Бездны

– О чем?

– Насчет отпуска.

– Но…

– Закрываться не придется. Донья Имельда за всем присмотрит.

– Она не сможет.

– Поезжайте отдохните – вот что она мне сказала.

– Ты с ней говорила?

Мама кивнула:

– И с Глорией Инес. Она приглядит за доньей Имельдой. Будет заезжать каждый вечер перед закрытием, удостовериться, что все в порядке.

– Да что Глория Инес понимает в супермаркетах?

– У нее муж экономист.

– А это тут при чем?

– Ох, Хорхе, хватит упираться. Ты только о супермаркете и думаешь, а до нас тебе дела нет – ни развлечься, ни уехать куда-то из этого города. А я хочу съездить, проветриться, посмотреть новые места. Не будь ты таким занудой.

– Можно взять Паулину?

– Нет, – сказала мама. – Мы же не хотим, чтобы ее унесло море, правда?

В Ла-Бокане все время собирался дождь и все было серое. Небо, море, песок, деревянные хижины на ходулях, прямо как уличные акробаты. Наш двухэтажный домик стоял на холме под названием Эль-Морро.

По утрам мы ходили на пляж. Мама с тетей нежились на солнце и читали мамины журналы. Я играла на берегу с папой или с детьми – местными или тоже приехавшими в отпуск. Гонсало плавал, бегал, занимался гимнастикой и прохаживался вдоль моря, щеголяя мускулами. На нем были крошечные плавки, под которыми проступали контуры краника, а волосы кудрявые и жидкие в отсутствие укладки.

Наступало время прилива, пляж сужался. Мы обедали жареной рыбой, санкочо или рисом с креветками в каком-нибудь пляжном ресторанчике, потом взрослые пили пиво, а я вместе с другими детьми возвращалась к морю.

Наступало время отлива, пляж расширялся вновь. Мы смотрели, что принесло нам море. Семена, ракушки, бутылки, морские звезды. Однажды я даже нашла кроличью лапку – талисман на счастье. Она была вся в песке, мне стало противно, и я ее выкинула.

Мы понимали: пора уходить, когда из джунглей поднимались облака чудовищных москитов, которые кусали нас даже сквозь одежду, залетали в уши, в глаза и в нос.

По ночам шли жуткие ливни. В Ла-Бокане не было электричества, мы использовали керосиновые лампы, которые сильно дымили и привлекали ночных бабочек. Некоторые были красивые, нежных цветов, со светлыми волосками на лапках, другие – темные и страшные, в сто раз больше того мотылька, который залетел к нам в квартиру.

Мы резались в карты на бобы вместо денег. Папа всегда играл молча, с обычной своей спокойной улыбкой он обирал нас дочиста. Взрослые что-нибудь пили – вино, ром, водку. Мы много хохотали, и тетя Амелия уходила спать, скрючившись, потому что от смеха у нее болел живот.

Я спала в комнате с мамой и папой, они – в двуспальной кровати, я – в односпальной, нас разделяла тумбочка. Ложась спать, я смотрела на свою пустую постель, вспоминала Паулину и клала подушку на ее половину кровати, чтобы закрыть пустоту.

Все произошло посреди ночи. Меня разбудили голоса, точнее, обвинительная речь тети Амелии. Я спустилась по лестнице вслед за папой. В гостиной было темно, в центре стояли Гонсало и мама, а у лестницы – тетя.

– В чем дело? – спросил папа.

– Я застала их тут.

Казалось, во рту у тети камни.

– Я спустился налить себе воды, – сказал Гонсало.

– А я читала, мне не спалось, – сказала мама.

– Без света читала? – спросила тетя.

Дождя не было. Мир снаружи дома казался спящим великаном, шум моря – его дыханием. А внутри – мрак, наши силуэты и тень шкафов, чернее самой ночи.

– Лампа погасла, Гонсало помогал мне ее зажечь.

– За идиотку меня держишь, Клаудия?

– Да ты пьяна, – сказала мама.

– А ты лицемерка. – Тетя с трудом держалась на ногах.

– О господи, ты что, застала нас за чем-то непристойным?

Тетя, не в силах ответить, уставилась на маму.

– Послушай, Амелия, я по-хорошему тебе говорю. Ты пьяна и видишь то, чего нет. Так я и знала, что не стоит нам ехать с тобой в отпуск.

Мама прошла мимо тети и взяла папу под руку:

– Пошли.

Мы поднялись к себе и легли. Осталось лишь мерное дыхание моря.

Рано утром мы собрались и спустились умытые, одетые и с чемоданами. Тетя с Гонсало завтракали в столовой. Мы вышли не попрощавшись, даже не посмотрев на них.

Это был последний раз, когда мы cобрались все вместе.

– Вы с мамой когда-нибудь ходите в «Зас»?

Папа задал мне этот вопрос на следующий день после нашего возвращения из Ла-Боканы. А может, через день. Мы с ним стояли на улице вдвоем, без мамы. Ночью шел дождь, а утром все было в тумане, будто мир укутала белая простыня. Я посмотрела на папу и подумала: за что ты так со мной? Он, вооружившись улыбкой, ждал моего ответа. Я вздохнула.

– Да.

– Вы заходите внутрь?

– Иногда.

– А иногда вы ждете снаружи, и к вам выходит Гонсало?

У него на лице застыла улыбка.

– Ага.

– По средам мама отвозит тебя на рисование, а сама идет с тобой или уезжает?

– Уезжает.

– И возвращается нескоро?

Я ненавидела его.

– Можно мы о чем-нибудь другом поговорим?

Улыбка испарилась. Он взял меня за руку, мы пошли дальше по проспекту вдоль реки. Город был сумрачный и одинокий, как нутро старого дома.

В следующую среду мама притормозила возле художественной школы, подождала, пока я вылезу из машины и зайду в здание. Небо было хмурое, к влажной земле прилипли сучки и сухие листья – коричневые, желтые, зеленые. Погода стояла промозглая, поэтому мы с мамой обе надели что-то с длинным рукавом.

Уже в дверях я обернулась к ней. Я могла бы сказать ей: не уезжай. Сегодня мы будем рисовать портрет, останься, пожалуйста. Хоть у меня и была с собой ее фотография, было бы лучше, если б она осталась и попозировала мне сама. На фотографии ты красивая, но в жизни еще красивей. Она была в желтой блузке на пуговицах с высоким воротом, губы накрашены красной помадой, волосы собраны в элегантный конский хвост. Они всё знают. Мама помахала мне на прощание. Не уезжай сегодня, могла бы сказать я.

Мама завела мотор.

Занятие закончилось, я вышла и стала ее ждать. Она могла приехать вовремя, а могла и опоздать на полчаса. Не помню, чтобы в тот день она задержалась сильнее обычного.

Я уселась на изгородь под козырьком здания. Моросило, но совсем слегка. Мимо меня проходили другие ученики художественной школы. Мозаика на полу совсем выцвела. Я встала и принялась прыгать на плитке, играя в воображаемые классики. Вскоре мне стало жарко. Я сняла кофту, завязала ее на поясе и вернулась к своему занятию.

Наконец показался «Рено 12». Мама выглядела ослепительно: поднятый воротник блузки, безупречный конский хвост, идеально красные губы. Я села рядом с ней.

– Ты вся потная, – сказала она.

– Повернись боком.

– Зачем?

– У меня твой нос не выходит.

– Ты меня рисуешь?

– Да, пока только карандашом.

Она послушалась.

– Так вот в чем дело, – сказала я. – Он у тебя просто треугольный.

– Нос-то?

– А я рисовала круглый.

– Когда будет готово, я хочу посмотреть.

– Это будет картина маслом. Я тебя нарисую в охристых тонах.

– На горчичном фоне. Мне идет горчичный.

– Договорились, – ответила я. – Нарисую тебя горчичным, в цвет нашей машины.

Мы заехали в супермаркет. Она взяла корзину, мы поздоровались с доньей Имельдой, та проводила нас взглядом – я позже поняла, что он означал. Мама направилась в левый ряд, за яйцами и молоком, а я – в средний.

Я ненадолго застыла перед сладостями, размышляя, чего же мне хочется – мягкого или твердого, кислого или сладкого, белого или цветного. В конце концов я выбрала красный «Бон-бон-бум».

Пошла дальше – к папиному кабинету – и с удивлением обнаружила там тетю Амелию. Она сидела за большим металлическим столом и казалась на его фоне крошечной, но и величественной, как королева. У нее были темный макияж, очень яркие брови и черная блузка с высокими плечиками.

– А папа где?

– Привет, малышка, – сказала она, улыбнувшись, но при виде моей мамы улыбка испарилась.

Мама переложила корзину из одной руки в другую.

– Что ты здесь делаешь, Амелия?

– Мой братец иногда ведет себя как дурачок, но теперь и он прозрел.

– О чем ты?

– Он уже знает про вас с ним.

– О господи, опять ты об этом? Ты пьяна?

Тетя Амелия спокойно ответила:

– Сегодня он тебя с ним видел.

Мама застыла.

– Как ты за ним заехала и куда вы отправились потом.

Мама схватила меня за руку:

– Пойдем, тетя твоя совсем головой поехала.

Мы быстро пошли прочь. У кассы мама отпустила мою руку, чтобы выложить покупки на ленту.

– Как вам хорошо в этом цвете, – сказала донья Имельда, имея в виду мамину желтую блузку.

Ясно было: что-то не так. Папы нет на месте, вместо него тетя Амелия, мама нервничает, а донья Имельда ведет себя так, как будто все в порядке.

– Ну что за зима такая, правда? Льет не переставая…

Она посмотрела наружу – над миром как будто натянули плотный серый навес. Мама ответила что-то дежурное и вытащила кошелек, руки у нее тряслись. Донья Имельда заметила это и умолкла.

Мы сели в машину и до самого дома молчали, будто ехали на похороны. Но в нашем молчании не было печали, тишина напряженно ощетинилась. Я даже не отважилась снять обертку с «Бон-бон-бума».

Дома мама направилась прямиком к тумбочке и сняла трубку. Я стояла в дверях своей комнаты – с маминого места меня видно не было, а я зато все отлично слышала. Поначалу она говорила шепотом, потом разволновалась и стала кричать: