Коля-Коля-Николай

Ночь в поезде дочка провела спокойно: спала как сурок, а вот днем, когда мы ехали в автомобиле среди полей и лесов, Светик буквально досаждала нас всякими вопросами. Я отвлекся от мыслей о гибели Григория и уже не думал о нем. Василий тоже, он едва успевал отвечать на вопросы моей дочки, которые она задавала. Ему, как я заметил, нравилось ее лепетание. Василий даже пытался ей подражать, коверкая свой язык.

Когда брат подрулил к большому каменному дому, из калитки на шум двигателя вышли мать и отец. Мы открыли двери и стали выбираться из «Жигуленка».

Светик первой бросилась навстречу к бабушке. Она подняла внучку на руки и принялась ее тискать. Дочка залилась смехом. Как ни была весела Светик, она выглядела болезненно. Мой отец Владимир Иванович не удержался и тут же это отметил:

– Ничего Света! – сказал он. – Здесь у нас всего много, особенно солнца, воздуха и свободы. Через неделю, другую, твой папа тебя не узнает, – и отец, перехватив внучку у жены Надежды Кондратьевны, понес ее в дом.

Я надеялся, что так оно и будет. Для себя я ничего не ждал, хотя «сельская идиллия» должна быть благотворной и для меня: за время болезни дочери я стал дерганым, не похожим на того парня, которым был раньше. Мне требовалась спокойная обстановка.

Светик быстро привыкла к новым для нее условиям. Это меня устраивало. Бабушка и дедушка в ней души не чаяли.

Поселившись вместе со Светиком у родителей, я был уверен, что жена немного отдохнет. Мне, конечно, досталось там, в городе, но Елене пришлось еще тяжелее: во время болезни дочери она вымоталась.

В доме родителей я стремился почувствовать себя моложе, чем был. Однако окунуться, как в воду лесной речки, где я раньше с друзьями купался, – в детство было уже невозможно. Мой взгляд искал и не находил того, что мне было памятно в окружающем ландшафте новой, незнакомой мне теперь жизни. Многое в селе изменилось. Я нервничал, видя эти странные несовпадения, разительно бросавшиеся в глаза. Мне необходимо было к ним привыкнуть. Асфальт, заменивший грунтовые уличные дороги, менял, казалось, даже статус села. Дом родителей у черной ленты – дороги казался мне незнакомым. Правда, он и раньше не был мне особенно близким. Я вырос в другом жилище – бревенчатой избе, которой уже не было, в ней прошло, все мое детство.

Дом, в котором я поселился вместе с дочкой, был каменным, мой отец построил его незадолго до того, как мне уйти на службу в армию. В нем я почти не жил. Натянув на себя солдатскую форму и отмаршировав два года в сапогах с автоматом за плечами, я после увольнения со службы, навестил родителей, а затем уехал в Москву. Так там и остался.

Я не знаю, наверное, в бревенчатой избе вздохи матери, видно недомогание, которое она почувствовала, еще раньше, сидя с внучкой в городе, не прошло, – были бы не так заметны. Все плохое в ее стенах переносилось легче. Так я считал, возможно, правильно, просто время тогда было другое. Природа дерева мне была ближе, чем камня, железобетона, асфальта – атрибуты города не хотелось видеть в селе. И я их старался не видеть.

В центр села, а оно было большим, я все делал возможное, чтобы не ходить. Территория, которую я помогал осваивать дочери, была усадьба, луг перед окнами дома и пруд. Один из его берегов я со Светиком облюбовал и ходил с дочкой покормить уток. Ей нравилось бросать в воду кусочки хлеба и смотреть на реакцию белого галдящего стада.

День начинался, когда вставала мать. Свою работу она делала без особого шума: тихо выгоняла в поле корову, тихо готовила большие чугуны со всякой всячиной для поросенка и птицы. Затем вставал отец. Он ставил чугуны на плиту и шел кормить скотину. Мать принималась готовить завтрак. После матери и отца поднимался я и самой последней Светик. Правда, такая очередность была не долгой. Наступило время, моя дочь окрепла и стала подхватываться первой.

– Оживает внучка, – сказал отец. – Что я говорил. Целебное действие природы кого хочешь, поднимет.

– Да, ты прав, – услышал я слова матери. – Только вот не на всех эта самая природа действует благоприятно.

Я понимал ее слова. Она бы не оставила свою внучку, когда Светика выписали из больницы. Мать первой откликнулась на мою просьбу и приехала в город, чтобы посидеть с ребенком. На слова Елены: «Надежда Кондратьевна вы побудете у нас до лета?» – мать ответила утвердительно и еще сказала, что заберет Светика с собой в село, но недомогание, которое она вдруг почувствовала, спутало все наши планы.

Мне трудно было представить, я не мог подумать, что все так случиться: однажды во сне мать увидела Петениху – старушку, за которой ухаживала.

– Может, что с нею случилось, – сказала она мне, – зовет, поеду. Я уже неделю сама не своя – всю крутит, ломает, нет сил терпеть, лекарства никакие не помогают, что я не пробовала.

Я не мог удержать мать в городе. Правда, отъезд мало, что изменил в ее судьбе. Дома, хотя она и надеялась, что ей станет лучше, – не стало. Петениху мать в живых не застала. Умерла старушка. Одна из соседок, которая отпевала ее, сказала матери:

– Надежда Кондратьевна опоздала ты, очень уж хотела проститься с тобой Петениха. Места себе не находила, бредила, последние минуты все тебя звала.

Отец отправил мать в поликлинику. Анализы, которые она сдала, оказались плохими. Мать готовилась к смерти. Я не верил и ее опасения не принимал всерьез. Сколько было таких случаев. Причиной нездоровья матери было тяжелое предвоенное, военное и послевоенное детство, юность. От недоедания, голода и тяжелой работы ее родители рано умерли. Сколько ей тогда было? Всего четырнадцать лет. Она была старшей в семье. Она поднимала младших сестер.

– Сейчас хорошо. Все есть. С голоду не умрешь. А раньше в рот приходилось совать всякую гадость, лишь бы только наполнить живот, – рассказывала мать. Ее брат Коля – мой дядя умер от воспаления легких. В семье отца тоже были потери: его две сестры умерли в младенчестве. Тяжелое то время во многом определило здоровье, вернее нездоровье не только моих родителей, но и их многих сверстников.

После завтрака в маленькой летней кухне, стоящей особняком от дома, я с отцом шел заготавливать на зиму дрова. Мы пилили длинные стволы деревьев в основном сосновые, реже березовые на чурки, наиболее толстые кололи и складывали их в сарай. Если позволяла погода, я на пару с отцом косил траву, затем мы ее сушили.

Мать обычно занималась хозяйством и огородом. Когда нужны были дополнительно еще руки, например, для уборки сена, приходили братья Василий и Александр. Они жили неподалеку.

Светик «хвостиком» ходила вначале за мной, затем за бабушкой, привыкнув к отцу – за ним. Редкий день мы проводили не на воздухе.

Вечером после ужина мы шли в дом, располагались в большой комнате напротив старенького телевизора, кто на диване, кто на стульях. Отец Владимир Иванович включал его, настраивал. Начинался бразильский сериал. Вначале мне он не нравился, и я придумывал себе и дочке занятия, лишь бы как-то убить время, потом привык и стал смотреть.

К нам, едва на экране появлялись титры, приходила Шувара, мать Людмилы. По ней можно было проверять часы. В семь вечера тетя Настя была тут как тут. Она доставала меня. Ее высказывания обо всем и не о чем были мне противны. Отчего-то раньше я терпел ее, но теперь не мог и раздражался.

Как-то не удержавшись, я спросил у матери:

– Что эта Шувара к вам повадилась ходить, разве у нее нет своего телевизора?

– Да есть, только дело здесь не в телевизоре. Все гораздо сложнее. У нее пропал сын Григорий. Ты с ним в детстве дружил, помнишь его… Раньше она редко ходила. После этого горя я пожалела ее. Вот она и тут.

Шувара Анастасия Ивановна была ровесницей моих родителей. Моя мать познакомилась с ней, когда они еще были детьми. Дружбы у них не было, однако общения не избегали. Ее мужа Тимофея Михайловича, моя мать знала еще до свадьбы тети Насти. Знал его и мой отец. Одно время он работал с ним в товариществе по обработке земли – колхозе, затем ушел в школу. Тогда не хватало преподавателей и фронтовой друг, директор устроил его. Тимофей Михайлович очень завидовал отцу, правда и тетя Настя тоже – это было заметно даже нам детям.