Так это было
Но в первую очередь все мы были коммунистами, понимающими, зачем пришли в академию, и поэтому выполняли любое указание преподавателей беспрекословно. Думаю, тогда профессуре работать с нами было проще, чем с современными студентами. Вскоре меня избрали секретарем факультетской парторганизации, членом бюро парторганизации академии. Каждый год меня переизбирали снова и, таким образом, мне пришлось руководить партийной работой на факультете до конца учебы.
П. Г. Цивлин с женой и сыном (1930 г.)
Первый год учебы закончился успешно, мы изрядно потрудились и с нетерпением ждали каникул. В июле 1931 года нам выдали путевки в Крым, и мы отправились на отдых. Но отдохнуть нам не удалось. Дело в том, что ЦК Украины рассматривал нас, как людей, прошедших суровые годы гражданской войны, вынесших на своих плечах восстановление народного хозяйства, короче – как людей, на которых можно положиться. И поэтому нас привлекали для выполнения ответственных заданий партии и правительства. Так было и на этот раз.
В августе пришла телеграмма за подписью секретаря ЦК КП(б) Украины Строгонова о немедленном выезде на совещание в ЦК Украины. В тот же день мы выехали с мест отдыха на это совещание. Обстановку по хлебозаготовкам докладывал секретарь ЦК С. В. Косиор. После совещания нас назначили уполномоченными по хлебозаготовкам, меня – по Печенегскому району, другие товарищи получили назначения в другие места. На следующий день мы выехали по местам назначения.
Город Печенеги Харьковской области находится в 25 километрах от города Чугуева и проехать туда можно было только на лошадях (машин было еще очень мало, а в районах – совсем не было). Железной дороги там тоже не было. Все это затрудняло выполнение плана хлебозаготовок. Хотя на Украине лесов мало, но Печенеги в то время окружали леса. До революции там была каторжная тюрьма, в которой сидел Г. И. Петровский. Жители Печенег жили довольно зажиточно, считали себя партизанами, но советскую власть признали одними из самых последних.
В момент моего прибытия в район, хлебозаготовки были выполнены лишь на 40 %. Начались дожди, которые не прекращались в течение месяца. На мне был гражданский костюм, сапоги и кожаная куртка.
В этой одежде я разъезжал на тачанке из села в село совместно с председателем исполкома или секретарем райкома, часто круглыми сутками.
Днем шли беседы, а по утрам и вечерам организовывали вывозку хлеба, а часто и по ночам. В 1931 году раскулачивание было в основном завершено, и началась организация колхозов, но кулацкие настроения были еще сильны. Были случаи, когда ночью нашу тачанку обстреливали. Порой, когда после 2–3 дней разъездов я добирался до райкома, на мне не было сухой нитки. Мокрой была не только кожа сапог, но и все внутри: куртка, костюм, подкладка, казалось все тело пропитано водой. Когда же удавалось высушить сапоги, они не налезали, так как ноги были распухшими, а кожа сапог ссыхалась. Так изо дня в день. Все же через месяц хлебозаготовки были выполнены на 96 %, и я вернулся на учебу.
Три года я проучился в академии. Должен сказать, что академия помогла мне разобраться во многих вопросах строительного искусства, которые интуитивно я воспринимал и раньше, не имея понятия о законах механики, физики и химии. Теперь я радостно сознавал, что строя объекты на основе практического опыта, я, тем не менее, следовал неизвестным мне ранее законам. Теперь мне становилось понятно, почему мои сооружения устойчивы и работоспособны, какими дополнительными резервами они располагают. Полученные знания помогали также принимать экономные технические решения, избегая ненужного переусложнения и излишеств, нередко встречающихся на практике. Многое разъяснилось, открывались новые горизонты, хотелось поскорее окунуться в практическую работу для применения полученных знаний на практике. Однако, прежде, чем приступить к этому, мне пришлось пережить одну крайне неприятную и унизительную историю.
Как я уже упоминал, на протяжении всех трех лет учебы в академии меня избирали секретарем партбюро факультета, хотя по своему предшествующему должностному положению я был ниже других «высокопоставленных» студентов. Как правило, это никого не волновало, за исключением отдельных бывших руководителей областных организаций, которые считали ненормальным, что ими руководит простой партийный работник и хозяйственник. Были случаи, когда такие товарищи после выборов заходили ко мне в партбюро и говорили, что я не имею морального права ими руководить.
Таким, в частности, был бывший секретарь облисполкома Саша Вронский. Я на это реагировал спокойно, так как это было частное мнение, и продолжал работать и учиться.
В 1933 году дирекция и общественность академии задумали устроить вечер в честь октябрьских торжеств. Вечер удался на славу, было много гостей. В разгар вечера ко мне обратился директор академии Бабин и предложил устроить вечеринку для дирекции, членов партбюро и профкома, где за чаем можно было бы в непринужденной обстановке поговорить о делах академии. Ни у кого из студентов не было помещения, где можно было бы разместить одновременно 18–20 человек, поэтому решили собраться на частной квартире в один из субботних вечеров.
Об этом узнал член ЦК Прокофьев, учившийся на машиностроительном факультете. В понедельник он вручил мне повестку в Центральную контрольную комиссию (ЦКК). На мой вопрос, зачем я нужен, он ответил:
– "А я знаю, какие у тебя дела с ЦКК?".
Разговор этот происходил в партбюро в присутствии многих товарищей. К двум часам дня я отправился в ЦКК. На мой вопрос, зачем меня вызвали, мне показали письмо Прокофьева, где он писал, что на вечеринке была организована пьянка и т. п.
Я рассказал, кто был на вечеринке, что мы делали, а также о разговоре с Прокофьевым при вручении мне повестки. В результате мне сказали, что ничего плохого в нашем сборе не усматривают и что Прокофьев ведет себя странно, затевает склоку.
На следующий день, когда я утром пришел в академию и разговаривал с товарищами, ко мне подошел Прокофьев и спросил, что мне сказали в ЦКК. Человек я прямой и откровенный, поэтому заявил ему, что он склочник, а для члена ЦК такое его поведение, когда он говорит, что ему ничего неизвестно, а в действительности он сам при этом сочиняет доносы, просто низко. Ничего не ответив, Прокофьев исчез и на этот раз его не было несколько дней, а потом появилась комиссия.
Комиссия работала больше месяца. Как на грех, в это время в Москве был раскрыт какой-то уклон и ЦК Украины заподозрил, нет ли и в академии чего-либо подобного, поэтому члены комиссии в расспросах были очень придирчивы. В результате комиссия пришла к выводу, что те, кто начал склоку должны быть исключены из партии и сняты с учебы. Мне же за то, что самостоятельно не смог обуздать склочников, объявить выговор, и отозвать меня с учебы. Таким решением я был возмущен и пошел на прием к секретарю ЦКП(б)У П. П. Любченко.
Я останавливаюсь на этом случае столь подробно потому, что он имел немаловажные последствия для моей дальнейшей судьбы и, кроме того, в нем проявились характерные черты взаимоотношений партийцев того времени.
В разговоре со мной Любченко не стал убеждать меня в моей невиновности, а сказал, чтобы я шел продолжать учебу и что ЦК, несмотря на решение комиссии выговора в мое личное дело не запишет.
Однако, меня такое решение не устраивало. Я был прав и требовал, чтобы мне это подтвердили. Если же меня считали виноватым, пусть запишут выговор в личное дело, как того требует порядок в партийных делах.
Но Любченко, видимо, не хотел вдаваться в подробности, или ему было некогда, поэтому он повторил: – "Иди, учись, обещаю тебе, выговор в карточку не запишем, значит верь".
На это я ему ответил, что в таком подвешенном состоянии в академию не вернусь, прошу направить меня на работу и подальше. После некоторых споров, мне предложили приступить к работе начальником капитального строительства Министерства Совхозов Украины. Но я не согласился и попросил направить меня на стройку.
Споры продолжались долго, и, в одно из моих посещений секретаря ЦК Любченко, он, наконец, пообещал откомандировать меня в распоряжение ЦК ВКП(б). Он сказал, что постановление секретариата о моем откомандировании согласует опросом, а меня попросил подождать в приемной, что я и сделал. Прождал я минут тридцать, после чего технический секретарь мне говорит, что напрасно жду, так как Любченко «смылся» через другую дверь. Мы открыли дверь кабинета, и я убедился, что бекеши Любченко, в которой он ходил, уже нет, он сбежал. На Любченко это было похоже.
На другой день я явился к его помощнику и рассказал об этом случае. Он подтвердил, что за ним это водится, и предложил позвонить ему по прямому телефону. Подняв трубку, я спросил:
– "Товарищ Любченко?" и получил ответ:
– "Нет".
Помощник мне говорит: – "Разве так спрашивают?. Назови по имени-отчеству".
Я снова снял трубку и говорю: – "Панас Петрович?". В ответ слышу: – «Да». Тогда я начал срамить его за вчерашний поступок, а он смеется и предлагает зайти.
Когда я зашел в кабинет, он снова стал предлагать продолжить учебу в академии, не упоминая о том, что ЦК отверг предложения комиссии, на что я снова не согласился.
Тогда он сказал, что пойдет подписывать решение о моем откомандировании опросом, но я предупредил, что на этот раз из кабинета не выйду и бекешу ему не отдам. Конечно, сказано это было в шутливой форме, он рассмеялся и пошел подписывать решение. Через десять минут решение о моем откомандировании в распоряжение ЦК ВКП(б) было у меня на руках, а еще через два дня я выехал в Москву.
Так закончилась моя учеба в промакадемии имени Сталина. Диплом об ее окончании я так и не получил. А секретарь ЦК КП(б)У П. П. Любченко через несколько лет был арестован и расстрелян, как "враг народа".
Глава 4. На строительстве военно-промышленных объектов перед войной
Строительство вертолетного комбината на Урале
В Москве мой вопрос был решен быстро. Люди были нужны и мне предложили поехать на Урал в качестве заместителя начальника строительства вертолетного комбината. Как выяснилось уже на Урале, в это время в Москве под руководством итальянца Вирджили, жившего на бывшей даче Рябушинского, что возле Военно-Воздушной академии имени Н. Е. Жуковского, разрабатывался геликоптер (вертолет). Для производства этих вертолетов по предложению Вирджили было решено построить на Урале в городе Юрюзань Свердловской области Катав-Ивановского района вертолетный комбинат, для чего было создано строительное управление.
Однако, начальник этого управления Козлов (из местных) не был строителем и меня направили работать в качестве его заместителя по строительству этого комбината.
Приняли меня на Урале неплохо, начиная с первого секретаря Свердловского обкома партии И. Д. Кабакова. Коммунист с 1905 года, любимец всех уральцев, Иван Дмитриевич был очень скромный, доступный и обаятельный человек. На месте меня тоже приняли хорошо, но вскоре случилась неприятность. На восемнадцатый день пребывания в новой должности я выступал вечером на партсобрании в конторе, а в соседней комнате, какой-то охранник чистил оружие. Выстрелом из нагана я был тяжело ранен. Пуля прошла через левое легкое в 5 мм от сердца и, пробив бок, осталась в рубашке. Меня положили на телегу и повезли в лазарет, который находился в 3 км от конторы. Главным врачом там был военный фельдшер.
Осмотрев меня, он заявил, что сердце пуля не задела и тут же сделал мне перевязку, туго затянув грудную клетку. Положил он меня в отдельную палату, но в 2 часа ночи давлением изнутри повязку прорвало, и кровь фонтаном ударила в стену. Меня снова забинтовали, остановив, таким образом, кровь. Температура поднялась до 40 градусов.
Наутро мне понадобилось в уборную. Всю жизнь я не любил, чтобы за мной ухаживали, и в данном случае я пробрался в уборную самостоятельно. Вход в нее был из коридора, а на улице был мороз. Поэтому после ее посещения во втором легком образовался плеврит, и оба легких оказались закупоренными: – одно было заполнено кровью, другое жидкостью, и я начал задыхаться. Прибежал фельдшер и созвал моих сотрудников, в том числе главного инженера Смирнова, инженера Баранова и др. Возле моей кровати состоялся консилиум.
Я лежал без движения с закрытыми глазами и хрипел, левая рука была парализована, поэтому все решили, что я без сознания и высказывались вслух, не стесняясь.
Фельдшер сказал, что жить мне осталось максимум двое суток, поэтому нужно вызвать жену для участия в похоронах. Участники консилиума с ним согласились и уже собирались разойтись, как я открыл глаза и взял правой рукой карандаш. Консилиум насторожился. А я написал на тетради каракулями:
– "Категорически запрещаю вызывать жену и сообщать ей что-либо обо мне. Буду жить".
Потом я написал, чтобы все кроме инженера Баранова ушли, и, когда мы остались вдвоем, попросил достать мне сестру, которая могла бы круглые сутки дежурить у постели. Очень быстро такую сестру разыскали. Я считал, что мое спасение во сне и прогреве правого легкого. Поэтому я велел сестре сделать мне укол морфия и, во время, сна непрерывно ставить на правое легкое горчичники.
Уснул я в 2 часа дня и проспал до 12 часов ночи. К этому времени облегчение еще не наступило. Поэтому я попросил сделать еще один укол, после чего проспал до 6 утра. Проснувшись и не почувствовав облегчения, опять попросил сделать укол, против чего сестра начала протестовать, так как боялась, что может возникнуть привыкание. Но я сообщил ей, что если все равно помирать, то можно еще раз попытаться и она согласилась.
А пока я спал, продолжала делать попеременно банки и горчичники. В результате, когда я проснулся в 2 часа дня, то почувствовал, что дыхание стало свободным, правое легкое очистилось. Пришли товарищи и обрадовались, а главврач-фельдшер извинился. Итальянец Вирджили прислал мне телеграмму с соболезнованием.
В больнице я пролежал неделю и, когда мне сделали очередную перевязку, оделся и, воспользовавшись отсутствием фельдшера, позвонил в контору, чтобы прислали лошадь. Явившись в поселок, я на следующий вечер выехал поездом в Москву. Перед этим, узнав, что я сбежал из больницы, ко мне явился фельдшер лазарета и потребовал, чтобы я вернулся или дал ему расписку, что ответственность за возможный смертельный исход беру на себя. Такую расписку я ему дал. Он успокоился и подарил мне пулю, которая оказалась между косовороткой и нижней рубашкой и выпала, когда меня раздевали в больнице.
Прибыв в Москву я явился в лечебную комиссию ЦК ВКП(б) на Арбате (ЦЕКУБУ), где меня осматривали три солидных профессора. Когда я снял гимнастерку, и они увидели бинт, а затем две ранки: – одну впереди, а другую рваную на боку, из которой все еще сочилась кровь, они очень удивились и начали расспрашивать, где это со мной случилось.
Узнав, что на Урале, стали спрашивать, когда и как я сюда добрался. Узнав, что это случилось десять дней тому назад, и что я добрался сюда на поезде, как пассажир, назвали меня сумасшедшим и потребовали немедленно лечь в больницу, от чего я категорически отказался.
Удостоверение первого заместителя начальника строительства вертолетного комбината (завод № 1 ВВС) Цивлина П. Г.
В результате мы договорились на том, что я буду лежать в гостинице «Националь» на Манеже, где я остановился, и ко мне ежедневно в 7 часов вечера будет приходить врач, так как температура держалась и нужно было делать перевязки.
Меня это устраивало, так как было много вопросов, которые нужно было решать в ЦК, Совнаркоме, ЦКК и других организациях.
В Москве
Порядок дня в Москве я установил такой. До 9–00 утра завтракал, после чего приходила машина, и я уезжал по делам строительства в Глававиапром Наркомтяжпрома, в ЦКК, РКИ, в Кремль в особый отдел. Ходил я еле-еле, был очень слаб из-за большой потери крови и худ. Но никому о моем состоянии не говорил. В гостиницу я старался приехать до 5 часов вечера, обедал и ложился в постель. Поэтому, когда в 7 часов приходил врач, то он выслушивал меня, делал перевязку и уходил. Так продолжалось дней пятнадцать.
Но, однажды, в РКИ меня задержали до семи вечера, и я прибыл в гостиницу лишь в половине восьмого. За это время врач, не застав меня в постели, опросил коридорных и, узнав, что я ежедневно уезжаю на работу, дождался меня и устроил скандал, потребовав утром явиться в лечебную комиссию. К этому времени основные вопросы по стройке мне уже удалось урегулировать во всех инстанциях, поэтому в лечкомиссию я явился относительно спокойным.
Там мне, конечно, устроили разнос и потребовали либо немедленно лечь в больницу, либо убираться из Москвы куда угодно. В частности, мне предложили поехать на лечение в Новый Афон с закреплением за мной медсестры. Я сказал, что сестра мне не нужна, так как у меня жена – медсестра. Они с радостью согласились, и в тот же вечер я послал телеграмму жене в Харьков по поводу того, что получил отпуск и путевки в Новый Афон и прошу срочно выехать в Москву с сыном.
Ответ был краток, как обычно бывает с моей женой:
– "Не понимаю, почему отпуск, одна с ребенком никуда не поеду!". Пришлось звонить, уговаривать. Сказал, что ее хотят видеть товарищи, что через Москву ехать в Новый Афон удобнее. Согласилась.
Когда встречал жену с сыном на Курском вокзале, она была удивлена моей худобе и слабостью, так как в отличие от обычного я не взял чемодан сам, а пригласил носильщика, не поднял сына. На ее расспросы отвечал, что болею. Только вечером в гостинице, когда разделся, она увидела повязку на груди, но пугаться было уже поздно.
В санатории в Новом Афоне мне предложили ряд физиотерапевтических процедур. Я сделал несколько из них, но однажды стал свидетелем того, как врач обслуживает без очереди своих знакомых. И хотя нервы были напряжены, я не стал поднимать шума, а просто ушел и больше, несмотря на уговоры врачей, в физиотерапевтический кабинет не вернулся.
Между тем, левое легкое было заполнено кровью и не работало. Нужно было тепло, чтобы рассосать застойные явления, и я избрал простой способ лечения. Каждое утро после завтрака я отправлялся на пляж, укрывал голову, подставлял левый бок под лучи солнца и в течении нескольких часов грел легкое. Солнце сделало то, что нужно. В течение месяца почти все пришло в норму. И, когда мне воткнули пятимиллиметровую иглу и откачали жидкость, то она была уже не красной, а розовой. А еще через месяц я окончательно излечился и вернулся на строительство вертолетного комбината.
Итальянец Вирджили
Стройка шла тяжело. Начатая по инициативе М. В. Фрунзе и продолжавшаяся благодаря настойчивости начальника Глававиапрома П. И. Баранова, она после его гибели в авиакатастрофе начала загибаться. Дело в том, что в Москве в то время возобладало мнение, что оборонную промышленность нужно развивать вокруг столицы. Поэтому, дескать, создание вертолетного комбината на Урале – это блажь и стройку нужно законсервировать.
Было ли это результатом вредительства или малоопытности и неосведомленности, сказать не могу. Но то, что эта концепция нанесла тяжелейший удар стране и на долгие годы осложнило развитие тяжелой промышленности, поставило ее к началу отечественной войны 1941 года под риск уничтожения фашистской Германией, не вызывает сомнений.
Характерно, что это хорошо понимали иностранные специалисты. Как-то, в один из приездов в Москву меня пригласил к себе домой руководитель разработки вертолета итальянец Вирджили. Принял он меня с маленьким сыном Ильёй очень радушно. После обсуждения текущих вопросов по строительству я имел серьезную беседу с Вирджили.
В свое время именно он убедил М. В. Фрунзе и П. И. Баранова строить вертолетный комбинат на Урале. И на мой вопрос, почему он возражает против строительства этого комбината в Москве, Вирджили ответил примерно следующее:
– "Будущая война не за горами. Военная техника и, в особенности, авиация, получат в ней такое развитие, что нанесение бомбовых ударов по Москве станет простым делом. Для этого самолеты из других стран смогут прилетать в Москву, чтобы отбомбиться и улететь обратно на свои аэродромы. Таким образом, промышленность Москвы окажется уязвимой и поэтому Москву следует освободить от какой-либо промышленности, даже бытовой.
Но уж, во всяком случае, ее не следует развивать в Москве, а что касается тяжелой, машиностроительной и оборонной промышленности, то их нужно развивать на Востоке, в Сибири, так как эти края изобилуют залежами руды, угля, благородных металлов, энергии, таящихся в сибирских и уральских реках. Эти места недосягаемы для врагов России и, вместе с тем, удобны тем, что оружие, машины, продовольствие могут быть быстро доставлены в любую точку страны".
Так, примерно, ответил Вирджили на заданный вопрос и мне его ответ был понятен, очевиден. Ведь для того, чтобы убедиться в его правоте, не нужно было быть академиком, профессором и даже простым инженером.
Нужно было иметь здравый смысл и настоящую, не болтливую, преданность советской власти. Кому неясно, что для того, чтобы в Москве или под Москвой выплавлять металл, изготавливать станок, самолет, даже обычную кровать и мебель, нужно сначала издалека завезти руду, необходимое сырье, лес и т. п. Что же касается оборонной промышленности, то здесь Вирджили был непоколебим, вплоть до ухода с работы и возвращения в Италию, куда он уезжать не хотел. Заключая беседу, он сказал:
– "Товарищ Фрунзе, Советская страна сделали для меня очень много, они вернули мне веру в себя, они многое мне доверили. Как же я могу совершить подлость по отношению к Вашей стране?".
После беседы с Вирджили я побывал в Кремле, в секретариате Молотова, в Особом отделе на Лубянке, где добросовестно докладывал все соображения Вирджили и подкреплял их своими доводами. На это ушло много времени. Со мной соглашались, подтверждали правильность рассуждений, но, видимо, склонялись к тому, что воевать мы будем на чужой территории, а в этом случае вкладывать средства, которых и так мало, в расширение материальной базы на Востоке вряд ли оправдано.
Строить комбинат становилось все трудней, материальные ресурсы и поддержка иссякали, и, волей-неволей, строительство начало сворачиваться.
П. И. Баранова в Глававиапроме уже не было. Командующий ВВС Я. Алкснис тоже, видимо, не смог нас поддержать и вскоре вышло решение стройку законсервировать, а нас, как "вредно настроенных", распустить.
Думаю, что, если бы уже во время первых пятилеток мы приступили к созданию авиационных, танковых, станкостроительных предприятий на Урале и в Сибири, к освоению местных гидроэнергетических и сырьевых ресурсов, то не только ускорили бы освоение этих отраслей промышленности, но и избежали трудностей эвакуации в начале войны на Восток, и, следовательно, смогли бы сразу наращивать удары по врагу. Но, как бы то ни было, стройку нашу законсервировали, а Вирджили отпустили в Италию.
Я вернулся в распоряжение ЦК ВКП(б), и был назначен начальником строительства Харьковского станкостроительного завода (ХСЗ) – одного из первенцев второй пятилетки.
Станкострой
Шел 1934 год. Страна выполняла вторую пятилетку. Крайне необходимы были средства производства, без чего даже мечтать о серьезном развитии любой отрасли промышленности или сельского хозяйства было просто немыслимо. Это понимали руководители партии и правительства, поэтому на 17 партсъезде было принято решение об ускорении производства средств производства, то есть, о создании в стране мощной станкостроительной индустрии.
Надо сказать, что в то время эта отрасль промышленности была крайне отсталой и базировалась, в основном, на наследстве, доставшемся нам от царской России.
Что касается современных радиально-сверлильных и шлифовальных станков, то их мы вынуждены были закупать в Германии, Англии и Америке. Но продавали нам это оборудование капстраны неохотно, ведь на них решение 17 партсъезда не распространялось. Да и можно ли было закупить у «дяди» все, что нам было необходимо при таком развороте индустриализации в нашей необъятной стране!
Нужно было создавать собственную станкостроительную базу. Вот такой базой в соответствии с решениями партсъезда и должен был стать Харьковский станкостроительный завод по производству радиально-сверлильных и кругло-шлифовальных станков.
Строительство ХСЗ вел в то время один из лучших строительных трестов страны – «Индустрой», но вел его из рук вон плохо. В течение двух лет не было введено ни одного квадратного метра промышленных объектов и жилья. Руководители стройки беспрерывно менялись. Рабочих не успевали набирать, как они снова уходили, уводя с собой и кадровых рабочих, которых и без того было мало. Несмотря на то, что объект был чрезвычайно важен и строился по решению партсъезда, отношение к его строительству было совершенно недопустимым.