Полюс Лорда

– Не знаю… Можно закончить так: к вечеру у него началась горячка – ведь он целый день бегал по морозу без шубы. Когда наутро он не отозвался на стук, хозяйка открыла дверь и… увидела его на полу мертвым. Рядом, изрезанная на куски, валялась шуба…

Я поднялся, прошелся по комнате и, остановившись перед моей гостьей, сказал:

– Видишь, что получается, когда посредственность вмешивается в замысел великого писателя!

– Но все-таки, что же произошло?… – начала было Дорис, но я, присев рядом, зажал ей рот.

– Ни слова больше! Ничего не произошло, вся эта история – вымысел, потому что… потому что… – Продолжать я не мог, так как почувствовал на своей ладони влажную мякоть ее рта. Воспоминания вчерашней ночи захлестнули меня, и я, оторвав руку от ее лица, впился в раскрытые губы.

ГЛАВА 16

Иногда я недоумеваю – каким образом мое участие в организации Брута проходит как-то стороной, едва меня задевая. Правда, из четырех проведенных до сих пор акций я лично участвовал только в одной, но и та сохранилась в памяти как посторонний материал, как событие, происшедшее не со мной, а с кем-то, чья судьба затрагивает меня лишь косвенно.

Когда я глубже об этом задумываюсь, мое душевное состояние усложняется. Я умею быть честным с собой, во всяком случае там, где логика вещей не слишком расходится с моими представлениями и взглядами. Но для современного человека, живущего не по шпаргалке, конфликт в подобной ситуации, рано или поздно, неизбежен. Потому что помимо книг, написанных для современности, есть еще и такие, где раскрыто прочно, навсегда, то, без чего человеку никогда не вырваться из потемок своего доисторического прошлого.

Есть такая книга и у меня – на какой-то полке моей памяти, – и я знаю, что когда-нибудь ее раскрою, и прочту слова удивительные и страшные, и пойму, что знал их и раньше, но, странным образом, равнодушно прошел мимо, как прошли поколения мимо вчерашних лагерей страданий и смерти…

Но я только современный человек, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Я страшусь неудобств и предпочитаю уклониться от прямой ответственности, и потому всячески стараюсь отсрочить этот момент…

***

К трем часам пополудни мы с Салли подъезжали к больнице.

Погода капризничала: яркое солнце застыло посреди голубой половины неба, а рядом, едва минуя нас, плыли тяжелые серые тучи.

– К вечеру обещали дождь! – сказала моя спутница, и мне почудилось, что сказала она это неспроста. Бедная Салли! Как одиноко было ей в пустом доме! Теперь, очнувшись от собственного счастья, я лучше понимал ее душевное состояние.

– Я, возможно, заночую здесь, – отвечал я. Это «здесь», а не «у тебя» вырвалось у меня непроизвольно. Салли промолчала и отвернулась к окошку…

Вид отца меня обеспокоил. Он сильно исхудал и лежал сухой, бледный, с темными впадинами вокруг глаз. Говорил скупо и был раздражен.

– Не больница, а живодерня! – пожаловался он. – Ничего не допросишься, а по ночам шумят и гогочут под самой дверью!

– Я вчера говорила с главной сестрой… – начала было Салли, но отец перебил ее:

– Говорила! Им сколько ни говори, проку никакого! Ну, как ты, как на работе? – обратился он ко мне, и в его вопросе впервые прозвучало равнодушие.

Я коротко осведомил отца о делах фирмы. Он слушал, думая о своем.

– Кестлера взял? – перебил он меня.

– Да, завтра начнет.

– Смотри только, чтобы не фантазировал, с ним бывает… – сказал отец, но тут же запнулся. Глаза его метнулись к Салли, потом остановились на мне. Туго и неохотно он спросил: – Как справляешься… с поездками? Далеко ведь?

– Ничего, привык.

Он помолчал, а затем, словно между прочим, прибавил:

– А то мог бы у нас ночевать… Впрочем, тебе виднее. – И опять я прочел у него во взгляде немой вопрос.

Я не ответил, а он закрыл глаза и некоторое время прерывисто дышал.

Когда Салли вышла, чтобы повидать доктора, отец обратился ко мне:

– Неважны мои дела, сынок!

– Зачем ты так! Вот подлечат…

– Знаем мы это «подлечат»! – Но тут же переменив тон, он жалобно спросил: – Ты правда думаешь, что выберусь отсюда?

Как ни старался я преодолеть свою черствость, я с трудом мог выговорить:

– Да, думаю. – И сразу пожалел, что не сказал: «Уверен!»

Разговор не клеился. Отец впал в капризное, молчаливое настроение. Даже приход Салли его не успокоил.

– Розы, должно быть, сейчас хороши, – не то спросил, не то обронил он и пожевал губами.

Мне стало тоскливо. Запах больницы угнетал меня. Я искоса смотрел на отца и думал, что хоть по-своему люблю его, но чувств своих никогда не сумею ему передать.

По-видимому, он ослаб, потому что, не дождавшись нашего ухода, неожиданно уснул.

По пути домой Салли молчала, притулившись комочком к окну. Я погладил ее по руке.

– Ничего, все будет хорошо! – сказал я. Она подняла голову.

– Знаешь, что он сказал мне вчера? Он просил у меня прощения.

– За что?

– За все… Он думает, что мне не следовало выходить за него. – И Салли, уткнувшись в платочек, разразилась горьким плачем, совсем как ребенок. Я напряженно обдумывал, что бы сказать ей в утешение, но тщетно: мысли мои были не здесь, а там, в Нью-Йорке, где меня так неожиданно настигло запоздалое счастье.

***

В понедельник утром секретарша доложила о приходе Кестлера. Через минуту вошел он сам. Вид у него был смущенный. Усевшись напротив, он не: много помялся и сказал:

– Звонил вам вчера вечером… мистер Беркли… – но я тут же прервал его:

– Никаких мистеров, Кестлер! Мы – друзья, и такими останемся. Извольте-ка звать меня как всегда – Алекс!

Мой гость рассмеялся:

– Ну вот, не успел войти, а уже получил нагоняй! Неплохо для начала!

Глядя на его повеселевшее лицо, я и сам рассмеялся.

– Чего же вы звонили?