Как холодно, друзья, в моей квартире.
Качает ветер шторами окно.
Как холодно на свете, в целом мире.
Согрей меня, октябрьское вино.
Касаюсь кромки дня, дрожа губами,
Вина темно-вишневая полынь.
Нас осень провожает холодами.
И снова пусто, взгляд куда ни кинь.
Северное сияние
Все меньше огарок, все ярче свеча.
И строчка, как воск, горяча, горяча.
«Мне милей на тротуарах…»
Мне милей на тротуарах,
Чем в лесу среди ветвей.
Мне родней пивные бары,
Чем ржаной простор полей.
Голубь сел на подоконник,
Грязно-серый, городской.
Окна, ржавый рукомойник,
Мяч, качели – след людской.
По Дегтярному спускаюсь,
Ждет Успенский за углом.
Не предам и не раскаюсь.
Ты, Москва, мой отчий дом.
«Я боюсь прослушать звуки…»
Я боюсь прослушать звуки,
Я боюсь, что помешают.
Сердца выпуклые стуки
От виска к виску летают.
Красный звон, трамваи мыслей
На проторенных дорогах
Заслоняют здравым смыслом
Ту, что мне дана от Бога.
Стой, моя сестра родная,
Стой, чужая!.. Дождь и слякоть.
Злясь на все вокруг, вонзаю
Ручки клык в бумаги мякоть.
Предчувствие
Деревья вздыхают устало,
Предчувствуя тяжесть весны.
И жала несущихся галок
На небе так странно – черны.
Игра
В свободу играю.
Опускаю пальцы в лиловые краски
и акварель высыхает,
морща бумагу слегка.
«Больше серого цвета, чем яркого…»
Больше серого цвета, чем яркого,
И ворсинками иглы-дома.
Засыпают татары с татарками
По подвалам. И спят до утра.
А когда, словно тоненькой коркой,
Покрываются улицы утром,
Между синенькой ситцевой шторкой
Появляются лиц перламутры.
И выходят татары на улицы,
Подметают уныло дворы,
И бормочут, спиною ссутулились,
Ненавистное имя Москвы.
Столяр
Предметы, линии, игра,
Беседы при неярком свете.
Шагов хрустальная мура
В старинном дедовском буфете.
Сучок, расцвеченный рукой,
Стараньем прошлым полирован,
Склонился мастер над свечой,
Минутной стрелкой разлинован.
И сквозь прошедшего туман
Я вижу жилистые руки,
Очков оптический обман
и инструменты, и их звуки.
«Распахнулись глаза и, как двери…»
Распахнулись глаза и, как двери,