Саратовские игрушечники с 18 века по наши дни

Девочке конь, по всей видимости, особенно нравился, она то и дело брала его в руки, прижимала к губам и, потихоньку дуя в отверстие, свистела. При этом она перебирала пальчиками по отверстиям – и свистелка, меняя тональность, бодро выдавала набор всех звуков, какими обладала. Это делалось, видимо, для привлечения покупателей. А может быть, конь был очень дорог девчушке и она не хотела с ним расставаться (вскоре я убедился, что девочке и впрямь было жаль продавать коняшку).

– Иришка! Положи на место! – следовал окрик бабки, и девочка ставила конька на мешковину.

– Ну, баб…оставь…а-а-а? – просяще тянула девочка.

– Я тебе оставлю, – говорила бабка сердито, – одна стоящая игрушка осталась. Может, возьмут. А козла с шавкой нечего и считать – калеки, можно было и из дома не нести.

– Так они тоже свистят… – упорствовала Иришка.

– Собачка свистит, а козёл нет, да ещё и рог у него отломан.

– Так он без рога даже клёвее выглядит…– убеждала девочка.

– Сиди уж ты, «клёвее»… где таких только слов понабралась!

Я подошёл к продавцам поближе.

– Сами лепите, или как?

Старуха заинтересованно подняла голову. Но ответила за бабку девочка:

– Нет, дяденька, это реликвия. Ещё бабулин свёкор лепил. Он и горшки делал.

– Свёкор то в Саратове жил, или ещё где? – продолжал спрашивать я.

– В Саратове, в Саратове, на Белоглинской, – закивала головой бабка.

– Ты смотри, какое название говорящее! – не отставал я.– Игрушку, значит, лепили на Белоглинской улице? А почему улица так называется?

– Я этого не знаю, – обстоятельно ответила старушка, – но свёкор там жил и игрушки лепил, а Ульяна, его жена, торговала ими на «Пешке» и здесь, на Сенном… может, купите, а? Если уж так стариной интересуетесь…

В её голосе было столько неподдельного сожаления о том, что она вот так здесь стоит, презрев былую гордость, и буквально умоляет покупателей подойти к её мешковине. Что я даже головой покачал.

– Посмотрите: нигде не битая. А вот козёл с пёсиком, те – да, калеки, – проговорила она, протягивая мне конька.

Я взял игрушку в руки. Ладони сразу ощутили тепло нагретой на солнце глины. Конёк был золотистый, очень старый; чёрный глаз его ретиво косил в мою сторону. Местами сохранившаяся на гриве тёмная краска показывала, что вещь довольно старая.

– Не подмоченные, – расхваливала старушка товар, поднимая с мешковины козла и баранчика.

– Не подмоченные? Не обожжённые, что ли? Раз воды боятся…

– Так это, дяденька, «сушки», – улыбнулась Иришка, кивая на козлика и барашка. – Они просто из глины слеплены, без обжига, на солнышке высушены и подкрашены. А конёк обожжённый, потому и цвет у него другой, – блеснула она познаниями. И похвасталась:

– Я тоже «сушки» умею лепить, только свистки у меня не выходят. Дую, а они шипят как змеи, а свиста нет…

– Не встревай, – оборвала бабушка внучку. – Так, все-таки, может, купите?

– Золотистый – значит обожженый? А те почему разного цвета? – продолжал допытываться я.

– Так глина разная, – сказала старушка, – и потом, кому какие нравятся: кому коричневые, а кому светлые. Свёкор был большой мастер. Он даже свисток-кукушку умел делать. Другие игрушечники – нет, а он умел.

Я про такое слышал первый раз и поинтересовался:

– И свисток действительно куковал?

– У нас был один, продали. Дуешь в отверстие, а он кукует, – объяснила старушка.

– Там, бабуля, надо было отверстие пальцем закрывать, тогда кукует, – вставила внучка.

– Молчи, когда взрослые разговаривают! – опять урезонила ее бабушка.

– Да вы её не оговаривайте, – заметил я, – это очень существенное дополнение. – А эти у вас, – я показал на маленькие свистки, рассыпанные по мешковине, – стало быть, не кукуют?

– Эти нет, а этот играет, – ответила девочка и кивнула на глиняного конька, которого я держал в руках, – хотите, покажу?

– Ну, покажи, покажи! – я протянул игрушку девочке.

Та взяла конька и, перебирая пальчиками по отверстиям, извлекла из него нехитрый звуковой перебор. Звуки были удивительно красивые. Это была некая смесь гудения и свиста, которая не резала слух, а мягко растекалась, повисая над шумящей толпой.

Я снова взял в руки музыкального конька и стал внимательно его рассматривать. Поверхность изделия чуть-чуть блестела; желтоватое тело игрушки было испещрено небольшими вдавлинами разной величины и конфигурации. Кое-где во вдавлинах сохранились следы коричневой краски.

– Сколько же ему лет? Даже краска полностью не стёрлась…

– Это не краска, а глина, – поправила старушка, – свёкор игрушки красил не обычными красками, а глиной. Это было дёшево. В нашей местности много разных глин. У него в чулане стояли мешки с разными глинами – красной, коричневой, жёлтой, чёрной, голубоватой, серо-белой… Была ещё глина кровяная красная.

– А вы тоже ему помогали лепить?

– Я, нет… что вы! – махнула рукой хозяйка коня, – я оказалась к этому не приспособленной. Свёкор говорил, что я старательная, только и всего. Я ему помогала глину растирать, отмучивать. Глина сперва в кадках отмучивалась, чтоб песок да камешки отобрать. Нальёшь в кадку воды, насыплешь туда глины, а как она в себя воду возьмёт, то лопатой деревянной мешаешь всё в молоко. Свёкор за этим зорко следил, – чтоб ни одной балобушки! Потом через рядно процеживаешь, от мусора освобождаешь, что сверху всплывёт, а там уж выпариваешь на солнышке. Одну глину досуха сушишь, другую до лепного свойства доводишь, третью в виде сметаны оставляешь. И не дай Бог, чтоб глина в глину ненароком попала или язык не на месте оказался. Я раз нечаянно чуть пролила, так старик всю кадку вылил, а уж меня-то и так и сяк крестил…

– А как это понять – «язык не на месте оказался»? – недоумённо спросил я.

Старушка улыбнулась: видимо, вспомнила былое.

– Это особая история. Ну, дело прошлое, расскажу. Я ведь тогда из-за этого от мужа сбежала – и сразу все мои подсобные дела прекратились…. У них, у игрушечников, конкуренция была: кто что придумает, нипочём другому не скажет. А я-то, по простоте души, однажды и ляпнула. У нас был знакомый, тоже игрушечник, подъехал ко мне с вопросами, я ему и выложила про то, какую глину с какой свёкор смешивает. Свёкор узнал и дугой меня от лошадиной упряжи огрел – рука пополам. Меня в больницу… а уж после больницы я к ним и не вернулась.

– А что же муж?

– Васёк был человек хороший, меня жалел, сынишку любил, но слабовольный был, против отца ни-ни.

– У бабушки голос был хороший, она потом петь стала, – вставила девчушка.

– Так вот откуда у вас на лице остатки былой светскости! – заметил я шутливо.

Старушка смутилась, погладила внучку по голове.

– Пёс с ним, с пением, оно мне счастья не принесло. А вот с Васьком разлучило…

Глаза её стали задумчивыми. Я понял, что эта тема для нее – больная до сих пор.

Как бы спохватившись, бабка продолжила:

– Ну, уж какой там голос… Так, пела…. Глупая была, молодая…. Когда замуж выходила – думала, за мужем всю жизнь проживу. А вышло иначе. Потом я хотела к нему вернуться, да не получилось, он на заработки подался, на лесоразработки, там и сгинул. А я замуж второй раз вышла…

Она помолчала и продолжила, указывая на коняшку:

– Это вот – всё, что от нашей совместной жизни с Васьком осталось, царствие ему небесное. Строгий мой свёкор был, а дело свое хорошо знал. Его игрушки на Сенном ценились: свекровь моя, Ульяна, никогда подолгу не стояла…. Так вы купите, или как?

Глиняная дуделка мне, в общем-то, была тогда не нужна. Но после столь длинного и доверительного разговора я просто был обязан купить у бабки с внучкой какую-либо игрушку. И я купил музыкального конька.

Больше я ни эту старушку, ни девочку на Сенном не встречал. Если бы я знал тогда, как обернётся судьба, то, конечно, купил бы у них все остальные свистульки, не раздумывая. Но мы всегда сильны задним умом…

__________

С тех пор прошло несколько лет. Я уж и думать забыл про ту мимолётную встречу на базаре, однако довелось мне столкнуться с саратовской глиняной игрушкой снова – и опять же на Сенном. За день до очередного новогоднего торжества заглянул я на базар за подарком: хотелось купить что-то сделанное руками. Ужасно надоел мне этот китайский ширпотреб, который во всех газетах бранили за вредность, но всё же покупали. Хотелось, чтобы подарок был не растиражированный в миллионах экземпляров. И сравнительно недорогой.

На проспекте продавались эксклюзивные работы, но цена их кусалась. Ясно было, что товар этот набрал цену, пройдя через нескольких перекупщиков. Денег у меня лишних не было, и я отправился на Сенной – авось, повезёт.

Ящик с выставленными на нём глиняными игрушками бросился в глаза сразу. Блестящие, большие и маленькие, стоящие вперемежку, они с любопытством взирали на проходящих. Около ящика, перестукивая валенками и похлопывая от холода рукавицами, ходил невысокий мужичок-боровичок (так я его назвал про себя), лет за пятьдесят. Переступая с ноги на ногу, он как бы машинально повторял одну и ту же фразу: -

– Саратовская глиняная игрушка!.. Глиняная игрушка!.. Местная!.. Прошу поддержать местного производителя!

Народ не обходил ящик вниманием. То и дело около продавца останавливались покупатели, брали в руки товар, рассматривали его – и сразу начинали рыться в карманах, ища кошельки. Одна солидная дама рядом со мной проговорила удивлённо:

– Неужели саратовская?.. Что-то я её здесь раньше не видела…

– Как вы не видели?! – встряла другая, – а я здесь каждый год покупаю. У меня уже несколько игрушек в серванте стоит. И в этом году специально хожу, смотрю и жду, когда Пётр Петрович появится. Прозеваешь – останешься без подарка. Он ведь, мастер-то, своим искусством торгует от силы два дня. А то и за один управится. Вот и караулю.

– А я и не знала, – сокрушалась первая дама.

– Ну, как уж этого не знать, – упорствовала вторая. – Игрушки Петра Петровича в музеях выставляются! И кино о саратовской игрушке по телевизору показывали…

Я приблизился к прилавку, если так можно было назвать деревянный ящик с картонкой сверху. На картонке стояли глиняные барашки, козлики, свинки, окружённые гурьбой маленьких поросят, козлят и еще многих других животных, которых сразу и не перечислить. Фигурки были большие, маленькие и совсем крохотные. Одни из них имели только две ноги и были вытянуты «в морковку», другие – все четыре. По цвету фигурки тоже разнились: были тут и золотистые, и бежевые, и светло-коричневые, и серо-белые. А вот роспись на них была выполнена в одной технике – всевозможные геометрические рисунки, разбросанные в определённом порядке по телу животных.

Во всех игрушках было что-то очень притягательное, тёплое: они очень отличались от всего, что мне пришлось до этого видеть.

Я прямо засмотрелся. Игрушки были разные – и юморные, и сказочные, и бытовые; каждая на особинку. Вот овечка – она сама кротость. Вот мужичок везёт воз сена на лошади. Баран и козёл качаются на качелях. Мальчик путешествует на летящем гусе (гусь в полёте держится на выходящем из печной трубы дыме). А вот что-то из новых веяний – русский Дедушка Мороз оседлал восточного дракона и везёт из леса ёлку детям на праздник. Вот крохотная собачонка, лая, заигрывает с громадным быком. Гуси, вытянув шеи, переговариваются на своём гусином языке. Бабушка идёт в церквушку….

Людских персонажей среди игрушек было, правда, немного, в основном мастер изображал животных. Но все-таки имелись тут и «люди». Мне бросился в глаза герой известной сказки Емеля, едущий на печи. Потом я обратил внимание на другую игрушку: торговка на поднятых руках калачи держит, а сама покупателей зазывает. Чуть подальше стояла «рыбачка в лодке», со стерлядью в руках. Рядом, со сбитой набок шапкой, «ухарь-гармонист» жал на лады саратовской гармошки…

Игрушки были весёлые, но без крикливости, без нелюбимого мною модерна. Мне особенно понравились изделия однотонные, золотистые, с ямочками, подкрашенными коричневым цветом – была в них некая импозантность. «Да, эти себе цену знают», – подумал я, глядя на золотистых собратьев.

Игрушки беловатые и светло-коричневые брали своим разноцветьем, особой строгой нарядностью. «А у этих свой шарм, – мелькнуло у меня в голове. – Только не ясно – какая же из них саратовская титульная? Наверное, золотистая».

Товар у продавца продавался неплохо. Казалось, что сейчас всё разберут и мне ничего не достанется, но вот очередь иссякла, словно выдохлась. Я подошёл к продавцу и поздоровался, давая понять, что я солидный покупатель, толк в изделиях знаю, намерен выбирать и без покупки не уйду.

– Сами делаете, или как? – задал я свой обычный вопрос, желая разговорить мужичка.

– Обязательно сами, – в тон мне ответил продавец, имя которого я уже знал из разговоров: его звали Петром Петровичем. – А вы что, хотите поддержать местного производителя?

– Поддержать-то я поддержу, – ободрил его я, – но хотелось бы знать, откуда такая королева в нашем городе? Не встречал я раньше такого изделия. По проспекту частенько хожу – ни разу не видел.

– Саратовская это игрушка, как есть саратовская, – отвечал мужичок-боровичок, – а что на проспекте её нет, то не моя вина. Я на проспект не рвусь. Что делаю – и здесь отлично расходится, нечего Бога гневить. Я ведь, мил человек, натуральный мастер-передвижник: когда с одного места, где пристроюсь торговать, меня гонят, на другое передвигаюсь. Тут на ящичке, там на коробке каком.

– Так негоже мастеру самому продавать… Вам надо лепить, красить, а не на морозе стоять или под дождём мокнуть…

Продавец улыбнулся благодарно, но заметил:

– Без собственной продажи я и десятой части того, что вы тут видите, не слепил бы. И потом, эта игрушка не для шикарных подсвеченных прилавков лепилась.

– Не понял…

Мастер оживился:

– Просто для меня очень важно, как люди на игрушку реагируют. А что я, сидя дома, узнаю? Да ничего!

– Так если игрушка продаётся, – неважно, кем, – значит, людям нравится, вот и всё, – заметил я.

– Как это всё?.. Как это всё? Это не всё, мил человек… – заспорил мастер. – А кто что сказал, покупая? А что при этом его глаза говорили?.. Не знаю, как для других, а для меня это первая зарядка души. Вот вы свой мобильник всё время подзаряжаете? Конечно, регулярно, иначе телефон работать не будет. Так и здесь… Я же ничего не слеплю, если отдачи нет. А она, мил человек, не рублями меряется, а искорками в глазах, улыбкой… Надо же видеть, с каким настроением человек игрушку в сумку кладет! И слова надо слышать, какие он при этом говорит. Иногда бывает, что и мало за день продам, но если мне какие-то добрые слова в этот день сказали, то я как на крыльях домой лечу – и сразу за глину. Вот так-то.

– Не могу не согласиться. Добрые слова многого стоят. Плохие-то, поди, и совсем не говорят?

– Почему ж не говорят! – боровичок сердито хмыкнул. – И такое бывает… но, правда, редко. У меня раза два было.

– У кого же язык поворачивается на такую красоту чёрные слова говорить? – удивился я.

Продавец опять улыбнулся, но в улыбке его мелькнула горчинка. После минуты молчания мастер заговорил:

– Я к таким выпадам отношусь философски… Вот в этом сезоне нашлась одна дама, которая выразилась в адрес моих игрушек нелицеприятно. Не раз подходила к изделиям, оценивающе их рассматривала, но не покупала. Затем в сторонке стояла и всё посматривала: видно, наблюдала за тем, как берут… В общем, я думаю, она – человек творческий, но завистливый, а вернее всего – творческий неудачник. У самой что-то не получается, вот и выплёскивает она зло… В общем – несчастный человек. Грех в человеческой душе гнездо свил и не даёт этому человеку ни днём, ни ночью покоя…

– Да вы философ, Петр Петрович!

– Все мастера в своём роде философы. Без этого творчества не бывает. А насчет шикарных подсвеченных прилавков вот что скажу вам. Когда я леплю, то внутренне представляю, как игрушка будет смотреться на моём прилавке, а прилавок мой, сами видите, – перевёрнутый ящик. Я думаю, что на настоящей витрине она и смотреться не будет! Ну, не представляю я себе зеркальную витрину, когда леплю, поэтому и планку восприятия заранее закладываю «ящичную», «подножную». Мастер, знаете, всё должен учитывать…

Я был другого мнения на сей счет. Полагал, что эта игрушка смотрелась бы везде хорошо, куда ее ни поставь. Но не стал спорить с боровичком. К тому же, было у меня подозрение, что мужичок явно чудит, подшучивает – и надо мной, и над самим собой.

Пока я так думал, мой собеседник, задрав голову, поглядывал вверх – туда, где, сплетясь в ветвистое кружево, заиндевевшие ветки нарисовали на серебре неба замысловатый узор.

«Что-то он видит в этой ажурной мгле? – мелькнуло в моей голове. – Может быть, его генетическая память глубже моей – и видит он нечто иное, нежели я? Сумел же он, запустив руку за пазуху вечности, вытащить из небытия вот эту красоту…»

– А вам какая игрушка приглянулась более всего? – спросил боровичок, прервав ход моих размышлений.

– Теряюсь, чему отдать предпочтение, Петр Петрович. Мне и вот эти золотистые нравятся, они мне что-то напоминают, и коричневатые, а в светленьких тоже много особенного… Интересные они. Как у одних родителей непохожие дети: этот – смуглый, застенчивый, другой – весёлый, русый, а внимательней приглядишься: в них, разных, более похожести, нежели различия…. Вы, Петр Петрович, говорите, что это саратовская игрушка? Я, знаете ли, искусствовед, только не по игрушечной части, и располагаю определёнными знаниями. Но таких вот изделий, по правде говоря, не встречал – ни в специальной литературе, ни на рынке. Пытаюсь вспомнить что-либо похожее, но ничего не нахожу…

Тут вдруг в моей памяти что-то сверкнуло. И мгновенно нарисовалась картинка: бабулька, внучка, крапивный мешок, глиняные игрушки, золотистый конёк… Как же я мог забыть?

– Нет, вру,– сказал я, смутившись. – Один раз видел. Здесь же на базаре, бабушка с внучкой старые игрушки продавали. Я даже тогда один музыкальный свисток купил – и очень он на тот, что у вас с краю находится, похож. Только у меня – старый, неяркий…

– А эта бабушка не продавала, случайно, еще и козлика с отбитым рогом да хромоногого баранчика?

– Точно… были! Я ещё подумал: «Козлика-то без рога кто у нее купит?»

– Так вот, мил человек, у неё вы и видели настоящую старинную саратовскую глиняную игрушку, с чем я вас искренне поздравляю, – улыбнулся Петр Петрович. И добавил, чуть погрустнев:

– Нет этой бабушки уже. А игрушка у неё была настоящая. Её свёкор игрушки делал, а она у него как бы в подмастерьях ходила. Только дальше подмастерьев дело не пошло: таланта лепного не оказалось. На базаре же она распродавала остатки былой роскоши. Эти игрушки ей муж дарил, когда ухаживал. Это память о первом её муже – Ваське… Она от него ушла, а с другими как-то не сложилось. Васёк-то после её ухода вскоре сгинул… Такая вот у неё история.

– Она немного рассказывала об этом, – припомнил я.

Глаза продавца повеселели, заискрились.

– Я от Никитичны много почерпнул. Светлый она была человек. Мы с ней встретились, когда ей девяносто было. Вот как бывает!

– А вы, Пётр Петрович, давно саратовской игрушкой занимаетесь или это у вас наследственное?

– А вас как, простите, величают? – спросил он в ответ.

– Меня – Евгений. А фамилия – Вениаминов.

– Вот и ладненько, – проговорил он. – А моя фамилия – Африкантов! Петр Петрович Африкантов, прошу любить и жаловать.

Мы пожали друг другу руки. Он продолжил:

– Интересующемуся человеку я всегда рад, потому как я не только мастер и продавец в одном лице, но и популяризатор местных изделий.

– Восстанавливаете забытое прошлое?

– С одной стороны, я выгляжу как реаниматор игрушки, а с другой – как продолжатель игрушечной традиции, – заметил он серьезно. – Если смотреть со стороны бытопроживания – я вроде как продолжатель традиции, а если глянуть на мою родословную – то прямых родственников, игрушечных профессионалов, в роду моем, вроде, и нет.

– Что же, совсем ничего и никого не помните?

– Когда память напрягаешь, вспоминается что-то из разговоров стариков. Не вникал я тогда. Не тем была голова забита, чтобы помнить, интересы другие были. А что помнил – в единую картину не связывалось.

Он призадумался.

– Слышал, что одна моя родственница, по отцу, в Саратове жила и этим делом занималась вроде бы, продавала. Только я этой родственницы не знаю. Дядя мой по отцу, Василий Андриянович, тот рукастый был – и из глины слепит, и из дерева вырежет. Только чтоб делать и продавать… нет, такого не было. Он прорабом работал в Аткарске, целыми днями на колёсах. С нами, ребятишками, любил заниматься, и мы к нему тянулись. Улучит часок – и такую игрушку слепит, что ахнешь. В этом деле они с моей мамой, Пелагеей Ивановной, в девичестве Ивлиевой, соперничали. Бывало, таких петушков сварганят…. Выставят на стол, а петушки их друг на дружку так и наскакивают! А нам, ребятишкам, радость. Это помнится всю жизнь…

Мастер немного помолчал.

– Много всего помнится мне, Евгений, особенно из детства. Например, помню, что у нас в доме по вечерам всегда был народ. Женщины приходили посмотреть, как моя мать вяжет ажурные кофты, чулки, варежки. Никто так в округе не мог связать, как она, вытянуть такой тонкой нити на прялке. Во времена перестройки мы с ней вместе лепили из глины игрушки, чтоб заработать на жизнь, а ей в ту пору уже было семьдесят. Очень добрая она у меня: увидит какого ребёнка, который, может быть, в своей жизни и игрушки-то в руках не держал – и обязательно подарит ему свистульку, или ещё что. Она в перестроечное время этими нашими игрушками, в основном, и торговала. Сейчас уж давно не торгует и не лепит, зрение не то, руки трясутся, но в качестве моего творческого ОТК выступает неизменно. Ни одна моя игрушка мимо неё не пройдёт. Особенно любит оценивать их на стадии разработки. Настоящая игрушечница!

Мы оба заулыбались.

– Игрушку, Евгений, не пальцами делают, а душой – сказал, как давно выношенное, Петр Петрович. – Если только одними пальцами будешь ее мастерить, это уже получится не игрушка, а сувенир – выглаженный до блеска и холодный. А игрушка – дело самое, что ни на есть, душевное. И от того, где она и как образовалась, многое зависит. Думаю, что и восстанавливаться она должна на том же историческом и бытовом фундаменте. Это всё равно как у растений: температура должна быть именно такая, какая надо, и влажность, и так далее, иначе семя не прорастёт. Облей вот соляркой землю, что будет? На этом месте трава не будет расти, а если и явится на свет, так уродец будет, или мутант…

Африкантов еще помолчал, постукал валенком о валенок, добавил:

– Не повезло, Евгений, саратовской глиняной игрушке в том, что нигде, ни один человек о ней пером не чиркнул. Возможно, кто-то что-то когда-то и написал, только я такого не читал. Вот о всяких купеческих домах, купеческих жёнах – пожалуйста, много всего понаписано, а о душе народной – игрушке – ни слова! Как будто дети и не играли…

– Почему же, – заметил я. – Не помню, кто из классиков написал, но вертится в голове: «Был проездом в Саратове. На базаре купил глиняную бабу с рыбой».

– Правда? – обрадовался мастер. – Ну, это хорошо. А я уж думал, никто и нигде…

В этот момент к нам подошла бабушка, желая купить внуку свисток. Малыш капризничал, но, увидев игрушки, присмирел и потянулся ручонкой к веселому ёжику. Пётр Петрович стал помогать ему в выборе.

Я стоял, смотрел на мастера, на ребенка, на бабушку. И думал, что детская игрушка не зря признана величайшим изобретением на земле. Благодаря ей мальчики – будущие воины – учатся защищать свою землю, любить родной дом, девочки постигают премудрости хранения домашнего очага, а все вместе они учатся уважать и покоить старость. Разве на покемонах они этому научатся? Солнечная, умная, добрая и любящая игрушка создавалась в тихих русских селениях. Пусть в них не было электрического света, пусть они утопали в грязи и хляби – но они умели рождать что-то на потребу душе, умели нести доброе, вечное. Мы об этом, вроде бы, уже начинаем забывать, но вдруг вот так, словно ниоткуда, появляются такие мужички-боровички и показывают нам то, что умеют делать. Как? Откуда?. Где это всё сохранялось в наш задубелый в яростной корысти век? Пойди, узнай

Но так получилось, что именно в этот предновогодний день я почти всё и узнал о мастере. Поведав ему, как водится, свою биографию, я как-то сразу расположил Петра Петровича к себе. Прямо тут, у ящика с игрушками, когда волна покупателей схлынула, он рассказал мне о своей родословной.

– Родился я, Евгений, в маленькой деревушке недалеко от Саратова, километров пятьдесят от города по Петровскому тракту. Малой Крюковкой она называлась, стояла недалеко от Полчаниновки. Больших деревень в нашей местности уже мало осталось, а таких, как она, – и подавно. И в былые-то времена в ней больше двадцати пяти дворов не насчитывалось. Но что интересно: деревня эта никогда не была барской. В этом месте землями наделялись как раз крестьяне, выкупившиеся от бар. Хозяева в деревне все были крепкие, а дома ладные, лентяев тут не было. В советское время она вошла в разряд «неперспективных», потому и делали для нее власти всё как бы нехотя, в расчёте, что она сама развалится окончательно – это я и об электричестве, и о радио. А люди, однако, жили и жили тут, в своём родном «медвежьем углу», и разбегаться особо не спешили. Мне вот 58 стукнуло, а я помню, как в нашей деревне телефон появился, потом радио, а там и электрический свет от движка… А еще помню, как это всё – в обратной последовательности – исчезало…