Горбун

– Тогда давай твоего пса, солдатик, – по – прежнему миролюбиво предложил горбун. – И не сотрясай воздух ненужными ругательствами.

– Ах, тебе захотелось пса? – прорычал Кит. – Получай же, получай!

Он свистнул и скомандовал:

– Взять! Медор! Взять его!

– Берегись, горбун! – закричали со всех сторон.

Иона спокойно взирал на приближавшегося с оскаленной мордой зверя. Но едва Медор припал на задние лапы, изготовясь к прыжку, чтобы вцепиться в горло Ионы, тот быстро протянул к его морде остаток курицы и о, чудо! Вместо того, чтобы напасть на узурпатора конуры пес стал облизывать куриные косточки и отрывать куски недоеденной мякоти. Толпа наблюдателей залилась смехом, по достоинству оценив военную хитрость Эзопа II.

– Браво! Горбун, молодчина! – неслось отовсюду.

– Медор! Негодяй! Взять! Взять его! – орал в свою очередь побелевший от злости великан. Но предатель Медор на Кита теперь внимания не обращал. Эзоп II купил его за куриные объедки, – и, хотя у нас нет оснований осуждать пса, ведь с Китом они были знакомы не более трех дней, негодование отставного гвардейца не знало границ. Бешено вращая налитыми вином глазами, великан Кит устремился к Ионе.

– Бедный Иона! Ох, что сейчас будет! – Слышалось из толпы.

Иона улыбался. Кит схватил его за шиворот и поднял на воздух. Иона по – прежнему улыбался. В тот момент когда Кит хотел его кинуть оземь, горбун ловко извернулся, зацепился носком за его коленку и стремительно, словно кошка, подпрыгнул. Никто не успел сообразить, как это произошло, но спустя мгновение Иона уже был на плечах гиганта, оседлав словно жеребца, его толстую как у буйвола шею. Губы Ионы по – прежнему расплывались в улыбке. В толпе раздались радостные крики.

– Ай да Эзоп! Ай, да Иона!

– Вот тебе и Кит.

Эзоп II спокойно сказал:

– Проси пощады, солдат, или я тебя задушу.

Гигант раскраснелся, на губах его появилась пена. По лбу и щекам струями катилась прозрачная, распространявшая запах пота и вина жидкость. Кит предпринимал неистовые усилия, чтобы освободиться от мертвой хватки Ионы. Тот, видя, что противник пощады не просит, начал стискивать ему шею коленями. Изо рта великана показался язык. Кит побагровел, затем посинел, у горбуна, видать были очень сильные ноги. Через несколько мгновений, изрыгнув последнее ругательство, Кит задавленным голосом взмолился о пощаде. Толпа ликовала. Тут же расслабив свой страшный захват, Иона мягко спрыгнул на землю, бросил к ногам побежденного золотую монету и, взяв дощечку, чернильницу и перья, весело объявил:

– За работу, господа клиенты! Я к вашим услугам.

Аврора де Келюс, вдова герцога де Невера, жена принца де Гонзаго сидела в высоком кресле эбенового дерева. Она носила траур в своем сердце, она одевалась в траур и окружала себя траурной обстановкой. Ее платье самого простого, почти монашеского покроя соответствовало аскетичной обстановке ее вдовьей кельи. Это была комната с потолком в виде четырехгранного свода. В его центре размещался плафон расписанный Эсташем Лесьером в присущей для его поздних работ строгой манере. На обшитых темно – дубовыми панелями стенах висели ковры с изображениями на библейские сюжеты. Комната освещалась с восточной стены двумя окнами. Между ними возвышался алтарь. Он тоже был укрыт темными тканями, словно здесь недавно велась панихида. На противоположной стене как раз напротив алтаря был укреплен большой во весь рост портрет двадцатилетнего герцога Филиппа де Невера, – работа художника Миняра. Герцог на нем представал в форме полковника швейцарской гвардии. Рама портрета тоже была окутана темным крепом. Общая атмосфера была пронизана странной смесью христианства и язычества. Если бы живя в IV в. до Р.Х. Артемиза вдруг чудом приняла христианство, то даже она не смогла бы создать более торжественного мемориала в память своего мужа царя Мавзола, чем этот дворцовый скит вдовы герцога де Невера. Христианская традиция предписывает переносить утрату близких сдержаннее. Но у кого повернется язык упрекнуть бедную женщину? К тому же обстоятельства, в которых оказалась принцесса, были исключительными. Насильно выданная за мсьё де Гонзаго, она держалась за свой траур, вознося его как знамя, – символ отторжения и неприятия второго брака. Уже восемнадцать лет прошло с тех пор, как она стала под венец с Гонзаго и до сих пор его не знала, так как упрямо избегала с ним встречи, не желая его ни видеть, не слышать. Что только не предпринимал Гонзаго, чтобы хоть один раз с ней объясниться. Когда-то в эту женщину он был влюблен. Возможно, по – своему любил ее и теперь. Но, домогаясь с ней встречи, он себя переоценивал. Уповая на свое красноречие, он надеялся склонить принцессу на свою сторону и заполучить ее в союзницы. Но время шло. Горе от утраты первого мужа, хоть и притупилось, но вовсе не исчезло. Принцесса добровольно обрекла себя на затворничество. Казалось, она теперь ни от кого и ни от чего, не ждала утешения. У нее не было верного друга, перед которым она могла бы открыть свое сердце. Душа ее зачерствела. Единственное человеческое чувство, которое она сохранила, была материнская любовь. Она любила страстно, самозабвенно, даже не дочь, а одни лишь воспоминания о ней. Дочь, надежда на то что она жива, давала ей силы жить, ибо связывала ее с Невером, память о котором для нее давно превратилась в религию. Часто на исповеди она говорила священнику: «Я мертва». Так оно и было. Бедная женщина заживо превратилась в свою тень. Она поднималась рано, после чего служанки, которым она запрещала с собой разговаривать, долго ее одевали. Покончив с туалетом, она раскрывала часослов и долго читала молитвы. К девяти утра приходил каноник и служил мессу в поминовение Филиппа де Невера. Весь остаток дня она сидела в кресле, неподвижная, бесстрастная, одинокая. После заключения брака с принцем она ни разу не вышла из дворца. В свете ее считали потерявшей рассудок. Принц, однако, (следует это признать), никогда на нее не сетовал. Однажды принцесса, объясняя перед исповедником свои покрасневшие от слез глаза, сказала:

– Мне приснилась дочь. Она упрекала меня за то, что теперь не имеет права называться мадемуазель де Невер.

– Как же во сне поступили вы? – спросил священник.

– Так же, как и наяву. Я прогнала ее, – отвечая, принцесса побелела, как мел.

С того дня она сделалась еще грустнее. К чувству утраты примешалось чувство собственной вины. Конечно, она ни на один день не прекращала поиски, рассылая экспедиции, как по Франции, так и за границу. Принц всячески поддерживал эти усилия и кроме того снаряжал свои экспедиции, в нескольких участвуя лично, чем вызвал к себе в свете уважение как чуткий предупредительный супруг.

В начале осени духовник принцессы привел к ней одну женщину того же примерно возраста, что и она, тоже вдову, – духовник надеялся, что между женщинами с похожей судьбой завяжется дружба, и тогда принцесса не будет так страдать от одиночества. Женщину звали Мадлен Жиро. Она была честна, добродушна, с первого взгляда понравилась принцессе и та ее назначила своей старшей камеристкой. Именно ей теперь приходилось дважды в день беседовать с Пейролем, отвечая на его обычное «Мсьё принц имеет честь просить госпожу принцессу принять его заверения в совершенном почтении и пригласить к столу». «Мадам принцесса благодарит господина де Гонзаго, но принять его приглашение не может, так как из-за плохого самочувствия не в состоянии находиться за столом».

Сегодня с утра у Мадлен было особенно много работы. Как никогда много пожаловало посетителей, и все добивались аудиенции у принцессы. Это были знатные господа: мсьё де Ламуаньон, канцлер д'Агессо, кардинал де Бисси, герцоги де Фуа и де Монморанси – Люксембург, принц Монако с сыном мсьё герцогом де Валентуа… и многие другие. Они прибыли на торжественный семейный совет, который должен был состоятся этим днем и членами которого все они являлись. Конечно, они хотели получше понять исходную ситуацию, а заодно узнать, какие претензии имеет вдова Невера к принцу Гонзаго. Принцесса отказалась их принять. Исключение было сделано только лицу, представлявшему регента, старому кардиналу де Бисси. Филипп Орлеанский передавал своей сиятельной кузине, что память о Невере никогда не потускнеет в его сердце, и что вдова Невера всегда и во всем может рассчитывать на его поддержку.

– Говорите же, мадам, – сказал кардинал в конце визита. – Господин регент исполнит любое ваше желание. Чего вы хотите?

– Ничего, – ответила Аврора де Келюс.

Кардинал тщетно пытался вызвать ее на откровенность. Она упрямо хранила молчание. В конце концов, у него сложилось впечатление, что она не вполне в своем рассудке. Покидая принцессу, де Бисси подумал, что принц Гонзаго заслуживает сочувствия. Направляясь к выходу, кардинал уступил дорогу камеристке принцессы Мадлен. Принцесса по своему обыкновению отрешенно сидела в кресле. Ее остановившийся взгляд, казалось, был лишен всякой мысли, а сама принцесса напоминала мраморное изваяние. Мадлен Жиро пересекла комнату, госпожа на нее не обращала внимания. Мадлен подошла к находившейся перед алтарем скамеечке для коленопреклоненных молитв, вынула из – под накидки и тихо положила на нее часослов – молитвенник. Потом она, скрестив на груди руки, застыла перед госпожой в ожидании ее слов или распоряжений. Наконец принцесса подняла на нее глаза и спросила:

– Откуда вы пришли, Мадлен?

– Из моей комнаты, – ответила та.

Глаза принцессы опустились. Несколько минут назад, ожидая прихода кардинала, она подходила к окну и видела фигурку Мадлен, мелькнувшую в толпе спекуляторов. Этого было достаточно, чтобы в сознании вдовы Невера возникли против служанки подозрения. Что поделаешь! Аврору де Келюс не раз обманывали. Сейчас Мадлен что-то хотела сказать своей госпоже. Хотела и не решалась. У нее была добрая душа, и она всем сердцем сострадала принцессе.

– Госпожа принцесса, – робко начала горничная, – позволите ли вы мне что-то вам сказать?

Аврора де Келюс улыбнулась и подумал: «Ну вот, еще одну подкупили».

– Говорите! – сказала она.

– Госпожа принцесса, – запинаясь от волнения, говорила Мадлен, – у меня есть ребенок. В нем вся моя жизнь. Я отдала бы все на свете, кроме него, для того, чтобы вы стали такой же счастливой матерью, как я.

Вдова Невера молчала.

– Я бедна. До того, как я поступила к вам на службу, мой маленький Шарло часто не имел самого необходимого. Ах! Если бы я могла хоть чем-то отблагодарить за вашу ко мне доброту!

– Вам что-нибудь нужно, Мадлен?

– Нет! О, нет! – воскликнула горничная. – Речь не обо мне, а о вас, мадам, только о вас. Этот фамильный совет…

– Я запрещаю вам об этом говорить, Мадлен!

– Мадам! – воскликнула служанка. – Дорогая моя госпожа, даже под страхом того, что вы меня уволите…

– Я увольняю вас, Мадлен.

– Я все равно исполню свой долг. Разве вы не желаете найти своего ребенка?

По телу принцессы пробежала дрожь, она побледнела, вцепилась в подлокотники кресла и наполовину привстала. Ее носовой платок упал на пол. Мадлен кинулась его поднимать. При этом в кармане ее передника звякнули деньги. Принцесса посмотрела на нее суровым испытующим взглядом.

– У вас есть золотые? – зловещим шепотом заметила она и, позабыв о высоком ранге, поступила так же, как поступила бы любая женщина, стремящаяся любой ценой проникнуть в чужую тайну. Неожиданно стремительным жестом она запустила руку в карман служанки. Та, бессильно опустив руки, плакала. Принцесса вытащила целую пригоршню золотых монет: десять или двенадцать испанских квадрюплей.

– Принц Гонзаго недавно из Испании… – вела допрос принцесса.

Мадлен бросилась на колени.

– Дорогая госпожа! – кричала она сквозь слезы. – Мой маленький Шарло благодаря этому золоту может учиться. Тот, кто мне его дал, тоже приехал из Испании. Во имя Всевышнего, госпожа, умоляю, прежде, чем прогоните, выслушайте!

– Уходите! – отчеканила принцесса.

Мадлен что-то хотела сказать еще. Но принцесса, властно указав ей на дверь, с решимостью повторила:

– Уходите!

Когда горничная исполнила приказ, принцесса без сил опустилась в кресло. «И этой женщине я доверяла», – подумала она, содрогаясь от неприязни, и закрыла лицо тонкими руками.