Русская история
Такое убеждение общества или известной его части идет вразрез с официальным документом о самоубийстве царевича. Историку невозможно помирить официальные данные в этом деле с единогласным показанием сказаний об убийстве, и он должен стать на сторону или того, или других. Уже давно наши историки (еще Щербатов) стали на сторону сказаний. Карамзин сделал Бориса Годунова очень картинным «злодеем». В наше время в учебниках догматически излагается факт убийства Димитрия. Но в науке есть голоса и за то, что право следственное дело, а не сказание (Арцибашев и Погодин). Тем не менее господствовало и господствует прежнее мнение, что Димитрий убит Борисом (Костомаров, Соловьев), хотя статьи Е.А. Белова сильно подрывают это мнение.
В нашем изложении мы так подробно остановились на вопросе о смерти Димитрия для того, чтобы составить об этом факте определенное мнение, так как от взгляда на это событие зависит взгляд на личность Бориса; здесь же ключ к пониманию Бориса. Если Борис – убийца, то он злодей, каким рисует его Карамзин; если нет, то он один из симпатичнейших московских царей. Посмотрим же, насколько мы имели основание обвинять Бориса в смерти царевича и подозревать достоверность официального следствия. Официальное следствие, конечно, далеко от обвинения Бориса. В этом деле иностранцы, обвиняющие Бориса, должны быть на втором плане, как источник второстепенный, потому что о деле Димитрия они только повторяют русские слухи. Остается один род источников – рассмотренные нами сказания и вообще летописи XVI века. На них-то и опираются враждебные Борису историки. Остановимся на этом летописном материале. Большинство летописных источников, направленных против Бориса, говоря о Борисе, или сознаются, что пишут по слуху, или как человека, хвалят Бориса. Но осуждающие Бориса сказания, во-первых, не умеют согласно передать обстоятельства убийства Димитрия, как мы это видели, и, кроме того, заключают в себе внутренние противоречия. Составлялись они долго спустя после события, когда Димитрий был уже канонизирован и когда царь Василий, отрекшись от своего же следствия по делу Димитрия, всенародно возвел на память Бориса вину в убийстве царевича, и оно стало официально признанным фактом. Во-вторых, все вообще сказания о смуте сводятся к очень небольшому числу самостоятельных редакций, которые позднейшими компиляторами очень много перерабатывались. Одна из этих самостоятельных редакций (так называемое «Иное сказание»), очень влиявшая на разные компиляции, вышла целиком из лагеря врагов Годунова – Шуйских. Если мы не примем во внимание и не будем брать в расчет компиляций, то окажется, что далеко не все самостоятельные авторы сказаний против Бориса; большинство из них очень сочувственно отзывается о нем, а о смерти Димитрия часто просто молчат. Далее, враждебные Борису сказания насколько пристрастны в своих отзывах, что явно на него клевещут, и их клеветы на Бориса далеко не всегда принимаются даже его противниками-учеными, – например, Борису приписываются: поджог Москвы в 1591 году, отравление царя Феодора и дочери его Феодосии.
Эти сказания отражают в себе настроения общества, их создавшего; их клеветы – клеветы житейские, которые могли явиться прямо из житейских отношений: Борису приходилось действовать при Феодоре в среде враждебных ему бояр (Шуйских и других), которые его ненавидели и вместе с тем боялись, как неродовитую силу. Сперва они старались уничтожить Бориса открытой борьбой, но не могли; весьма естественно, что они стали для той же цели подрывать его нравственный кредит, и это им лучше удалось. Прославить Бориса убийцей было легко. В то смутное время, еще до смерти Димитрия, можно было чуять эту смерть, как чуял ее Флетчер. Он говорит, что Димитрию грозит смерть «от покушения тех, которые простирают свои виды на обладание престолом в случае бездетной смерти царя». Но Флетчер не называет здесь Бориса, и его показание может распространяться и на всех более родовитых бояр, так как они тоже могли явиться претендентами на престол. Буссов говорит, что многие бояре хотели смерти Димитрия, а больше всех Борис. Нагие могли стоять на такой же точке зрения. Ненавидя все тогдашнее боярское правительство, они ненавидели Бориса только как его главу, и царица Мария, мать Димитрия, по весьма естественной филиации идей в минуту глубокого горя могла самоубийству сына придать характер убийства со стороны правительства, иначе говоря – Бориса, а этой случайно брошенной мыслью противная Борису боярская среда могла воспользоваться, развить эту мысль и пустить в ход в московском обществе для своих целей. Попав в литературу, эта политическая клевета стала общим достоянием не только людей XVII века, но и позднейших поколений, даже науки.
Помня возможность происхождения обвинений против Бориса и соображая все сбивчивые подробности дела, нужно в результате сказать, что трудно и пока рискованно настаивать на факте самоубийства Димитрия, но в то же время нельзя принять господствующего мнения об убийстве Димитрия Борисом. Если признать это последнее мнение требующим новых оправданий – а его именно таким и надо считать, – то мы можем объяснить выбор Бориса и без связи с его «злодейством». А что касается до этого господствующего мнения о виновности Бориса, то для его надлежащего подтверждения нужны, строго говоря, три исследования: во-первых, нужно доказать в деле Димитрия невозможность самоубийства и, стало быть, подложность следственного дела. Белов, доказывая подлинность этого дела, исследовал с медицинской точки зрения возможность самоубийства в эпилепсии. Медики говорили, что подобное самоубийство возможно. Что касается до самого следственного дела, то оно представляет нам подробности, отличающиеся такой наивностью, что подделать их в то время было бы просто невозможно, так как требовалось бы уже слишком много психологического чутья, недоступного людям XVII века. Далее, во-вторых, если и была бы доказана невозможность самоубийства, то следует еще доказать, что убийство было своевременно, что в 1591 году можно было предвидеть бездетную смерть Феодора и с нею связывать какие-нибудь расчеты. Этот вопрос очень спорный. Да, наконец, в-третьих, если бы такие расчеты и были возможны, то один ли Годунов мог их тогда иметь? Разве никто, кроме Годунова, не имел интереса в смерти Димитрия и не мог рискнуть на убийство?
Вот сколько темных и неразрешимых вопросов заключается в обстоятельствах смерти Димитрия. Пока все они не будут разрешены, до тех пор обвинение Бориса будет стоять на очень шаткой почве, и он перед нашим судом будет не обвиняемым, а только подозреваемым: против него очень мало улик и вместе с тем есть обстоятельства, убедительно говорящие в пользу этой умной и симпатичной личности…
Царствование Бориса Годунова
Умирая, Феодор не назначил себе преемника, а только оставил на всех «своих великих государствах» жену свою, Ирину Феодоровну. Тотчас после его смерти Москва присягнула царице; ее просили править с помощью брата, Бориса Феодоровича. Но от царства Ирина наотрез отказалась, съехала из дворца в Новодевичий монастырь и постриглась там под именем Александры. Вместе с сестрой поселился и Борис, а царством правил патриарх и бояре именем царицы. Все понимали, что управление временное и что необходимо избрать преемника покойному царю. Но кто же мог ему наследовать? По общему складу понятий того времени наследовать должен был родовитейший в государстве человек, но родовые счеты бояр успели у этому времени так уже перепутаться и осложниться, что разобраться в них было не так легко. Род Рюриковичей был очень многочислен, и относительное старшинство его членов определить вряд ли можно было с точностью. К тому же многие из очень родовитых членов были затерты при дворе менее родовитыми, но более счастливыми по службе родичами, а с другой стороны, среди московского боярства было много очень родовитых людей на Рюриковичей. В то время из Рюриковичей особым значением пользовалась родовитая семья князей Шуйских. Она была старше даже князей московских, а рядом с ней стояли во главе боярства очень знатные князья чужого рода – Гедиминовичи, Мстиславские и Голицыны. Наиболее талантливой из этих княжеских фамилий была фамилия Шуйских, не раз давала она государству выдающихся деятелей, отмеченных крупным воинским или административным талантом. Менее блестящие были Мстиславские и Голицыны, но они, как и Шуйские всегда занимали первые места в рядах московского боярства. По понятиям этого боярства, право быть выбранным на престол принадлежало одному из этих княжеских родов более, чем кому-либо другому. А между тем были в Москве два рода не княжеского происхождения, которые пользовались громадным значением при последних царях и по влиянию своему ничем не уступали знатнейшим Рюриковичам и Гедиминовичам. Это старые слуги князей московских – Романовы и Годуновы. Предок Романовых, по преданию, выехал в XIV веке «из Прусс», как выражаются древние родословные. Его потомки были впоследствии известны под именами Кошкиных, Захарьиных и с половины XVI века – Романовых (от имени Романа Юрьевича Захарьина). Дочь этого Романа Юрьевича в 1547 году вышла замуж за Ивана IV, и таким образом Романовы стали в родстве с царем. С той поры род Романовых пользовался большой симпатией со стороны народа. В минуту смерти царя Феодора было несколько Романовых, сыновей Никиты Юрьевича Романова. Из них самым выдающимся слыл Феодор Никитич Романов. И он, и все его братья в это время были известны под именем Никитичей.
Род Годуновых был не из первостепенных родов и выдвинулся не родовою честью, а случайно только в XVI веке, хотя и восходил к XIV веку. Предок Годуновых – татарин Мурза-Чет приехал, как говорит предание, в XIV веке на службу к московскому князю. Как его потомки успели выдвинуться из массы подобной им второстепенной знати, неизвестно. Есть известие, что Борис и Ирина Годуновы в детстве уже были близки к царской семье. Пользуясь постоянным расположением грозного царя, Борис участвовал в его опричнине. Но и в Александровской слободе держал он себя с большим тактом, не участвовал в тех оргиях, которыми, между прочим, славна опричнина, и успел сохранить свое положение при дворе, не потакая дурным его страстям, как это делали другие любимцы. Народная память никогда не связывала имени Бориса с подвигами опричнины, по духу своему он не был опричником. Особенно близки стали Годуновы к царской семье с того времени, как сестра Годунова, Ирина, вышла замуж за царевича Феодора. Расположение Грозного к Годуновым все росло. В минуту смерти Ивана IV Борис был одним из ближайших к престолу и влиятельнейших бояр.
В первое время царствования Феодора большим значением пользовался Никита Романович Юрьев, а после его смерти влияние на дела всецело перешло к Борису. Он был не только фаворитом, но стал и формальным правителем государства. Это-то значение Годунова и обусловливало ненависть к нему бояр; несколько раз они пробовали с ним бороться, но были им побеждены. Влияния его поколебать было нельзя, и это было тем горше для боярства, что оно предугадывало события. Оно понимало, что бездетность Феодора может открыть путь к престолу тому из боярства, кто будет сильнее своим положением и влиянием. А сила Годунова стала беспримерна. Он располагал большим имуществом (Флетчер считает его ежегодный доход в сто тысяч рублей и говорит, что Борис мог со своих земель поставить в поле целую армию). Положение Бориса при дворе было так высоко, что иностранные посольства искали аудиенции у Бориса; слово Бориса было законом; Феодор царствовал, Борис управлял – это знали все и на Руси, и за границей. У этого-то неродовитого «татарина» и было более всех шансов по смерти Феодора занять престол, а он отказался и ушел за сестрою жить в монастырь.
Видя, что Ирина постриглась и царство принять не хочет, бояре задумали, как говорит предание, сделать Боярскую думу временным правительством и выслали дьяка Щелкалова к народу на площадь с предложением присягнуть боярам. Но народ отвечал, что он знает только царицу. На заявление об отказе и пострижении царицы из народа раздались голоса: «Да здравствует Борис Феодорович». Тогда патриарх с народом отправился в Новодевичий монастырь и предложил Борису Годунову престол. Борис наотрез отказался, говоря, что прежде надо успокоить душу Феодора. Тогда решили подождать выбора царя до тех пор, пока пройдет сорок дней со смерти Феодора и соберутся в Москву земские люди для царского избрания. По свидетельству Маржерета, Борис сам потребовал созвания по восьми или десяти человек выборных из каждого города, чтобы весь народ решил, кого надо избрать царем. Это показание Маржерета прекрасно объясняется известием из бумаг Татищева, что бояре хотели ограничить власть нового царя в свою пользу, а Борис, не желая этого, ждал Земского собора в надежде, что на Соборе «простой народ, выбрав его без договора бояр принудит». Если это известие верно, то можно сказать, что в этом деле умный Борис оказался дальновиднее боярства.
В феврале 1598 года съехались соборные люди и открылся Собор. Любопытен его состав. Лиц, участвовавших в этом Соборе, считают обыкновенно несколько более четырехсот пятидесяти, но вероятнее, что на Соборе присутствовало более пятисот человек. Из них духовных лиц было до ста человек, бояр до пятнадцати, придворных чинов до двухсот, горожан и московских дворян до ста пятидесяти человек и тяглых людей (но не крестьян) до пятидесяти человек. Соображая численное отношение разных московских групп на Соборе мы имеем возможность сделать следующие выводы: 1) Собор 1598 года состоял преимущественно из лиц служилых чинов, был Собором служилым; 2) в состав его входили преимущественно московские люди, а из других городов выборных, служилых и тяглых людей было не более пятидесяти человек.
Таким образом, на Соборе 1598 года была хорошо представлена Москва и очень неполно вся остальная земля. Но полноты представительства московские люди никогда не достигали. Они стали к ней приближаться только в XVII веке, и то далеко не всегда. Поэтому неполнота Собора 1598 года и преобладание на нем московских людей должно считаться естественным делом, а не следствием интриг Бориса, как многие думают. Далее, вглядываясь в состав этого Собора, мы заметим, что на Соборе было очень мало представителей этого многочисленного класса рядовых дворян, в котором привыкли видеть главную опору Бориса, его доброхотов. И наоборот, придворные чины и московские дворяне, то есть более аристократические слои дворянства, на Соборе были во множестве. А из этих-то слоев и являлись, по нашим представлениям, враги Бориса. Стало быть, на Собор не прошли друзья Бориса и могли пройти в большом числе его противники. Так заставляет думать состав Собора – аристократического и московского, и это отнимает у нас возможность предполагать, как делают некоторые исследователи, что Собор 1598 года был подтасован Борисом и потому представлял из себя игрушку в руках опытного лицемера. После статей В.О. Ключевского «О составе представительства на Московских соборах» в правильности состава и законности Собора 1598 года едва ли можно сомневаться.
17 февраля Собор избрал царем Бориса. Его предложил сам патриарх. Три дня служили молебны, чтобы Бог помог смягчить сердце Бориса Феодоровича, и 20 февраля отправились опять просить его на царство, но он снова отказался; отказалась и Ирина благословить его. Тогда 21-го патриарх взял чудотворную икону Божией Матери и при огромном стечении народа отправился с крестным ходом в Новодевичий монастырь, причем было решено, что если Борис опять будет отказываться, то его отлучат от церкви, духовенство прекратит совершение литургий, а грех весь падет на душу упорствующего. После совершения в монастыре литургии патриарх с боярством пошел в келью Ирины, где был Борис, и начал уговаривать его, а в монастырской ограде и за монастырем стояли толпы народа и криком просили Бориса на престол. Тогда наконец Ирина согласилась благословить брата на престол, а затем дал согласие и Борис.
Так повествует об избрании официальный документ – избирательная грамота Бориса, но иначе передают дело некоторые неофициальные памятники. Они говорят, что Годунов добивался престола всеми силами и старался заранее обеспечить свое избрание угрозами, просьбами, подкупами, пред лицом же боярства и народа носил маску лицемерного смирения и отказывался от высокой чести быть царем. О подкупах и агитации Бориса говорит, между прочим, и Буссов: в своем рассказе об избрании Бориса, очень баснословном вообще, он повествует, что Ирина, сестра Бориса, призвала каких-то сотников и пятидесятников (вероятно, стрелецких) и подкупила их содействовать избранию ее брата, а сам Борис своими агентами избрал монахов, вдов и сирот, которые славословили и выхваляли народу. Этот оригинальный прием избирательной агитации Борис усилил еще другим: он подкупал будто бы бояр. Но боярство и было врагом Бориса, против которого он должен был агитировать, и если агитировал, то, конечно, не одной сиротской и вдовьей помощью. Что же касается до загадочных сотников и пятидесятников, то, если разуметь под ними стрельцов, они не могли принести пользы Борису, ибо на Соборе 1598 года их почти не было, а агитировать вне Собора они могли только в низших слоях московского населения, а эти слои слабо были представлены на Соборе. По таким и другим несообразностям рассказ Буссова об избрании Бориса следует заподозрить. Он писал, вероятно, по русским слухам. Эти слухи несколько определеннее высказаны в русских сказаниях. Там тоже встречаются известия о безнравственных поступках Бориса при его избрании. И с первого взгляда многочисленность этих известий заставляет верить в их правоту, но более близкое с ними знакомство разрушает доверие к ним. Некоторые хронографы и отдельные сказания обвиняют Бориса в следующем: он лестью и угрозами склонял народ избрать его на царство, рассылая своих приверженцев по Москве и в города; он силою, под страхом большого штрафа, сгонял народ к Новодевичьему монастырю и заставлял его слезно вопить и просить, чтобы Борис принял престол. Но все сказания, где находятся эти данные, имеют характер компиляций, и компиляций позднейших, причем в обвинениях Бориса следуют все одинаково одному сказанию, составленному в самом начале XVII века. Таким образом, многочисленность сказаний, направленных против Бориса, теряет свое значение, и мы имеем дело с одним памятником, ему враждебным. Это враждебное Борису сказание вышло из-под пера слепого поклонника Шуйских и смотрит на события партийно, ценит их неверно, относится к ним пристрастно. Можно ли полагаться на этот источник в деле обвинения Бориса, когда мы знаем, что Борис имел много прав на престол и пользовался популярностью; когда, наконец, мы имеем такие показания, которые дают полное основание предполагать, что Собор не был запуган Борисом, не был искусственно настроен к тому, чтобы избрать именно его, Бориса, а совершил это вполне сознательно и добровольно.
При открытии Собора патриархом Иовом была сказана искусная и риторически красноречивая речь, в которой он перечислял заслуги Бориса и его права на престол. И с своей стороны, как представитель и выразитель мнений духовенства высказал, что он не желал бы лучшего царя, чем Борис Феодорович. Эта речь, в которой видят обыкновенно давление на Собор, не допускавшее возражений, может быть легко понятна и без таких обвинений. Она, бесспорно, должна была произвести сильное впечатление на членов Собора, но не исключала возможности свободных прений. Они и были, как можно судить по летописному описанию Собора 1598 года. В этих прениях «князи Шуйские единые его не хотяху на царство: узнаху его, что быти от него людем и к себе гонению; оне же от него потом многая беды и скорби и тесноты прияша». До сих пор было принято верить буквально этим строкам «Нового летописца»; хотя, может быть, было бы основательнее думать, что этот летописец, вышедший, по всей видимости, из дворца патриарха Филарета, поставил здесь имя Шуйских, так сказать, для отвода глаз. Ведь Шуйские не терпели от царя Бориса «потом» скорбей и теснот и с этой стороны вряд ли могли его «узнать». Не к ним должна быть отнесена эта фраза летописца, а, всего скорее, к Романовым, которые действительно претерпели в царствование Бориса. Никакой другой источник не говорит об участии Шуйских в борьбе против Годунова – напротив, о Романовых есть интересные известия как о соперниках Бориса. Есть даже намеки на прямое столкновение из-за царства Феодора Романова с Годуновым в 1598 году. Но как бы то ни было, большинство на соборе было за Бориса, и он был избран в цари Собором совершенно сознательно и свободно; по нашему мнению, Собор стал на сторону патриарха потому, что предложенный патриархом Борис в глазах русского общества имел определенную репутацию хорошего правителя, потому что его любили московские люди (как об этом говорит Маржерет), знали его при царе Феодоре Ивановиче праведное и крепкое правление, «разум его и правосудие», как выражаются летописцы. Борис был вообще популярен и ценим народом. На память его было по многим причинам воздвигнуто гонение при Лжедмитрии и Шуйском. Когда же смута смела и Шуйских, и Самозванцев, и старое московское боярство, боровшееся с Годуновым, то, несмотря на официально установленную преступность Годунова в деле смерти царевича Димитрия, писатели XVII века оценили личность и деятельность Бориса иначе, чем ценили ее современники – враги, над ними восторжествовавшие, и их литературные последователи. Князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский в своем сочинении о смуте, написанном по семейным воспоминаниям в первой половине XVII века, сочувственно относится к Борису и в следующих чертах рисует нам этот симпатичный образ: «Муж зело чуден, в рассуждении ума доволен и сладкоречив, весьма благоверен и нищелюбив и строителен зело, о державе своей много попечения имел и многое дивное о себе творяще»; но в то же время, отдавая дань общим воззрениям этой эпохи, писатель прибавляет, что одно «ко властолюбию ненасытное желание» погубило душу Бориса. Такой же симпатичный отзыв дает нам и знаменитый деятель и писатель, друживший с Василием Ивановичем Шуйским, Авраамий Палицын: «Царь же Борис о всяком благочестии и о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся, о бедных и нищих промышляше, и милость таковым великая от него бываше; злых же людей люте изгубляше и таковых ради строений всенародных всем любезен бысть». Наиболее независимый в своих отзывах о Борисе автор – Иван Тимофеев признает в нем высокие достоинства человека и общественного деятеля. В некоторых хронографах также находим похвалы Борису. В одном из них находится следующее замечательное суждение о Борисе: после общей благосклонной Борису характеристики автор хронографа говорит, что «Борис от клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому навлек на себя негодование чиноначальников всей Русской земли; отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили».
Если внимательно разобрать первоначальные отзывы писателей о Борисе, то окажется, что хорошие мнения о нем в литературе положительно преобладали. Более раннее его потомство ценило Бориса, пожалуй, более, чем мы. Оно опиралось на свежую еще память о счастливом управлении Бориса, о его привлекательной личности. Современники же Бориса, конечно, живее его потомков чувствовали обаяние этого человека, и Собор 1598 года выбирал его вполне сознательно и лучше нас, конечно, знал, за что его выбирает.
Между тем ученые все настроены против Бориса и в деле избрания его на престол, как и в деле о смерти царевича Димитрия. Карамзин смотрит на него как на человека, страстно желавшего царства во что бы то ни стало и перед избранием своим игравшего низкую комедию. Того же мнения держится Костомаров и отчасти С.М. Соловьев. Костомаров не находит в Годунове ни одной симпатичной черты и даже хорошие его поступки готов объяснить дурными мотивами. К тому же направлению принадлежат Павлов и Беляев, причем последний (в своей статье о Земских соборах) для своих обвинений делает иногда такие натяжки, что их не приходится опровергать.
Иного взгляда на личность Бориса держатся только Погодин, Аксаков и Е.А. Белов.
Такая антипатия к Годунову, ставшая своего рода традицией, происходит от того, что к оценке его личности, по обычаю, подходят чрез сомнительный факт убийства царевича Димитрия. Если же мы отрешимся от этого далеко не вполне достоверного факта, то у нас не хватит оснований видеть в Борисе безнравственного злодея, интригана, а в его избрании – ловко сыгранную комедию.
Разбор этих двух исторических фактов конца XVI века – смерти царевича Димитрия и избрания Годунова в цари – показал нам, что обычные обвинения, которые раздаются против Бориса допускают много возражений и установлены настолько непрочно, что верить их достоверности очень трудно. Если таким образом отказаться от обычных точек зрения на Бориса, то о нем придется говорить не много и оценку этого талантливого государственного деятеля сделать не трудно.
Историческая роль Бориса чрезвычайно симпатична: судьбы страны очутились в его руках тотчас же почти по смерти Грозного, при котором Русь пришла к нравственному и экономическому упадку. Особенностям царствования Грозного в этом деле много помогли и общественные неурядицы XVI века, как мы об этом говорили выше, и разного рода случайные обстоятельства. (Так, например, по объяснению современников, внешняя торговля при Иване IV чрезвычайно упала благодаря потере Нарвской гавани, чрез которую успешно вывозились наши товары, и вследствие того, что в долгих польско-литовских войнах оставались закрытыми пути за границу.) После Грозного, Московское государство, утомленное бесконечными войнами и страшной неурядицей, нуждалось в умиротворении. Желанным умиротворителем явился именно Борис, и в этом его громадная заслуга. В конце концов умиротворить русское общество ему не удалось, но на это были свои глубокие причины, и в этом винить Бориса было бы несправедливо. Мы должны отметить лишь то, что умная политика умного правителя в начале его государственной деятельности сопровождалась явным успехом. Об этом мы имеем определенные свидетельства. Во-первых, все иностранцы-современники и наши древние сказители очень согласно говорят, что после смерти Грозного, во времена Феодора, на Руси настала тишина и – сравнительно – благополучие. Такая перемена в общественной жизни, очевидно, очень резко бросилась в глаза наблюдателям, и они спешили с одинаковым чувством удовольствия засвидетельствовать эту перемену. Вот пример отзыва времени Феодора со стороны сказателя, писавшего по свежей памяти: «…умилосердися Господь Бог на люди своя и возвеличи царя и люди и повели ону державствовати тихо и безмятежно… и дарова всяко изобилие и немятежное на земле Русской пребывание и возрасташе велиею славой. Начальницы же Московского государства, князе и бояре и воеводы и все православное христианство начата от скорби бывшие утешатися и тихо и безмятежно жити». Во-вторых, замечая это «тихое и безмятежное житие», современники не ошибались в том, кто был его виновником. Наступившую тишину они приписывали умелому правлению, которое вызвало к нему народную симпатию. Не принадлежащий к поклонникам Годунова Буссов в своей «Московской хронике» говорит, что народ «был изумлен» правлением Бориса и прочил его в цари, если, конечно, естественным путем прекратится царская династия. Чрезвычайно благосклонные характеристики Годунова как правителя легко можно видеть и у других иностранцев (например, у Маржерета). А живший в России восемь лет (1601–1609) голландец Иссак Масса, который очень не любил Годунова и взвел на него много небылиц, дает о времени Феодора Ивановича следующий характерный отзыв: «Состояние всего Московского государства улучшалось, и народонаселение увеличивалось. Московия, совершенно опустошенная и разоренная вследствие страшной тирании покойного великого князя Ивана и его чиновников… теперь, благодаря преимущественно доброте и кротости князя Феодора, а также благодаря необыкновенным способностям Годунова, снова начала оправляться и богатеть». Это показание подкрепляется цифровыми данными у Флетчера, который говорит, что при Иване IV продажа излишка податей, доставляемых натурою, приносила приказу Большого дворца не более шестидесяти тысяч ежегодно, а при Феодоре – до двухсот тридцати тысяч рублей. К таким отзывам иностранцев не лишне будет добавить раз уже приведенные слова А. Палицына, что Борис «о исправлении всех нужных царству вещей зело печашеся… и таковых ради строений всенародных всем любезен бысть».
