Старый дом под черепичной крышей

– Ты собиратель, – сказала старушка почти шёпотом, твоя задача собрать всё, что осталось от сделанного умельцами, как повелел тебе отшельник, и передать собранное хранителю.

– Я помню об этом, – промолвил зверь. – Я много чего в его отсутствие успел. Огромная пещера, скрытая в Соколовой горе от человечесчкого глаза, заполнена; в ней не хватает только твоих изделий. Я сделаю всё, что мне поручено.

– Жди хранителя, – прошептала старушка. Больше Елена Никаноровна не сказала ни слова.

Ночью старушки не стало, гирька опустилась до пола и старая добрая игрушечница, умерла. И люди в окрестностях, аж до самого Сенного базара, услышали полный горести громкий звериный рык. От этого рыка взлетели с карнизов, близ находившейся церкви, в ночное небо испугавшиеся голуби. Звуковая волна от рычания достигла колоколов на звоннице, ударилась о них и те отозвались тихим одновременным гулом. Прснувшийся звонарь, выглянул в окно и, взглянув на часы, перекрестился, лёг на другой бок и сказав только одно слово «почудилось», уснул, а дворник Никита, ночевавший во дворе под вишней, вдруг сел, покрутил взлахмаченой головой, прогоняя остатки дрёмы, поскрябал бороду, подошёл к калитке, выглянул на улицу, думая, что просигналила какая-то большая машина, но ничего не увидев, снова лёг под вишню.

От этого рыка проснулся и вошёл в комнату мамушки мальчик Глиня. В комнате никого не было. Глиня стоял рядом с кроватью и не понимал, почему мамушка не шевелится и не гладит его рукой по голове. Он даже не заметил, как прямо к изголовью умершей спустился на паутинке паук Федя. Мы о нём уже упоминали, когда говорили о воробье Крошкине. Федя повисел над Еленой Никаноровной, погладил двумя паучиными ножками мальчика Глиню по голове и глубоко и горестно вздохнув, медленно, перебирая лапками по паутинке, стал подниматься к потолку. Ножки его скользили, так как паутинка была мокрой от горьких паучьих слёз.

Я думаю, что ты читатель, уже догадался, что всё многочисленное семейство старого дома по Большой Горной улице были игрушки. И были они сделаны из самой обыкновенной глины, которую Елена Никаноровна хранила в сарае в больших ларях. На эту-то глину и наткнулся в потёмках Муха.

Ах! Если бы знал Пал Палыч, что Леня Пегасов принёс ему на экспертизу именно глину из сарая, когда-то известной и забытой игрушечницы. Если бы он знал, что именно в этот дом завозили его в детстве к дальней родственнице попить воды? Если бы он это знал! Впрочем, кажется, он стал о чём-то догадываться.

Глава 7. Непризнанная болезнь

На следующий день, после обеда, к дому, крытому красной черепицей, на Большой Горной подъехала машина с крупной надписью «РИТУАЛ». Из неё вышли одетые в чёрное сотрудники похоронной фирмы, положили Елену Никаноровну в гроб и унесли. Сторож Никита ещё походил немного по горнице старого дома, поскрипел половицами, похмыкал, поглядел на испуганных глиняшек и сказал: «Вот мы и осиротели… Нет вашей мамушки…, нет моего лучшего друга… То-то и оно… Что теперь со всем этим будет? – Он помолчал и добавил, – Просил меня один господин, вроде добрый, позвонить, когда Никаноровна преставится. Дом этот он намеревается купить, отремонтировать. Я его попрошу, чтоб вас не забыл…».

Никита ещё немножко посидел, взял молоток и пошёл забивать гвоздями ставни.

Как только Никита заколотил ставни и в доме образовался полумрак, игрушки сразу зашевелились, послышались вздохи. Обитатели старого дома под черепичной крышей без Елены Никаноровны сразу почувствовали своё одиночество и беспомощность. Они ходили по комнатам, не зная чем себя занять. Каждый думал о своём, но вместе, если соединить их разрозненные мысли, они думали об одном и том же – «что будет?». Свистопляс тыкал трезубцем в стык между половицами, бороться с недугами человечества ему как-то не хотелось. Пустолай подошёл к двери в сенях, поцарапал её лапой, но дверь была плотно закрыта дворником, выйти во двор было нельзя. Мурлотик лежал с закрытыми глазами, но не спал и даже не дремал, просто, лёжа с закрытыми глазами, ему удобнее было отдаваться своим философским размышлениям. Овечка и козочка присмирели и не стукались лбами, а отрешённо смотрели на Заступника, который ходил взад и вперёд по столу, держа на плече дубину. И если бы он не ходил взад и вперёд, то наверняка бы расплакался. Откровенно плакали, обняв друг друга руками, только двое – Дуня и Катерина. Их лица были мокры от слёз. Куда-то подевалась весёлость Васи. Он сидел на маленькой скамеечке, сделанной специально для него, чтобы было удобно играть, но не играл, а только нажимал на клавиши, да теребил ремни гармошки.

Через некоторое время за окном раздался звук подъезжающего автомобиля, послышались голоса, заскрипели ступеньки крыльца, щёлкнул замок. Игрушки быстро спрятались за зеркальные половинки трельяжа, занавешенные, как и полагается в случае покойника в доме, материей и стали оттуда наблюдать за происходящим.

В комнату вошёл Никита, он щёлкнул электровыключателем, комната осветилась и игрушки увидели маленького жирненького господинчика с круглой головой, мясистыми ушами, двойным подбородком и смеющимся, одним, видным игрушкам, глазом. Господинчик стоял к игрушкам боком «Добрячёк» – подумали разом игрушки, подсматривая за вошедшими. Вслед за добрячком в комнату вошла длинноногая молодая девица с синими волосами и выражением удивления на хорошеньком личике.

Глядя на маленького добренького господинчика и на девицу с приятным выражением лица, у игрушек немного отлегло от сердца. «Этот добрячёк не сделает нам ничего худого, – подумали они, – и «Барби» (так они прозвали синеволосую милашку), очень даже прелестное существо и тоже не сделает нам ничего худого». И они уже хотели выйти из-за трельяжа, как вдруг миленькая барышня увидела паука. Это был, уже известный нам, паук Федя. Федя спускался с потолочины, чтобы посмотреть, что за люди пришли в дом и как ему к этому относиться? Особенно ему хотелось рассмотреть красивую молодую женщину с синими волосами, потому как он за свою долгую жизнь в доме Елены Никаноровны никогда не видел синих волос и потому он спускался прямо к ней, а точнее к её синим волосам, чтобы поближе их рассмотреть. И это желание в Феде было столь сильно, что он забыл про присущую паукам осторожность.

Мамушка знала Федю, и Федя её знал и потому никогда не развешивал паутину на видном месте, чтобы не досаждать хозяйке и не заставлять её снимать паутину веником. Это была негласная договорённость и обе стороны её неукоснительно соблюдали, поэтому Федю можно назвать пауком очень деликатным. Феде, конечно, очень хотелось дотронуться до синей волосинки хоть одной лапкой, ну хоть самый чуток и потому он спускался всё ниже и ниже, пока не повис на паутинке напротив синей чёлки.

– Ах! Что это за гадость!!! – вскричала девица, увидев Федю и её хорошенькое личико, вдруг исказилось в брезгливой гримассе, которая одновременно выражала испуг, презрение, возмущение и гадливость, густо замешанные на нескрываемой возмущённой злости.

Ах, уж эта возмущённая злость, как она искажает лица! Делает их безобразными и в этом безобразии отталкивающими. Как правило, эту злость, у большинства людей, первыми проявляют и выказывают глаза. Они загораются нестерпимым огнём ярости. Так происходит у многих людей, но только не у этой Барби. Взгляд её стал отчуждённо ледяным. От этого взгляда будто тысячи снежных игл пронзили горницу. Паук Федя тотчас решил убраться подальше и быстро,… быстро заработал всеми ножками, поднимаясь к потолку, где в выпавшем сучке у него был устроен очень приличный домик.

Игрушки, таким изменением в синеволосой, были просто ошарашены. Взгляд её был высокомерен, поза вызывающая, мимика презрительная.

– Что здесь смотреть, – сказала Барби, сморщив носик, – обыкновенный хлам. Неужели, милый, ты этот дом собираешься ремонтировать? Это не формат. Он же от древности провонял пауками и тараканами. А может быть в нём даже водятся клопы?… Это ужасно, дорогой. Говорят, клопы могут столетиями пребывать во сне, а потом, при благоприятных условиях, просыпаться, бегать и кусать. Это ужасно. Тут дурно пахнет, – и она зажала носик пальчиками.

Слово «Не формат» эта особа употребляла в каждом случае, если она хотела отстоять своё мнение и при этом не показаться обыкновенной симпатичной глупышкой.

– «От этой Барби добра не жди», – разом подумали игрушки, втискиваясь подальше за трильяж и стараясь не попасться ей на глаза.

– Хорошо, Зинуля, я не буду ремонтировать это старьё, мы его снесём, а на его месте выстроим коттедж. Ты довольна, милая? – Уступчиво проговорил добрячёк, явно не желая спорить с синеволосой.

– «Добрый, но подкаблучник», – подумала Катерина, наблюдая за сценой в доме.

– Как же так, – сказал недоумённо дворник, – вы же говорили, что будете ремонтировать? В таком разе я бы и дел никаких с вами не имел, и деньги ваши мне не нужны…

– Он тебе говорил это для того, чтобы ты караулил дом, берёзовый пень, а не для того, чтобы задавал сейчас глупые вопросы, – взвизгнула Зина, повернувшись к дворнику Никите, и вперив в него мышиные глазки.

– Да,.. да, разумеется, – проговорил толстячёк и вдруг игрушки увидели, что у «добрячка» один, левый глаз совсем добрый, а другой, правый – совсем, совсем злой. И когда он стоял к глиняшкам левым боком, то казался очаровательно добрым и милым, а когда поворачивался правым боком, то игрушки старались на него не смотреть, потому, как им было страшно. «Злюнчик» – подумали они разом.

Конечно, Барби-Зина очень рассердилась, увидев в непосредственной близости от своего носа серенькое волосатое брюшко Феди. И тут в гневе она увидела высунувшуюся из-за трельяжа часть Дуниного платья и трезубец Свистопляса. Барби-Зина подошла к трельяжу и со словами, – «кто же здесь прячется?», вытянула сначала из укрытия Свистопляса, рассмотрела, близоруко приблизив его к кукольному личику, и со словами: «Уродина» и «Тьфу», отложила горемычного в сторону, а вот Дуню стала с интересом оглядывать со всех сторон.

– Ах, какая милашка, – проговорила она. – У этой старушенции был не дурной вкус.

– Оставь, Зина,… ну что ты, право, как маленькая.

– Да нет, ты посмотри на эту кукленцию, Фома Фомич! Не будь букой – обратилась она к «добрячку». – Может быть возьмём?.. забавненькая штукенция… (разумеется глиняшки слово «добрячёк» уже воспринимали в отрицательном смысле, то есть «Злюнчик» И если они в дальнейшем и произносят слово «Добрячёк», то с прямопротивоположным пониманием его значения).

– Гм… Интересная поделка, – проговорил «добрячёк», названный синеволосой Фомой Фомичём. – Надо показать Эдуарду Аркадьевичу, он специалист, возможно, всё это и представляет какую-то ценность?

– Я возьму? – сказала синеволосая.

– Сейчас, Зина, ничего не бери, вот приедем с подрядчиком, тогда.

– Хорошо, милый, – и синеволосая, поставив Дуню на стол, вытерла носовым платочком кончики пальцев.

Потом «добрячёк» и синеволосая девица уехали, пообещав Никите приехать с подрядчиком и окончательно решить судьбу дома. После их отъезда, Никита запер дверь и ушёл, ворча под нос: «Люди жили, жили, и на тебе, ломать. Этот дом ещё сто лет простоит и не покосится. Ошалели. Истинно ошалели. Вон сколько в городе негодящих построек, сноси не хочу, а они крепкий ещё дом на снос… Для них он, видите ли, не формат. Вот людишки-человечишки. Слово-то придумали… «не формат»… тьфу… вот гад-паразит. Эх, грехи наши тяжкие, – и он отправился на своё излюбленное место под вишню. Устроившись под вишней на старом ватнике, сунутом под голову, он долго ворочался и всё ворчал, – Не формат, не формат. «За это слово удобно подлость прятать, – думал он. – Это слово подлости значительность придаёт и чем больше подлость, тем выше значительность». «Есть же простые русские слова, – рассуждал он, – нет же, накрутят… навертят. Изъясняться понятно разучились и всё это от того, что мысли свои не хотят показывать, потому и прячутся за такие слова-паразиты. Вот Никита изъясняется понятно и ясно, а почему? Да потому, что ему скрывать от людей нечего».

Добродушный Никита ощущал всем телом несправедливость в отношении дома и обман в отношении самого себя. Потом, он никак не мог понять, почему достаточно крепкие постройки, которые ещё можно отремонтировать и они смогут служить десятилетия, надо непременно ломать? В конце концов, их можно отдать неимущим, тем же бомжам, не имеющим над головой крыши, зарегистрировать их в этих домах? Только почему-то никто об этом не думает? Вот он, Никита, думает, а кому положено об этом думать – не думают.

Его размышления прервали доносившиеся от сараев звуки. Никита скосил глаз и увидел, как какая-то незнакомая ему шавка, грызёт под кустом сливы старую выбеленную ветрами и морозами кость. И снова в его голову пришли мысли. Он подумал: «Даже для бродячих собак сделали в городе приют, а люди скитаются по подвалам. Так нельзя. Собака хоть природно защищена: от стужи шерстью, от голода всеядностью, а человек никак. Желудок собаки приспособлен и она может есть всякие отбросы, а у человека желудок не приспособлен, но он их ест, потому, как надо поддерживать в теле жизнь…».

Так думал Никита и старался найти ответ на заданный самому себе вопрос. Точнее вопросы. Этих вопросов у Никиты было много, ну, например такие: зачем человеку наживать миллиарды долларов, когда нескольких десятков тысяч ему достаточно, чтобы безбедно жить до самой смерти? И ещё – зачем человеку иметь несколько домов в городе и квартир, когда и одного дома девать некуда? «Это от жадности, – думал Никита, – а жадность от чего?». Не знает Никита от чего жадность в человеке пребывает. «Наверное, это болезнь такая, – думает он,– забирается в человека и заставляет его копить безудержно, а остановиться он не может и становится вроде пьяницы – пьёт вино до тех пор, пока не свалится в канаву. Если это так, то тогда не надо писать в газетах, что в стране столько-то миллиардеров, а надо так и написать, что в стране столько-то больных жадностью людей, а столько-то больных гриппом или скарлатиной. Только вот как вылечить этих людей от страшной болезни накопительства, дворник не знает». Потом он стал опять думать о бездомных людях и ему их было очень жалко – так бы и взял их всех в свою комнатёнку. Только куда он их возьмёт, когда в ней и так помещается только кровать и стол с двумя табуретками?

Нет, Никита знал ответ на этот вопрос, но этот ответ годился в том случае, если бы в городе жили люди все похожие внутренне на Никиту. Просто они поделились бы с неимущими, вот и всё. А вот бездомный Валет, которого Никита хорошо знает, не согласен с Никитой и говорит, что так не бывает. У дворника есть и запасной вариант ответа, он правда немного фантастический, но вполне приемлемый. Он заключается в том, что если бы люди в городе немного подумали и избрали бы в парламент одних Никит и они придумали и написали справедливые «Никитины законы», а законы эти бы защищали бедных, то тогда бы все были счастливы. Затем его мысли перешли на другое, потом на третье и так далее и он в конце-концов задремал.

Под вишней Никита проводил всё своё свободное время, которое ему выпадало после наведения порядка во дворе и на улице. Только наводить порядок становилось всё сложнее. Особенно Никиту мучил всякий упаковочный материал, который жители двора валили около мусорных баков, потому как баков не хватало. Раньше у Никиты был всего один мусорный бак и хватало. Теперь пять баков и не хватает. «Это куда же движется человечество, – размышлял Никита, глядя на коробки и коробчёнки, пакеты и пакетики, – эпидемия какая-то? Если так дело пойдёт, то скоро люди совсем не будут думать о смысле жизни, а будут только есть, менять хорошее платье на лучшее и хорошую мебель на ещё более лучшую и конца и края этому не будет. А конец и край всё-таки будет, он наступит тогда, когда съедят всё, а из этой вишни, применив новейшие технологии, сделают прекрасный стул, на котором можно будет сидеть, а вот лежать в тени под вишней и предаваться мечтам будет уже нельзя.

С этим двором дворника связывало очень многое. Во-первых, здесь он прожил всю свою жизнь. Во-вторых, расположение двора было таково, что с его территории была видна бескрайняя водная гладь Волги и с двух сторон виднелись купола церквей, что Никиту толкало на философские размышления. Во-вторых, будучи человеком по натуре добрым, он не терпел всякой несправедливости. А несправедливость вся исходит, как он полагал, от богатства одних и бедности других. Лёжа под вишней, он и пытался разрешить этот сложный социальный и экономический вопрос. Для себя он экономический вопрос более-менее решил, устроившись по совместительству дворником к одному состоятельному человеку, таким образом, пополнив свой скудный заработок, а вот с человечеством и мирозданием было сложнее. Теперь, правда, он не считал, что ему повезло с приработком, потому как устроил его на эту работу небезызвестный Фома Фомич в то самое время, когда нанимал сторожа присматривать за домом. Теперь Никита мучился угрызениями совести по поводу добавочной работы с подачи Фомы Фомича. Здесь он тоже почему-то теперь стал ожидать подвоха. «Где один подвох, – думал он,– там жди и другого, крапива, она не одним кустиком растёт». Правда, к Эдуарду Аркадьевичу он никаких претензий не имел, человек аккуратный, не в пример другим, сам никогда не сорит и другим не велит, к тому же настоящий учёный. Правда, в его жизни Никите тоже было не всё ясно: построил дом большой, хороший, а живёт один. В его дворе, который подметает дворник, хорошо детям играть, а их нет. Это неправильно, неразумно.

А ещё Никита очень любил игрушки, которые делала Елена Никаноровна; помогал ей, когда старушка ослабла и совсем не могла крошить и просеивать глину, колол дрова для обжига. И всё это он делал по доброте душевной, а не за деньги, хотя Никаноровна не раз предлагала ему деньги с выручки, когда приезжала после продажи игрушек с Сенного базара или с Пешки. Никита же всегда отказывался, говоря: «Вот если бы я не имел должности и мне бы за моё дворничество не платили зарплату, то может быть я и взял бы малость на продление жизни, а так, Никаноровна, не могу, совесть не позволяет, потому как исповедую самый главный закон мироздания – «довольствуйся малым». И тут же объяснял этот закон, как он его понимает. – Вот лев, вроде бы хищник и тот задавил косулю, наелся и других косуль не трогает, хоть они около него табуном ходят, а человек? С десяти косуль кожу сдерёт и ему всё мало, скоро даже репьи будем в Красную книгу заносить, и то браконьеры найдутся. Зачем это, Никаноровна? как понять? Мне одних ботинок на пять лет хватает, а тут совсем новые, сезон проходили и их к мусорному баку,.. а? Я вот беру эти добротные ботинки и ношу и не потому, что у меня на новые денег не хватает. Я, сама знаешь, одинок, мне хватает. Только зачем хорошую вещь выбрасывать? «Не модная», – вставила тогда Никаноровна.

«Мне кажется, что эти все моды придумали для того, чтобы людей совращать, – сказал Никита в ответ. – Моды эти из года в год меняются, заставляя людей совсем новое выбрасывать, богатство земное расточать, ресурсы земли, они ведь не безграничные эти ресурсы».

Елена Никаноровна знала, что Никита никогда не покупает одежды, а всё донашивает, что выносят к мусорным бакам, то, что добротно, а, заработанные за дворничество, деньги не копит, а отдаёт неимущим. Об этом большом Никитиным секрете она узнала случайно, от одной нищенки. Однажды Никаноровна как-то ему сказала об этом, а он нахмурился и ответил: «А ты хочешь, чтобы я их пропивал, да?» и больше они к этому разговору не возвращались.

Ещё об одном Никитином секрете Никаноровна не успела узнать. Секрет этот заключался в том, что заработанные у Эдуарда Аркадьевича деньги дворник отдавал в похоронное бюро для ухода за брошенными могилами, потому как считал, что кладбище – это лицо общества и если это лицо не умыто, и не ухожено, то, что говорить о его внутреннем содержании.

Только это было в жизни Никиты всего один раз, потому как он получил у учёного человека всего одну зарплату. Сейчас же Никита просто спит под вишней и даже не догадывается – в какую круговерть скоро попадёт его маленькая, вызывающая у многих недоумение, жизнь.

Дворник Никита так бы всю ночь и проспал под вишней, но произошло непредвиденное. Поздно вечером к нему зашёл уже упомянутый нами знакомец, по прозвищу «Валет», выражаясь юридически – лицо без определённого места жительства, а по -простому – бомж. Валет был среди бездомных человек известный. Среди бомжей он был ходячим радио и информационным газетным вестником тоже. Не было ничего такого, чего бы не знал Валет. По натуре живой и очень подвижный, с искрящимися чёрными как смоль глазами и густой, вьющейся, с мелкой проседью цыганской шевелюрой, он и впрямь походил на цыгана, если данному портрету ещё прибавить постоянную на лице улыбку и поблёскивающие сахарной белизной ровные красивые зубы. Из его рта постоянно сыпались то шутки, то анекдоты, он всегда был душой любой компании; товарищей по несчастью он называл пилигримами или странниками, а бомжацкую жизнь – задворками. Как он попал на эти задворки, никто не знал, да и Валет не любил об этом распространяться. Только слово «задворки» всем полюбилось и как-то незаметно прижилось.

Сейчас Валет был одет нарочито неряшливо и даже по сравнению с другими жителями задворок – вызывающе неряшливо. Единственным светлым пятном во всей его внешности был, повязанный на грязную шею, ослепительный белизны платок.

Любил Валет в таком виде ходить по вокзалам и другим общественным местам и подсаживаться к прилично одетым гражданам и наблюдать за тем, как они начинают от него отодвигаться, а потом, сделав презрительную мину, уходят, совсем не желая иметь такое соседство. Вёл он себя при этом немного вульгарно, но, не выходя за рамки дозволенного.

– Всю жизнь проспишь под своей вишней, – сказал Валет, присаживаясь рядом с Никитой. – Чего здесь лежишь, а не в хоромах? – так он называл Никитину комнатёнку.