Баловни и изгои. Исторический роман

«Ты читал, что написано на нем?»

– Нет, не читал! Я не умею читать! – ответил рыбак.

Стража не посчитала за труд, отправиться в деревню, где проживал рыбак, и опросить его односельчан. Те подтвердили, что задержанный, действительно читать не умеет. После этого рыбака отпустили и оставили в покое.

Такое отношение к заключенному дает возможность представить значимость его. Если ему за столом полагалась серебреная посуда, если к столу поставлялись изысканные блюда, если обращение к нему должно было быть почтительным, – все это заставило людей, знакомых с этим эпизодом истории искать претендента на такое отношение. Кого только не предлагали на его место! Одни полагали, что им может быть граф де Вермандуа, незаконный сын короля Людовика XIII, осужденный на вечное заключение за то, что нанес пощечину Луи XIV в бытность того дофином. Другие видели в маске главу фронды, мятежного любимца парижской черни, герцога де Бофора, пропавшего без вести во время осады Кандии в 1669 году, связывая его исчезновение с замыслами кардинала Мазарини. Лицо претендентов постоянно увеличивалось, в том числе и за счет иностранцев. В этой роли побывали и сын Кромвеля, лорда-протектора Англии, и король Англии Карл I Стюарт (предполагалось счастливое избавление его от казни). Я не стану перечислять всех, поскольку иногда люди доходят до абсурда, предлагая каждый своего кандидата. Подумать только – был предложен даже Жан-Батист Поклеен, известный человечеству под именем Мольера!

Я предлагаю читателю одну из версий, которая существует, и имеет немало оснований для своего существования. Итак, Север Италии, проселочная неширокая дорога, по ней движется небольшая карета, без всяких гербов и знаков. Время действия – 2 мая 1678 года. День, прямо сказать, пренеприятный. С утра идет, не прекращаясь, проливной дождь. Порывы пронизывающего ветра подхватывают налету потоки воды и бьют ими, словно хлыстом, по деревьям, сбивая листья вместе с мелкими веточками, хлещут и барабанят по крыше кареты посланника французского в герцогстве Савойском аббата Эстрада. С ним в карете, расположившись на противоположном сиденье, находится граф Эрколе Антонио Маттиоли из герцогства Мантуя, что находится в Северной Италии. Разговор в карете был мирным и касается цели закрепления французской дипломатии в Италии. Воротами в Италию являлись в то время крепости Пиньероль, Казаль и Мантуя. Они закрывали пути в долину реки По. Герцогу Мантуанскому принадлежал маркизанат Монферрат, столицей которого городом Казаль и хотел завладеть король Франции. Сидящему сейчас в карете аббату Эстрад было поручено ведение закулисных дел не только с герцогом Мантуи Карлом IV, но и его министрами графами Маттиоли и Виалярди, маркизом Кавриани. Во Франции рассчитывали на ненасытную жадность герцога Мантуи. Легкомысленный и беззаботный, герцог большую часть своего времени проводил в развлечениях, находясь в Венеции и проигрывая остатки семейного состояния. Герцог не блистал здоровьем, его он подорвал в многочисленных любовных авантюрах. Герцог делал все, чтобы обогатиться, испытывая постоянную нужду в денежных средствах. Он уже давно, на много лет вперед, взял у ростовщиков займы под государственные налоги. Герцог Карл IV готов был продать все, нашелся бы только покупатель. Вместе с герцогом в Венеции часто бывал и граф Маттиоли. На него и обратил внимание французский посланник Эстрад. Он выяснил, что Маттиоли, являясь государственным секретарем, имеет огромное влияние на своего государя, Карла IV. После очередного бала, как бы случайно, граф и аббат встретились на городской площади. Оба были в масках, соблюдая осторожность. Более часа они обсуждали условия возможного соглашения, среди пунктов которого наиболее сложным был вопрос о цене крепости Казаль. Сумма была определена, определено примерное время введения в крепость французского гарнизона. Маттиоли при более поздних встречах убедил французов в том, что сделка проходит гладко. Маттиоли получил задаток платы своей «услуги» – 2000 экю. Неплохим был и бриллиант, стоимостью в 400 луидоров, подаренный графу Маттиоли самим Людовиком XIV при их личной встрече. Король обещал итальянцу, кроме того, место пажа его сыну при французском дворе, а брату Маттиоли богатое аббатство. Казалось, события развиваются более, чем успешно. Французы подготовили военные силы для введения их в крепость Казаль. Размещением французских войск должен был руководить полковник Асфельд. Полковник ожидает личной встречи с герцогом Мантуи, а вместо этого его на границе с Мантуей арестовывают по приказу испанского губернатора, как фальшивомонетчика, и препровождают в тюрьму. Оказалось, что о соглашении Франции, которое обещал Маттиоли, узнали при дворах Турина, Мадрида, Венеции. А ведь соглашение должно было быть секретным. Зачем же Маттиоли раскрыл свои карты? Только денежные соображения могли объяснить этот поступок. Неудивительно, что вскоре и в Вене знали об этом соглашении. Разоблачения были небезвозмездными, одни только испанцы заплатили графу Маттиоли за сверхсекретные сведения четыре тысячи пистолей.

Так что, реализовать соглашение между герцогом Мантуи и аббатом Эстрад французам не удавалось. Документы, подписанные Карлом IV, были объявлены им подложными. Герцог Мантуанский стал говорить о своем министре, как об авантюристе, А когда ему напомнили о его личной беседе с французским посланником, герцог отвечал, что он не забыл о самой беседе, но он отрицал о существовании соглашения по передаче французам крепости Казаль. Не стану останавливать внимания читателя на деталях этой истории, но она имела свое продолжение. Возмущение поведением графа Маттиоли во Франции было невероятным по накалу, поскольку «предательство» итальянского графа происходило на королевском уровне. Похитить и примерно наказать вероломного мантуанского графа предложили герцогиня Савойская и аббат Эстрад. Людовик XIV, подумав немного, дал согласие на арест авантюриста и «мошенника», но потребовал, чтобы это было сделано тайно, без огласки и «держать его в заточении так, чтобы никто об этом не знал».

Маттиоли вел себя крайне легкомысленно, не предполагая, что тучи над головой его не сгущаются, а уже сгустились. Поэтому он, не опасаясь, принял предложение французского посла сделать небольшую прогулку и обговорить возможность и условия личной встречи французского короля и герцога мантуанского. Граф Маттиоли полагал, что о его закулисных делах с Мадридом французам ничего не известно. Во всяком случае, лицо аббата было спокойно и приветливо. Ни единой нотки неудовольствия или упрека не сорвалось с уст его. Успокаивало и то обстоятельство, что аббат Эстрад был один, без вооруженного отряда сопровождающих лиц. Кроме того, встреча должна была происходить на территории мантуанского герцогства, где все было подчинено ему, Маттиоли. Граф отлично владел шпагой, так что и сам мог за себя постоять. Начало разговора тоже успокаивало. Речь шла о поездке Карла IV в Венецию, на карнавал. Маттиоли сел на своего конька, весело и подробно передавая все сплетни, которые ему удалось собрать в Венеции. В поездке туда, Его Высочество герцога Мантуанского, как всегда, сопровождал Маттиоли. Эстрад делал вид, что его интересуют придворные сплетни и любовные влечения герцога, хотя на языке вертелся вопрос, который так и хотелось напрямую задать болтливому итальянцу: «Откуда дожу Венеции известно о переговорах между Францией и Мантуей? Но вот, кажется, приличная дорога кончилась, следовало прекратить разговоры, чтобы случайно при раскачивании кареты, не прикусить язык. Карета временами сползала по грязи в сторону, временами погружалась глубоко в разбухшую от дождя землю, и требовались немалые усилия лошадей, чтобы колеса выкатились на твердую почву. По крыше кареты крупными каплями забарабанил дождь. Порывы ветра подхватывали отдельные капли и заносили их вглубь кареты. Подъехали к берегу реки. Обычно узкая, легко преодолимая, сейчас она широко разлилась. Мутный грязный поток пенился, увлекая за собой ветки деревьев и небольшие деревца целиком с корнями, подмытые и увлеченные потоком воды. Единственный мост, который соединял оба берега реки, оказался разрушенным. Чуть в стороне были видны строения небольшого постоялого двора. Эстрад предложил оставить карету. Пошли пешком, продолжая разговор.

Идти по дороге было невозможно, ноги расползались в глинистой, ставшей скользкой почве. Решили идти по мокрой траве. По-счастью, идти было недалеко. Дверь в помещение небольшой гостиницы была открытой. Их встретил приветливый француз-хозяин, низко кланяясь. Путники скинули намокшие плащи. Эстрад осведомился о том, могут ли они рассчитывать на хорошее вино и мясо. Хозяин ответил, что и то, и другое у него имеется. Кроме того, он, притворно сетуя, сказал путникам, что переправа через речку ранее чем через день после того, как прекратятся дожди, невозможна, и предложил проезжим на этот срок небольшие комнаты. Когда через полчаса итальянец постучал в дверь комнаты французского посланника, чтобы предложить ему совместную трапезу, того в комнате не оказалось. Итальянец недоумевал, куда тот мог исчезнуть? Он и предполагать не мог, что аббат просто не хотел бросить тень на свое высокое положение, участвуя в последующих насильственных действиях над своим спутником, им же самим и подготовленных. Граф Маттиоли только успел войти в свою комнату, когда, рванув входную дверь, ворвались французские драгуны. Они схватили итальянца, связали, заткнули рот кляпом. Один из всадников перекинул тело графа через луку седла, вскочил на лошадь и легкой рысью направил ее в расположенную неподалеку крепость Пиньероль.

Когда вероломного итальянца доставили в крепость, ценных бумаг, на которые рассчитывали французы, производя арест, при нем не оказалось.

Искали инструкцию, подписанную военным министром Франции Лувуа, письмо короля Франции к герцогу Мантуи, ратификационные грамоты, – но всего этого не было. Маттиоли упорно не называл места, где находились документы. Прибегли к пыткам, стали угрожать смертью, только тогда итальянец написал письмо своему отцу, в Падую, и тот отдал секретные бумаги. Но ратификационных грамот среди них не оказалось…

Слухи об аресте Маттиоли быстро распространились. Забеспокоились и венецианцы, и испанцы. Потом поползли слухи о его гибели. Жена графа Маттиоли, считая, что мужа нет в живых, постриглась в монахини. А Маттиоли в это время находился живым и невредимым в Пиньероле, правда, теперь его уже звали Летаном. Имя Маттиоли исчезло навсегда. Граф провел в этой крепости четырнадцать лет, в полной изоляции от внешнего мира. Глубокие рвы отделяли крепость от города. Двойная линия толстых стен, четыре башни, и везде – охрана. Мрачная, зловещая, безмолвная тюрьма с тяжелыми решетками на окнах. Здесь провел, начиная с 1664 года, остаток жизни прежний всесильный министр финансов Франции Никола Фуке. Но Фуке повезло – его тюремщиком был деликатный мушкетер Д’Артаньян, чего не скажешь о Маттиоли. Тюремщиком итальянского графа стал беспощадно-суровый комендант, тоже бывший мушкетер, Бенинь Доверню Сен-Мар. Этот человек не верил никому и ничему. Скрытный, молчаливый, исполнительный, преданный королю до фанатизма, Сен-Мар всегда опасался заговора заключенных и, не дай Бог, бегства хоть одного из них. Тюремщик жил всегда в тревоге и в неусыпных подозрениях. Все остальное повествование о Сен-Маре и его заключенном совпадает с описанием, касающемся «Железной маски», сделанном Александром Дюма в книге «Виконт де Бражелон»

Только остаются сомнения, в том числе и у меня – был ли это все-таки Маттиоли? Скорее всего, это была личность значимостью неизмеримее обычного крайне незначительного итальянского княжества, пусть и значимого в геополитической игре.

Все познаваемо в сравнении. И ко всему человек привыкает. Одним из самых тяжелых испытаний, выпадающих на долю человека, является одиночество. При этом суть не важно, чем оно вызвано. Но, был ли по-настоящему одинок тот, который вошел в историю под названием «Железная маска»? Напротив, ему редко предоставлялась возможность побыть самому, наедине с собой! В помещении, в котором он находился, постоянно дежурили вооруженные люди, сменяя друг друга. Это обстоятельство не давало возможности узнику хоть на какое-то время освободиться от маски, ставшей настоящим лицом его. В помещении, которое он занимал, никогда не было зеркала. Он был лишен возможности видеть, каким образом время отражается на нем. Постоянное отсутствие прямого солнечного света, сделало кожу его невероятно белой и тонкой. Не было свойственной ей специфической жизненной окраски. Не оставляли его своим присутствием дежурившие и в ночное время. Странным было его пребывание в крепости. Находясь постоянно в присутствии людей, он одновременно в полной мере ощущал свое одиночество. Люди, караулившие его, молчали. Ни единого слова не услышал он от них за множество лет. Узник привык к этому, и никогда не обращался к ним с вопросами, не сделали и они единой попытки заговорить с ним. Какими инструкциями руководствовались стражники, «Маска» не знал. Возможно, что им было дано указание применить против него оружие, при попытке освободиться от маски, или хотя бы сдвинуть ее в сторону? Если это было не так, то не возникало никакого иного объяснения тому, что они никогда не были безоружными. Мало того, он понимал, чтобы обнажить шпагу каждому из них требовались мгновения. Судя по выучке, стража прошла отличную подготовку, служа мушкетерами в королевской роте. Это означало и то обстоятельство, что все окружающие его лица были дворянами. Впрочем, узник никогда не сделал попытки освободиться от маски хотя бы потому, что он дал слово дворянина не делать этого. Возникало ли у «Маски» желание покончить с собой? Вполне возможно, но оно едва ли было осуществимо. Посуда, которой он пользовался, была из серебра, нож и вилка изготовлены из чистого золота и были настолько тонкими, что легко гнулись. Не следовало забывать, что покончить счеты с жизнью едва ли бы позволила и стража. И еще одно, христианин понимал, что самоубийство является тем путем, который после смерти на времена вечные погрузит душу в печаль великую, в муку вечную. А о том, что узник был христианином свидетельствовало то, что он никогда не забывал в молитвах обращаться к Богу, а книги, которые он читал, все, до единой, были религиозного содержания.

Время идет. Сен-Мара переводят из Пиньероля на Сент-Маргерит губернатором, за ним следует и «человек в маске».

Чем руководствовался Версаль, издавая такой приказ? Неужели возможностью организации побега из крепости? Но, организовать побег изнутри, находясь в условиях строгой и непрерывной изоляции, да еще при такой безупречной охране, было абсолютно не реально! Возможно, появилось такое желание у лиц, знающих «Маску», находящихся по ту сторону крепости? Возможно, страдалец дал о себе знать каким-то образом? А это означало бы раскрытие местонахождения узника и необходимость смены его. Кто теперь скажет?

Факт изменения местопребывания «Железной маски» произошел. Об этом знал крайне узкий круг государственных лиц. Что касается тех, кто охранял узника, то в их судьбе никаких перемен не произошло. Право отбора принадлежало новому губернатору острова и крепости Сент-Маргерит – Сен-Мару. И опять лица, охраняющие узника, не должны были знать, кого они охраняют, и не имели права менять свое местопребывания. Только Сен-Мар знал о том, кого он охранял, притом только в объеме определяемой инструкцией. Иными словами, знакомство с биографическими данными узника и у него было ограниченным. Все это и сделало в будущем полное сохранение тайны этой, по-видимому неординарной личности. Впрочем, выбирая для узника тюремщика, Людовик XIV хорошо знал того, кому он это доверил. Жаловаться на отношение к себе коменданта крепости и стражи узнику не приходилось. Оно было ровным и почтительным. Никто из тюремщиков не имел права находиться в присутствии «Маски» с головным убором на голове. Никто не имел права сидеть в его присутствии во время принятия им пищи. Стража молча, в должном почтении, производила сервировку стола и смену подаваемых на стол блюд. Также молча из графина наливалось вино в серебряный кубок узника. Пища готовилась из свежайших продуктов и по сервировке не намного уступала королевской. Узник не был ограничен в возможностях перемещения по помещению, занимаемого им. Наружных прогулок, в том числе и во дворе крепости он был лишен. Страдал ли заключенный? Об этом можно было судить по тем моментам, когда он приближался к решетке окна и, прижавшись лицом к металлическим прутьям, издавал глубокие вздохи. Находясь в Пиньероле, узник мог видеть из окна тюремного замка далекие зубцы горных вершин и недоступную осязанию зелень лесных массивов. Ветер доносил запахи трав. Ухо улавливало неясные шорохи ночного неба, шум дождя, далекий шум падающей с уступа воды, да грохот небесных жерновов во время грозы. Теперь, в Сент-Маргерит, из окна можно было видеть вздыхающую зелено-синюю толщу воды в тихую погоду, да двигающиеся пенящиеся водные валы во время шторма. И еще можно было видеть узкую полоску желтого прибрежного песка. Море и берег в течение многих лет казались безжизненными. Воды вблизи крепости все суда обязаны были обходить стороной, а островитянам ходить вблизи крепостных стен не разрешалось.

Если в Пиньероле еще нельзя было исключить попытку освобождения узника, то здесь, на острове, она в ста процентах случаев была обречена на провал.

Да, сравнение условий пребывания складывалось не в пользу Сент-Маргерит. Но узник настолько свыкся с условиями заключения, что почти ничего не замечал. Только однажды он осмелился нацарапать несколько слов о себе на наружной поверхности серебряного блюда и выбросить его через решетку окна наружу. Попытка оказалась бесплодной. Блюдо попало в руки безграмотного рыбака. А узника предупредили о том, что при повторении попытки связаться с наружным миром, ему подберут такое помещение, через окна которого он может видеть лишь серые обомшелые стены самой крепости.

Узник и не догадывался, как впрочем, и сам Сен-Мар, что следующим местом заключения для «Маски» станет самая суровая и страшная тюрьма Франции, именуемая Бастилией.

После длительного пребывания на Сан-Маргерит, Сен-Мар достигает вершины своего служения, он получает назначение возглавить тюрьму №1 Франции – Бастилию в Париже. Пост очень престижный и хорошо оплачиваемый. Жалованье в 15 тысяч ливров, плюс 2,5 тысячи поступлений от лавочников, торговавших по соседству с тюрьмой. Итак, перед Сен-Маром 18 сентября 1698 года широко распахиваются ворота Бастилии. Тюремная карета ввозит вместе с новым комендантом и его подшефного узника. Тот тяжело болен, его выносят на носилках. Заключенного сопровождают вооруженные охранники, проехавшие для этого путь более тысячи километров. То, что заключенный был в черной маске, у парижских тюремщиков вызвало удивление и любопытство. Об этом заключенном писала своей подруге жена брата

короля Филиппа Орлеанского: «Один человек долгие годы провел в Бастилии и там же умер в маске. Рядом с ним находились два мушкетера, готовые его убить, если бы он снял маску. Он ел и спал в маске. Несомненно, это было нужно. К тому же с ним очень хорошо обращались, его хорошо обеспечивали, и он получал все, что желал. Он и причащался в маске; был он очень набожным и постоянно читал. Так никогда и не узнали, кто это был». «Маска» из «апартаментов» Бастилии уже никуда не переезжал.

Железною была ли маска?
Из атласа ли, бархата и шелка?
Была, естественно, – не сказка,
Родив немало кривотолков.

Явись она в Венеции, Турине,
Никто б о ней не говорил.
Под ней того скрывали имя,
Кто обвиняем в деле был.

Коль подозрения отпали,
Снималась маска – светел лик,
Родные с радостью встречали.
А осужден, бесследно сник.

Та маска временной была,
Защитою служила чести…
Из Франции пришла молва,
Ну, значит маска – не на месте!

Кто был под нею – вот вопрос?
Преступник? Жертва произвола?
В могилу тайну ту унес!
Одно, бесспорно – враг престола.

Условия пребывания в Бастилии были более тяжкими. Здоровье уходило, человек под маской таял. Через пять лет пребывания в тюрьме-крепости, он умер. Ранним мартовским утром из ворот крепости выехала телега, на ней стоял черный гроб. Сопровождали телегу два стражника, монах. На кладбище ждали могильщики. Короткая заупокойная молитва, и над тем, кто так долго жил, отрезанный от мира, насыпан был холмик земли. И никаких следов в тюремных документах. И только в записях тюремного надзирателя появляется короткая запись об убывшем: «Маршиали»

И все, о «Маске» забыли.

Но нашелся тот, кто первым заговорил о «железной маске». Оказывается, это сделал Вольтер. В 1760 году в своем «Siecle de Louis XIV» (Век Людовика XIV) он сообщил, буквально, несколько слов. Но эти несколько слов произвели большое впечатление. Его сообщение напоминало то действие, которое произвело в мире несколько фраз Платона об Атлантиде, занимающей умы множества людей в нашем мире. Вольтеровские слова о железной маске породило желание многих отгадать, кто же мог скрываться под этой маской? Перечень лиц, лица которых могли быть насильственно скрытых маской, был прерван самим Вольтером. Он выдвинул предположение, что под «железной маской» невольника находился старший брат Людовика XIV, ставшего жертвой честолюбия и политики жестокосердной. Беда заключалась в том, что доказательства этой версии у Вольтера были слишком слабыми. Взятие революционными массами королевской тюрьмы Бастилии, в которой содержали узника в железной маске и обнародование ее архивов ничего по истории «железной маски» не добавили.

Среди многих, кого интересовала судьба «Железной маски», был и наш поэт А. С. Пушкин. Вот что он писал: «Несколько времени после смерти кардинала Мазарини случилось происшествие беспримерное, и, что еще удивительное, неизвестное ни одному историку: Некто, высокого росту, молодых лет, благородной и прекрасной наружности, с величайшею тайною послан был в заточение на остров св. Маргариты. Дорогою невольник носил маску, коей нижняя часть была на пружинах, так что он мог есть, не снимая ее с лица. Приказано было, в случае, если б он открылся, его убить…»

И, возвращаясь к Александру Дюма, я не удивляюсь тому, что тот использовал эпизод с «железной маской» в своем произведении. Напомню о том, что знаменитый романист любил повторять, что история для него – лишь гвоздь, на который он вешает свою картину.

Но, возможно, и Вольтер, и Дюма были недалеки от своих подозрений. С простым человеком в те времена не церемонились. И если топор снес голову такому человеку, как герцог Монморанси, первому вельможе Франции, о котором говорили тогда – знатен, как Монморанси, следует задуматься, не близкая ли по крови к царствующему монарху приходилась голова, носившая маску до конца дней своих, если Луи XIV не решился отсечь саму голову? Боялся ли при этом Бога король? И, чего, не разрешая узнику снимать маску, опасался монарх?..

Забвение не коснулось «Железной Маски». Запущены даже компьютеры для решения вопроса, кто же эту маску носил? Но, несмотря на век электроники, в котором мы живем, несмотря на огромные возможности, мы и сегодня стоим не намного ближе к решению этой задачи, как это было и во времена Вольтера и Дюма, задачи всего-то с одним неизвестным.

Тень облекается плотью

Что люди глупые творят,
Когда приходит смута?..
Пройдет беда, и говорят:
«Виновны, бес попутал!»

Была Россия Ивана Грозного единою державой, жесткой рукою царя управляемой. Жестокость стала главной чертой государя, за то и Грозным прозвали. Все в «руце» божьей, бог видит и взвешивает деяния каждого. Двух злых подряд народу не выдержать! Однако, стань на место Грозного царевич Иван, такого же склада характера, как и отец его, не случилось бы того, что потом назвали мягким словом – «смутное время». Уродился сынок и внешностью, и характером неукротимым, на отца похожим. Пытался неоднократно отец учить сына, силу физическую применяя, да все безуспешно. Но, вот 9 ноября 1582 года в разговоре с непокорным сыном вспылил Иван Васильевич и ударил его посохом своим, да так неудачно, в висок попал. Десять дней царевич помаялся и скончался. Я полагаю, что царь был в отчаянии. Знал ведь, что второй сын Федор Иоаннович, от Анастасии Захарьиной-Юрьевой рожденный, был умом слабый. Понимал государь – второй сын не замена ему. Взгляд такой на реакцию Ивана Грозного, вызванную тяжким ранением сына, не только у меня. Он естественен для любого человека. Обычный и человеческий облик отца, а не Государя, гордо стоящего в одежде, золотом сверкающей, в шапке Мономаха и с посохом в руках, можно видеть на картине художника И. Е. Репина «Царь Иван и его сын». На лице раненого царевича нет выражения приближающейся гибели, оно не искажено муками страдания, зато так выразительно лицо Ивана Грозного, прижимающего к груди своей голову сына. Перед нами не царь, а отец, обезумевший от душевной муки совершенной им непоправимой беды!

Но царь в человеческом собрании должен был оставаться тем, кем он себя представлял ежедневно: носителем божьей воли, ответственным только перед богом за свои деяния. Да и ответственность своя представлялась Грозному всегда малой, незначительной. Отвалил от щедрот своих толику монастырю, пусть монахи молятся, грехи царские перед Богом малыми делают

Такой властитель богом дан —
Царь вспыльчивый, жестокий.
Простому люду, господам
И девам светлооким —

Не попадаться на глаза,
Покорствовать, не спорить, —