Порубежники. Далеко от Москвы

– Сроду не угадаешь. А скажу – не поверишь. – улыбнулся Корней, игриво подмигнув Семёну. – Айда, походя обскажу всё.

Клыков поднялся по крутой лестнице и со стоном зажмурился. Яркий дневной свет больно резанул по глазам, ослепил на несколько мгновений. А когда зрение вернулось, Фёдор не узнал детинца. На лобном месте, что обычно кишело людьми и гудело без умолку, теперь было пусто и оглушительно тихо. По столбовой улице ветер насквозь гнал пыльные тучи. Слоистым потоком они стелились мимо амбаров и житниц, стекаясь в большое сизое облако перед княжеским двором. На крыше терема уныло скрипел вертун, жестяной петух качался из стороны в сторону, но никак не мог сделать полный круг. Большая кирпичная труба поварни не дымилась, на её оголовке по-хозяйски вальяжно сидел огромный чёрный ворон. У заднего крыльца в беспорядке валялись перевёрнутые собачьи миски, под навесом качалась пустая кормушка для птиц. Настежь открытые двери людской пристройки мерно бились о стену, а в пустых окнах на каждый удар отзывалось гулкое эхо.

Пока Фёдор и Корней шли меж амбарных рядов и пересекали пустое лобное место, Семикоп коротко рассказал все новости. Так что, когда они остановились перед теремом князя, Клыков только развёл руками.

– Да уж, неисповедимы пути господни. И что же? Нынче выходит, меня не князь судить будет, а царёв посланник?

– То-то и оно. – Корней опять загадочно ухмыльнулся и подтолкнул Фёдора в сторону крыльца. – Ступай. Сам узнаешь скоро.

Они прошли в трапезную, где за короткий срок всё доне?льзя переменилось. Десять столов прежде соединённых в один большой, тянувшийся через всю палату, теперь стояли отдельно и попрёк, деля залу на несколько частей. В каждом из закутков суетились московские рядцы. Вокруг них громоздились кипы бумаг: стопки серых листков и наваленных свитков. Отдельно лежали папки в узорчатых переплетах и огромные книги с двуглавым орлом на деревянных обложках. Два десятка человек то и дело перекладывали всё это с места на место, внимательно листали, что-то чиркали, вымарывали и делали новые записи, а потом опять носили: со стола на стол, из угла в угол.

Заведовал всем князь Горенский. Пётр Иванович сидел у открытого окна с высоким стрельчатым верхом, по-хозяйски развалившись в большом удобном кресле. Время от времени к нему подходил подьячий с бумагой, что-то спрашивал, тыкая пальцем в ровные чёрные строки, после чего Горенский либо давал короткое распоряжение, либо терпеливо растолковывал смысл статьи из уложения, царского указа или древнего закона.

Оказавшись в переполненной палате, Фёдор слегка растерялся. Он ожидал, что судить его будет пять-шесть человек – старший чин, пара подьячих и писарь. Меж тем, в трапезную набилось больше трёх десятков, но ещё больше Клыкова удивляло то, что на него никто не обращал внимания. Даже Горенский, оторвавшись от изучения какого-то списка, посмотрел на Клыкова с раздражением. Однако, заметив Корнея, Пётр Иванович понимающе вскинул брови.

– Этот, что ли?

– Он самый. – подтвердил Корней и торопливо добавил. – Да ты, Пётр Иванович, без сомнений будь. Уж я-то своих знаю, как облупленных.

Фёдор сообразил, что говорят о нём, торопливо стянул с головы рыжий лисий малахай и неловко поклонился, а когда разогнулся, вдруг осознал, что забыл все заготовленные речи. А ведь неделю обдумывал каждое слово и для верности твердил на память, повторяя сотни раз на дню. Но в решающий момент всё испарилось без следа, вылетело напрочь, оставив после себя лишь нескладный сумбур в голове.

– Я… Пётр Иванович… тут такое дело… воровством не промышлял николи. И ежели…

– Да бог с ним, с воровством. Для другого зван. – перебил Горенский, и Фёдор от удивления крякнул. – Коротко скажу. Нынче Белёв – государя земля, небось, уж знаешь. Но на днях город и всё, что к нему тянет, Бобрикову в кормление отдадут. Хитёр, сука. Не он, конечно. Явно Воротынский руку приложил. Ну, да ничего не сделаешь. Нет в казне денег вольных. Каждая копейка не счету, а тут восемь тысяч.

Горенский закусил губу и нервно хрустнул пальцами. Неделю назад, выезжая из Москвы, он был уверен, что станет кормленщиком Белёва и даже строил планы, как поведёт дела себе на пользу. Но хитрый лис Воротынский обошёл его на повороте да так ловко, что Пётр Иванович узнал об этом, когда всё почти свершилось. Так что при всех стараниях Горенский так и остался служилым князем без волостельской власти.

– Однако ж Иван Васильевич тоже не лыком шит. – продолжил он с печальным вздохом. – Кормление Бобрикову даст, тут уж никуда. Но Андрей Петрович в Белёве только на хозяйстве будет. А ко всему, что с ратным делом связано, он без касательства. По ратным делам я начальствую. Государеву службу порядком налаживать станем. И первым делом на белёвских землях решено дворян верстать. Ибо здешних послужильцев Бобриков сманил. Жаль, конечно, но они своё получат. Дай только срок, уплатят за измену. А пока что верный служилый люд надобен. Да в скорости. Ибо неспокойно в порубежье. Из степи доносят – набег зреет большой. Так что будем здешнее войско наново составлять. Вот так, Фёдор Степанович. Что скажешь?

Клыков растерянно пожал плечами.

– Не знаю. Вам-то с верхов видней. Я что? Каким боком судить могу?

– Судить не можешь, это ясно. А вот касательство имеешь. По книгам выходит, что пашен на сотню поместий хватит. Стало быть, новикам и сотник нужен. И, по всему, хорошо станет, ежели он из местных будет. Дабы всю округу знал как свои пять пальцев. Я, было, Корнея на это место сватал. Да он, вот, обветша?ться[35 - Обветшаться – стать ветшанином, то есть уйти в отставку.] решил. Устал, говорит, от службы ратной.

– Да уж будя, навоевался. – подтвердил Корней. – Без малого тридцать лет в седле. Сплю в обнимку с саблей. Хватит. Нога, опять же. Сразу-то, по молодым годам, ничего, а нынче замечаться стало. Так что пора мне на покой, пора.

– Ну на покой ты даже не надейся. – строго заметил Горенский. – У великого князя нынче каждый верный человек на вес золота. Так что, коли к ратной службе не годен, всё одно, дело по тебе найдём. Да вот хотя бы. – Пётр Иванович выудил из стопки бумаг грамоту, показал её Корнею и бросил обратно в кучу. – В кабак тутошний тебя поставлю. Целовальником. И не криви морду. Это нынче тоже государево дело первой важности. Ну да об этом после потолкуем. А пока про сотника. Корней Давыдович на сей счёт говорит, мол, лучше Фёдора Клыкова не сыскать. Воин, де, добрый, спытанный. И с пониманием, опять же. Ну так что скажешь, Фёдор Клыков? Пойдешь на службу государю сотником?

Фёдор не верил тому, что слышит. То, как внезапно и стремительно всё в судьбе его перевернулось, не умещалось в голове. Ещё утром он готовился к суду, от которого не ждал пощады. И вот не дошло до полудня, а ему уже предлагают стать дворянином, да не простым, а сотным. Даже в бабкиных сказках, где миром правят чудеса, такого не случалось.

– Да я… это…

Стать дворянином Фёдор не мечтал. Родившись в семье послужильца, всё детство проведя средь княжеских вояк, он сам уже много лет тянул эту лямку и не искал себе другой судьбы. А бедолаг, что мыкали горе на государевой службе, ему всегда хотелось пожалеть. Так что если бы стать поместным сотником Клыкову предложили месяц назад, он бы только рассмеялся и кулаком постучал по лбу. Но как отказаться теперь? Ведь тогда придётся вернуться в послужильцы князя. А Клыков не то чтобы боялся суда и наказаний, но то, как с ним обошлись после долгих лет верной безупречной службы, простить не мог. Так уж устроен любой человек, что безвинная обида ранит его гораздо сильнее, чем тысяча ударов батогами.

– Ну вот и ладно. – кивнул Горенский, бессвязные слова приняв за согласие. Князь устало потянулся, громко хрустнув шеей. – Коли так, обверстаем тебя нынче же. По наказу каждому дворянину поместье нужно. Земля сия не твоя, не радуйся. Государева земля. Ты на ней временный хозяин. И за то царю службой обязан. Как призовёт, явиться должен конно, людно да оружно. Разумеешь?

Фёдор молча кивнул и не сдержал печальную усмешку. Бог, видать, большой затейник, раз ему интересно так внезапно и стремительно перевернуть всё с ног на голову.

– Простому дворянину сто четей положено. Но тебе, как сотнику, сверх того дадено будет. – Горенский обратился к писарю, что сидел рядом за кипой бумаг. – Что там есть подходящее?

Чиновник пробежал глазами крупно исписанный листок:

– Да тут, Пётр Иванович, всё, что нарезано, в нужное не выходит. Где десятка четей не достанет, а где и боле. Ежели с прибавком сотным, токмо Водопьяновка к делу стала бы. Да там другая незадача. Слишком много четей. Почти двойной надел выходит.

Князь повернулся к Клыкову.

– Слыхал? Не велик выбор. Либо берёшь меньше того, что положено. Либо Водопьяновка, но тогда придётся тебе второго вояку сыскать и на свой счёт его содержать да оборуживать. Сыщешь?

– А чего искать-то? У меня сыну днями пятнадцать. Коли так, он тоже, считай, дворянин отныне. Вот и выйдет нам на семью Водопьяновка в самый раз.

Горенский сдвинул брови и пристально посмотрел на Фёдора.

– И когда ему пятнадцать?

– Да вот уж прям. – соврал Фёдор.

– Не виляй. – строго, но беззлобно потребовал князь.

– Месяц с малым. – ответил Фёдор, в уме прикидывая, сможет ли скрыть, что на самом деле Семёну до пятнадцати ещё четыре месяца.

– Месяц с малым…

– Да ты не сомневайся, Пётр Иванович. Он у меня парень эге-гей. К службе с малых лет приучен. Что на коне, что пешим – вояка годный будет. Что ж, коли без месяца, так для войны не гож разве?

Горенский задумался.

– Что ж, быть по сему. Запиши. Село Водопьяновка и земля, что к ней тянется, за сотником Фёдором Клыковым и сыном его…

– Семёном. – торопливо подсказал Фёдор.

– И сыном его Семёном. – Горенский откинулся на спинку кресла и устало закончил разговор. – А то, что там сто восемьдесят четей вместо положенных двухсот двадцати, так то сам решать будешь. По уложению на такой случай тебе из казны вспоможение дадено будет. В этот год крестьян тамошних от всякого тягла освободишь. Пущай лес под пашню сводят. Им самим, небось, новые поля не помешают. Вот так-то, Фёдор Клыков. На неделе воинство твоё прибывать станет для верстания. А покуда всё. Ступай, везучий ты сукин сын.

Глава четвёртая

К полудню 20 октября на лобном месте детинца собралось семьдесят два дворянина. Каждый за плечами имел много лет службы на денежном окладе: непрерывные мытарства, казённые углы, скудная кормёжка и вечно недовольное семейство. Потому сейчас, когда они оказались в Белёве, где у государевой казны появились новые свободные угодья, разговоры шли только об одном – земля. Сто четей пашни. Какие они будут, где их нарежут московские рядцы, сколько смердов насчитает сельцо, каково окажется хозяйство, и как пойдут дела. В том, что пойдут они хорошо, никто не сомневался. А как может быть иначе, ведь не зря же так долго ждали.

– Первым делом в усадьбе все дорожки замощу, чтоб про грязь забыть. – мечтательно рассуждал десятник Авдей Жихарь. Как-то раз татарская стрела угодила ему чуть выше колена, зацепив бедренную кость. Рана зажила, но с тех пор от любой сырости правую ногу сверлила нудящая боль. – На службе, в походе оттерплюсь, тут уж чего. А дома нет, не желаю. Всё замощу.

– Да ну, одощатить сподручней будет. Дешевше, опять же. – не соглашался Андрей Развалихин, вечно всё сводивший к подсчётам. – Досок наколол – вот тебе и мостовая.

– Нет уж, братец. – стоял на своём Жихарь. – Доска чего? Сгниёть. А каменюкой замостить навечно. Так что пусть дорого, но мостить буду. Вот ты как думашь, сотник?

Авдей повернулся к дворянину, который сидел на перилах гульбища, свесив короткие, чуть кривые ноги и плечом навалившись на опорный столб навеса. На безбородом скуластом лице выделялись большие прозрачные с лёгкой зеленью глаза, что смотрели на мир с печальной мудростью человека, который за неполные тридцать лет повидал столько, что иным хватило бы на девять жизней. На самом деле сотником он не был. Просто три месяца назад их голова погиб в бою и с тех пор десятник Никита Шелгунов нёс это бремя на себе, поскольку никто из товарищей не возражал.

Вместо ответа Шелгунов печально вздохнул. Перед его мысленным взором чередой промелькнули четырнадцать лет службы. Как жил на узлах без постоянного угла, а порой и вовсе без крыши над головой. Как возил с места на место сначала беременную, а потом только что родившую жену. Как потерял из-за этих переездов первого ребёнка, застудившегося, когда ночевали в поле. Как из-за безденежья не похоронил по-христиански, а просто закопал в чужой земле умершего отца, который тоже тянул лямку служилой жизни от рождения до дряхлой немощи.

– Да уж, сполна хлебнул, чумичкой[36 - Чумичка – деревянный или берестяной половник.]. – невпопад сказал Никита, но тут же просветлел лицом и мечтательно улыбнулся.