуда доносятся эти возгласы.

– Из большой башни.

Он послал туда стражника, и скоро тот вернулся, объятый ужасом.

– Ох, сир! – воскликнул он, – садитесь на коня, бегите. Весь народ собирается, чтобы разнести дворец, а вас зарубить до смерти. Они говорят, что вы убили обоих сыновей их старого короля, а взамен дали всего-то двух борзых.

Клодас никак не мог уразуметь, чего от него добиваются; однако он потребовал доспехи, хоть и был изнурен ранами, полученными в прошлом бою.

– Ах! – воскликнул он горестно, – королевства Ганн и Беноик, сколько же мук вы мне приносите! И как тяжко грешит тот, кто отнимает чужое наследство! Нет для него более ни мира, ни сна. Есть ли на свете дело труднее, чем править народом, чье сердце к тебе не лежит? Увы! госпожа природа всегда берет верх, подданные всегда возвращаются к своему истинному сеньору. Притом нет горше пытки, чем видеть, как другой упивается почестями, твоими по праву, царит там, где царить пристало бы тебе самому; никакая боль не сравнится с болью изгнания и утраты надела.

Так говорил и думал Клодас в кругу своих вооруженных рыцарей, стоя у дворцовых ворот. Уже спустилась ночь, а соседние улицы были так озарены факелами и фонарями, что впору было принять ее за ясный полдень. В первом ряду Фарьен, прежде чем подать знак, во весь голос произносил поминальную речь о детях, и тут король Клодас обратился к нему:

– Фарьен, скажите мне, чего хотят все эти люди? Собрались ли они на благо мне или на погибель?

– Сир, – ответил Фарьен, – вы должны были вернуть нам двух сыновей короля Богора, а вместо них подкинули двух собак. Вы будете это отрицать? Вот они перед вами.

Клодас посмотрел с видом удивленным и озадаченным. Поразмыслив немного, он сказал:

– А ведь это те борзые, которых нынче утром привела девица. Это она, должно быть, подменила детей. Но, милейший мой Фарьен, не вините меня: я готов поклясться перед всеми вашими друзьями, что свое слово сдержал, а за то, что случилось, бранить надо не меня. Я согласен даже стать вашим пленником до тех пор, пока не разузнают, что стало с детьми.

Фарьен поверил словам короля; ибо он видел, как девица вела борзых на поводках и надевала детям венки. Но намерение короля побыть у него в плену вызвало у него другое опасение. Он знал лютую ненависть своего племянника Ламбега и предвидел, что жизнь Клодаса окажется в немалой опасности, если тот возьмет его под стражу. Ламбег бросит королю вызов или убьет без вызова; ему же самому придется дважды мстить: Клодасу – за оскорбление, которое тот нанес ему, похитив любовь его жены; Ламбегу – за убийство того, кто вверился его попечению. И потому он ответил королю, что, при всем доверии к его словам, он не может обещать, что так же легко будет убедить людей Ганна.

– Позвольте мне переговорить с ними, прежде чем решиться на что-либо.

Он вернулся к баронам и горожанам Ганна, которые ждали его с нетерпением, в подвязанных шлемах и со щитами, перевешенными на шею[39 - Т. е. изготовленными к бою. В обычное время щиты носили за спиной. (Прим. перев.).].

– Король Клодас, – сказал он, – не признает за собой измены; он верил, что отдал королевских детей, и готов пребывать у вас в плену, пока не раскроется тайна сего злоключения. Он хочет довериться мне; но я не согласен взять его под стражу, если вы мне не обещаете не посягать на него никоим образом, пока не узнаете, что стало с детьми.

– Как! Дядюшка, – заговорил тут Ламбег, – вы взаправду можете предлагать себя в охранители убийцы наших законных сеньоров? О! если бы люди знали, сколько сраму вы от него натерпелись, вас бы уже не слушали и не принимали ни в одном придворном суде[40 - Здесь можно усмотреть отсылку к общепризнанному праву отвода судей в старинных феодальных судах. Члена суда, запятнанного и уличенного в преступлении против чести, могли объявить негодным для того, чтобы судить и даже заседать там. (Прим. П. Париса).].

– Милый племянник, твои речи не удивляют меня; нельзя требовать большого ума от того, кто сердцем дитя. Ты не раз доказывал свою храбрость, но тебе нельзя еще не сверяться с зерцалом безупречной честности. Позволь мне передать тебе толику разума, которого тебе недостает. Пока ты значишься среди юнцов, будь скромнее в советах; не говори, пока не выскажутся старшие. В битве тебе не должно дожидаться ни молодых, ни старых: бросайся вперед среди первых, руби лучше всех, коль умеешь. Но на совете отрокам пристало подождать зрелых мужей; и если прекрасно умереть на поле боя, то постыдно заговорить не в свой черед, чтобы изречь неразумное слово. Все, кто мне внимает, лучше тебя умеют отличить, где ум, а где глупость. Кое-кто, быть может, все же потребует голову Клодаса; но как мы тогда избежим поношения за то, что убили без суда своего законного сеньора? По доброй ли воле или против, но разве мы ему не присягали и не клялись в верности, смыкая руки? А единожды приняв обязательство, разве не должны мы охранять его особу от всех и вся? Величайшая измена – поднять руку на своего сеньора, и мы знаем это. Если он дурно обошелся со своим вассалом, тот должен представить жалобу в суд, который вызовет его по истечении двух недель, дабы он доказал свое право. Если же сеньор откажется возместить причиненное зло или признать таковое, пусть вассал отзовет свою присягу, но не втайне, а при всем собрании баронов.