Избранное. Статьи, очерки, заметки по истории Франции и России

20 января 1774 г. в Париж прибыл новый полномочный министр (посланник) России генерал-майор князь И.С. Барятинский[134 - Иван Сергеевич Барятинский – участник Семилетней войны, ординарец при императрице Елизавете Петровне, затем флигель-адъютант Петра III. После воцарения Екатерины II состоял при малолетнем наследнике великом князе Павле Петровиче. Посланником в Париже И.С. Барятинский был чуть более десяти лет, до марта 1784 г.]. Уже во время первых встреч с посланником Людовик XV и его министр иностранных дел обнаружили живой интерес к пугачевскому бунту. В депеше, отправленной в Петербург 28 января, Барятинский писал: «Дюк д’Эгильон при первом моем с ним свидании принял меня с отменной лаской и благосклонностью, и по изъявлении взаимных учтивостей начал разговор о нынешнем в Оренбурге мятеже, сказывая, что, по полученным им известиям, толпа изменников постоянно увеличивается, а в публике говорят, что число их простирается уже до трех тысяч человек. Причем поинтересовался он: видно-де, что у вас во внутренности государства очень мало войска, когда для усмирения сих мятежников двинуты полки, находящиеся в Петербурге и Финляндии для прикрытия границ. Потом спрашивал у меня, не имею ли я о сем известия, на что ответствовал я ему с приличной учтивостью вкратце, что я не получал никаких о сем известий, уверяя его при этом, что у нас во внутренности государства всегда достаточное число войск содержится и что если подлинно из Финляндии полки туда командированы, то они непременно другими заменены будут»[135 - АВПРИ. Ф. Сношения России с Францией. 1774. Оп. 93/6. Д. 291. Л. 3 об.-4.].

Интерес герцога д’Эгильона к прикрытию столицы Российской империи со стороны Финляндии Барятинский не мог не связывать с произведенным в 1772 г. в Швеции (при активном содействии Франции) государственным переворотом. Забегая вперед, скажу, что в 1788 г. король Швеции Густав III (по мнению Екатерины II, «француз с ног до головы»), объявив войну России, попытается с ходу овладеть Петербургом, но потерпит неудачу.

«Здесь весьма много говорят о происходящем около Оренбурга мятеже, – сообщал И.С. Барятинский графу Н.И. Панину 6 февраля 1774 г. – на что я всем ответствую, что никаких не имею о сем известий, что сие не заслуживает никакого особливо внимания и что сии мятежники делают не что иное, как разбойнические нападки. Конечно же, скоро все они переловлены и усмирены будут»[136 - Там же. Л. 11.].

Попытки русского дипломата преуменьшить масштабы и опасность разгоравшейся в России смуты не были успешными. Донесения Дюрана из Петербурга свидетельствовали о расширении крестьянско-казачьего восстания и о неспособности правительства справиться с ним без отвлечения с турецкого фронта боеспособных частей. Как сообщал Дюран, Пугачев осмелел настолько, что позволял себе напрямую адресоваться к своему «сыну», наследнику Павлу и к Сенату с письменными обвинениями по адресу Екатерины II. «Он обличает ее безнравственность, все ее правление, принесшее самые большие несчастья – войну и чуму, указывает на узурпацию ею престола, – сообщал Дюран в шифровке от 4 января 1774 г. – Сенат, который никогда не вмешивается в дела подобного рода, вынужден был заслушать адресованное ему послание (Пугачева. – П.Ч.) Это собрание делегировало к императрице двух членов, уполномоченных подтвердить ей свою верность и послушание, а также выразить негодование по поводу подобных посланий»[137 - ААЕ. Correspondance politique. Russie. 1774. Vol. 94. F. 4 recto verso.].

О серьезности ситуации свидетельствует и депеша Дюрана от 14 января, в которой он сообщает о полной блокаде мятежниками Оренбурга: «Екатерина II только что издала указ, извещающий публику о самозванце-разбойнике, дерзнувшем взять себе имя покойного Петра III. По милости Божией, говорится в этом указе, в России уже миновали те ужасные времена, когда братоубийственная война грозила погубить Отечество…»[138 - ААЕ. Correspondance politique. Russie. 1774. Vol. 95. F. 28 recto verso.] Сам факт появления такого указа свидетельствовал о том, что пугачевщина далеко вышла за рамки отдельно взятого региона и приобрела общенациональные масштабы.

«…Мятежники контролируют в настоящий момент огромное пространство страны между Казанью и Тобольском, – писал Дюран 25 января, – и на этом пространстве они отбирают у крестьян все средства к существованию – скот и зерно, предназначенные для посева». Французский дипломат высказал предположение о возможном присоединении к мятежу войсковых частей, дислоцированных на Кубани. В этих условиях, по его мнению, любое правительство поспешило бы покончить с внешней войной и сосредоточиться исключительно на подавлении мятежа. «Кто бы мог поверить, – с удивлением отмечал Дюран, – что среди всех этих волнений прежнее живое стремление к миру, кажется, слабеет. В правительстве об этом уже больше не говорят, зато говорят о приготовлениях к продолжению войны»[139 - Ibid. F. 53 verso – 54 verso.].

Екатерина II и ее министры прилагали максимум усилий к тому, чтобы сгладить неблагоприятное впечатление, производимое на иностранцев размахом пугачевского бунта. Императрица спешила закончить затянувшуюся войну с Портой, возлагая большие надежды на летнюю кампанию 1774 г., которая, по ее расчетам, должна была стать завершающей и позволила бы перебросить войска на подавление мятежа.

Тем временем французский посланник в России не переставал удивляться успехам повстанцев и талантам их главаря. «О Пугачеве начинают говорить как о необыкновенном человеке, и этот человек, кажется, и в самом деле имеет продуманную систему действий, – писал Дюран в шифрованной депеше от 9 февраля 1774 г. – Он платит каждому из своих солдат 5 рублей в месяц, в то время как солдатское жалованье в царской армии не достигает в некоторых провинциях и половины этой суммы. После разграбления нескольких рудников он расположил к себе рабочих. Чтобы обеспечить дисциплину в своих войсках, он учредил полицию. Он вполне владеет искусством привлекать, что еще больше укрепляет дисциплину в его армии. Доступ к нему затруднен. Он заставляет падать перед ним ниц, согласно древнему обычаю двора. Тем, кто получает у него аудиенцию, он протягивает руку для поцелуя. Лучшее доказательство того, что русские все еще живут в условиях деспотизма, – резюмировал посланник, – это то безразличие, с которым они относятся к довольно опасному мятежу, который способен свергнуть правительство»[140 - Ibid. F. 97 verso – 98 verso.].

С февраля до июля 1774 г. пугачевская тема была ведущей в регулярных сообщениях Дюрана своему двору. Едва ли не каждая его депеша из Петербурга начинается с подробнейшей информации о мятежниках, и только после этого следуют другие петербургские новости, в том числе и вести с турецкого фронта.

Начиная с июля – августа, когда наметился перелом в борьбе с мятежом, информация Дюрана на эту тему, направляемая в Версаль, становится менее тревожной и более компактной.

Рассуждая о перспективах мирных переговоров между Россией и Турцией, Дюран отмечал в шифрованной депеше от 25 февраля, что петербургский двор «очень обеспокоен указом так называемого Петра III, предоставившим свободу государственным крестьянам». 22 марта он сообщал: «Мятеж распространяется все шире и шире», отмечая участие в нем раскольников-старообрядцев, издавна преследуемых властями[141 - Ibid. F. 136 verso; F. 195 recto verso.].

29 марта Дюран информировал свой двор: «Расположение главных сил Пугачева только что появилось на моей карте. Он контролирует все течение реки Иргиз, между Волгой и Яиком, таким образом, если его атакуют со стороны Волги, он форсирует Яик, а если со стороны Яика – он переправится через Волгу, растворившись в пустыне, окружающей Астрахань и сообщающейся с Кабардой и Кубанью. В его распоряжении примерно тридцать укрепленных постов и фортов, из которых оставлены только семь, что не мешает дальнейшей блокаде Оренбурга. На контролируемой им территории и в расположении армии водка продается за его счет, что очень быстро возвращает ему часть выплачиваемого войскам жалованья. Войска хорошо содержатся, и, если бы военными операциями так же успешно руководили, как финансами, то неизвестно, какой оборот приняли бы дела. Из корпуса, вышедшего из Москвы, до десяти тысяч человек перешли на его (Пугачева. – П.Ч.) сторону.

…В очередном обращении к народу он смягчил прежнюю манеру высказываться против дворянства. Там говорится, что, решив вернуть нации свободу, он вначале предоставил привилегии дворянству (речь идет об указе Петра III о дворянской вольности от 18 февраля 1762 г. – П.Ч.), но вскоре увидел, что народ стал еще более несчастным. Сегодня он желал бы одновременно уравнять в правах различные сословия, изгнать узурпаторшу и короновать своего сына»[142 - Ibid. F. 220 recto – 222 recto.].

С наступлением весны и ввиду предстоящей военной кампании 1774 г. против Турции пугачевская тема в сообщениях Дюрана приобретает в большей степени международный оттенок, что само по себе свидетельствовало об определенных надеждах французской дипломатии на возможность каких-либо согласованных действий мятежников, турок и их союзников-вассалов – крымских татар.

«Беспокойство этого двора относительно последствий мятежа удваивается день ото дня, – сообщал Дюран 2 апреля 1774 г. – Крымские татары пришли на помощь Пугачеву. По некоторым сведениям, отсюда (из Петербурга. – П.Ч.) отправлены несколько курьеров в войска, дислоцированные у границ Грузии, с приказом воспрепятствовать их соединению (крымских татар с Пугачевым. – П. Ч.) в районе Кубани»[143 - Ibid. F. 227 recto.].

«Русских в большей степени заботит этот мятеж, чем война против турок, – не без оснований писал Дюран 11 июня. – Говорят, что татары Кубани восстали в окрестностях Астрахани[144 - Кубанскими татарами Дюран называл все тюрко-татарские народы, населявшие степи Нижнего Поволжья, Приазовья и Новороссии.]. Мятежники весьма дерзки. Они повсюду распространяют свои манифесты, даже в Петербурге. Власти не в состоянии этому воспрепятствовать»[145 - ААЕ. Correspondance politique. Russie. 1774. Vol. 95. F. 389 recto.].

По мнению Дюрана, восстание вынуждало Екатерину II искать способ быстрейшего окончания войны с Турцией. «Россия, кажется, намерена смягчить свои требования к туркам по двум пунктам: свободная торговля на Черном море и уступка пустыни, отделяющей ее (Россию) от Крыма», – информировал 30 мая 1774 г. своего министра месье Дюран[146 - Ibid. F. 343 verso.]. Таким образом, Версалю представлялась очередная возможность оказать давление на Петербург, предложив посредничество в мирном урегулировании затянувшейся войны с Турцией. Дюран проявлял завидную энергию в продвижении этой идеи, но, увы, безрезультатно.

Даже угроза со стороны «маркиза Пугачева» не заставила Екатерину II согласиться на французское посредничество. Императрица не скрывала своей неприязни к Людовику, доживавшему последние дни. «Наши враги, французы, теперь мечутся, как угорелые кошки, однако в противность их желанию Бог благословит наше дело счастливым и скорым окончанием, – писала она графу А.Г. Орлову-Чесменскому[147 - Сборник Императорского русского исторического общества: В 148 т. СПб., 1867–1916. T. I. С. 81. (Далее: Сборник РИО.)]. Вера императрицы в близкую победу русского оружия была вознаграждена уже летом 1774 г., когда армия под командованием генерал-фельдмаршала П.А. Румянцева, форсировав Дунай, нанесла серию решающих поражений туркам. Сам великий визирь Оттоманской Порты Мухсин-заде Мехмед-паша был блокирован в своей ставке в Шумле и после недолгих переговоров принял предложенные ему условия мира. 10 (21) июля в деревне Кючук-Кайнарджи, где размещалась ставка П.А. Румянцева, главы делегаций двух стран подписали условия мира, удовлетворявшие основные требования России: Крымское ханство и сопредельные татарские территории признавались «вольными и совершенно независимыми от всякой посторонней власти»; присоединение к России Азова, Керчи, Еникале и Кинбурна с землями между Днепром и Бугом; открытие Черного моря и проливов для русского торгового мореплавания; фактическое установление русского протектората над Молдавией и Валахией; уплата Портой 7,5 млн пиастров (4 млн руб.) контрибуции России (по секретному приложению) и т. д.[148 - Текст договора см.: Договоры России с Востоком ? Сост. T. Юзефович. СПб., 1869. С. 24–41; см. также: Дружинина Е.И. Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года (его подготовка и заключение). М., 1955.]

Безусловно, российской стороне удалось бы добиться еще больших уступок от Турции, но на это не было времени: императрица спешила покончить с мятежом, охватившим к лету 1774 г. все Нижнее и Среднее Поволжье. Итак, крайняя озабоченность Екатерины II успехами «маркиза Пугачева» не помешала ей поставить Турцию на колени к явной досаде версальского двора, где в мае произошли значительные перемены: умершего 10 мая 1774 г. Людовика XV сменил на престоле его внук Людовик XVI, свободный от многих политических комплексов (и том числе и устойчивой русофобии) своего деда. Первое время в Версале были поглощены заботами, связанными с началом нового правления, в частности перестановками в правительстве.

Герцог д’Эгильон был отправлен в отставку, а новым министром иностранных дел (после краткого пребывания на этом посту генерального контролера финансов Бертена) 21 июля 1774 г. стал граф де Вержен.

Известие о заключении мира с Турцией буквально потрясло Дюрана, считавшего внутреннюю ситуацию в России критической, а положение Екатерины II, может быть, как никогда после 1762 г., непрочным. «Мир заключен, – писал Дюран в шифрованной депеше от 16 августа, – и очень странно, что это произошло в тот самый момент, когда мятежники достигли максимального успеха, когда, казалось, вероятность переворота, подогреваемого всеобщим недовольством, налицо, когда Крым остался без достаточных сил, чтобы дать отпор турецким войскам и флоту, когда истощение казны вынудило правительство частично прекратить платежи. Поразительно, что в этих условиях Россия получает все, в чем ей было отказано в Фокшанах (на предыдущих мирных переговорах летом 1772 г. – П.Ч.). Столь счастливой развязке она обязана вовсе не своей ловкости или стараниям ее союзников, а инертности ее противников», – заключал с досадой Дюран[149 - ААЕ. Correspondance politique. Russie. 1774. Vol. 96. E 127 recto verso.].

В Версале отчетливо сознавали, что успешное окончание войны с Портой значительно укрепляет не только внешнее, но и внутреннее положение России. «Легко представить то впечатление, которое произведет в России новость о столь выгодном и почетном мире, – писал Вержен Дюрану 27 августа 1774 г. – Теперь следует подумать о том, какие выводы сделает для себя Екатерина. Несомненно, свои первые усилия она употребит на укрощение мятежников, и это не будет для нее сложным делом, учитывая те средства, которые она может теперь использовать»[150 - Ibid. F. 162 recto verso.].

После подписания мирного договора с Портой Екатерина II высвободила для борьбы с мятежниками около 20 пехотных и кавалерийских полков. Общее командование войсками было возложено на генерал-аншефа П.И. Панина, родного брата главы Иностранной коллегии.

Во время бунта императрицу особенно беспокоила мысль о возможных зарубежных связях «маркиза Пугачева», точнее, об участии в мятеже иностранцев. Мысль эта долгое время не давала ей покоя. Когда Пугачев был схвачен, следователи настойчиво стали добиваться от него соответствующих признаний, но так и не нашли подтверждений опасениям императрицы.

Между тем тревога Екатерины II основывалась на информации, поступавшей от ее дипломатов за рубежом, в частности из Парижа и Вены. Раздражали императрицу и циркулировавшие в европейских кругах слухи о «благородном» происхождении Емельки Пугачева и чуть ли не о близости его к петербургскому двору. Она давала категорические указания своим дипломатам решительно опровергать подобные вымыслы. Особенное пристрастие к распространению ложных слухов обнаруживала парижская «Газет де Франс», со времени ее основания кардиналом Ришелье бывшая, по сути, правительственным органом. Большинство ее публикаций политического характера прямо заказывались или инспирировались министерством иностранных дел. Так, в продолжение Русско-турецкой войны 1768–1774 гг. «Газет де Франс» давала крайне тенденциозную, а то и откровенно искаженную информацию о положении на фронтах, что отвечало интересам французской дипломатии, поддерживавшей Турцию.

То, что «Газет де Франс» отражала официальную точку зрения, ни для кого не было секретом и давало основание русскому представителю при версальском дворе неоднократно заявлять протесты по поводу ее публикаций непосредственно министру иностранных дел Франции, который, собственно, и не отрицал своего влияния на этот печатный орган, распространявшийся по всей Европе.

В марте 1774 г. князю Барятинскому пришлось объясняться с герцогом д’Эгильоном и по поводу публикации «Газет де Франс» о Пугачеве. Вот что писал об этом сам Барятинский в шифрованной депеше Н.И. Панину 27 марта: «В Парижской Газете № 14 в артикуле (статье. – П. Ч.) из Гамбурга об оренбургском бунтовщике напечатано было, будто бы он в молодых его летах был пажем при дворе Ее Императорского Величества и был послан в чужие края для учения, после чего служил в прусской армии и, наконец, был камер-юнкером при Его Императорском Высочестве (великом князе Павле Петровиче. – П.Ч.). Прошедшего вторника дюк д’Эгильон на обыкновенной конференции спрашивал меня, не имею ли я известия о настоящем состоянии сих мятежей, на что я ответствовал ему, что не получал никаких о сем известии уведомлений. Приметил я ему, притом без всякой жалобы, что помянутые обстоятельства, в Газете напечатанные, несправедливы и что я, находясь несколько лет при высочайшем нашем Дворе, никогда и не слыхал об имени Пугачева, на что дюк д’Эгильон сказал мне, что ежели я получу верное известие о сем бунтовщике и ему сообщу, то он прикажет сие напечатать в опровержение означенного артикула. Вчерашнего дня сведал я, что король изволил указать сочинителю Газеты, дабы впредь ничего не вносил он в Газету, не имея точных и достаточных известий»[151 - АВПРИ. Ф. Сношения России с Францией. 1774. Оп. 93/6. Д. 291. Л. 52–52 об.].

Подозрения Екатерины II относительно причастности ее внешних врагов к пугачевщине усилились после получения графом Паниным очередной депеши от князя Барятинского: «Я сведал здесь, – писал тот 7 апреля 1774 г, – что шведский при Оттоманской Порте посланник учинил тамошнему министерству внушение, что происходящие внутри России мятежи доставляют правительству великие заботы и затруднения, а стране причиняют знатные разорения и убытки. Для произведения в турках большего упорства уверяет он их, что и Москве такой же угрожает жребий и что неминуемо принуждены будут отделить часть войск от Первой армии для замирения сих мятежников. Французский в Константинополе посол внушает подобные же мнения Дивану (совещательный орган высших сановников при султане. – П.Ч.) а особливо тамошнему духовенству, обнадеживая их, что при нынешних внутренних в России обстоятельствах должны они ожидать лучших успехов от будущей кампании, равно как в мирной негоциации, когда оная откроется. В здешней публике говорят, что Порта делает великие военные приготовления и заводит новый артиллерийский корпус. В партикулярных письмах из Гамбурга пишут сюда, что Пугачев получил от Порты знатную сумму денег»[152 - Там же. Л. 80–80 об.].

О наличии каких-то связей между Пугачевым, турками и французскими военными советниками в армии султана сообщал из Вены российский посланник князь Д.М. Голицын, которому удалось завербовать одного из сотрудников канцелярии французского посла при венском дворе князя Луи де Рогана. Информатор передал ему копни нескольких секретных писем, которыми обменивался французский посол в Вене с коллегами в Константинополе и Санкт-Петербурге – графом де Сен-При и Дюраном. Из этой переписки следовало, что французская дипломатия не исключала возможность сотрудничества с Пугачевым и взаимодействия последнего с турецкой армией. Более того, если верить этой переписке, то отдельные французские офицеры, служившие у султана, перешли (или были направлены (?) в армию мятежников-пугачевцев.

31 марта 1774 г. князь Д.М. Голицын отправил графу Н.И. Панину «экстракт» письма графа де Сен-При князю де Рогану следующего содержания; «Он (Сен-При. – П.Ч.) говорит, что французские офицеры шлют ему эстафету за эстафетой из [турецкой] армии, которая должна предпринять диверсию в России в пользу Петра III. Эти офицеры не верят в успех их предприятия; они сожалеют, что [в армии] нет ни правил, ни порядка, ни подчинения, ни продовольственных припасов, ни боекомплекта; что если их выступление не будет сопровождаться всеобщим восстанием [в России], то они оставят это предприятие. Он говорит, что надежды, возлагаемые на существующее в России недовольство в действительности необоснованны, поскольку достаточно обычного манифеста или угрожающего указа царицы, чтобы напугать всех; что [русские] предпочтут рабство судьбе, которая отвечала бы их надеждам. Он (Сен-При. – П.Ч.) просит выделить ему вновь значительную сумму денег, которые он мог бы использовать в этих целях при всяком благоприятном случае…»[153 - АВПРИ. Ф. Сношения России с Австрией. 1774. Оп. 32/6. Д. 557. Л. 66–67.].

Из этого письма можно сделать вывод, что Турция планировала военную операцию на территории России (по всей видимости, с Северного Кавказа или через Крым) с целью поддержать Пугачева и что в этой операции должны были участвовать французские офицеры.

Из другого письма, отправленного 30 марта 1774 г. из Вены князем де Роганом в Константинополь графу де Сен-При, также перехваченного русским агентом, следовало, что о поддержке Пугачева в той или иной мере подумывал и сам Христианнейший король Людовик XV.

В письме, французскую копию которого князь Голицын немедленно переправил графу Н.И. Панину в Петербург, читаем: «Король направляет к вам подателя сего письма, который по собственной инициативе вызвался оказать помощь Пугачеву. Это офицер Наваррского полка, имеющий множество заслуг. Вы должны как можно скорее отправить его с необходимыми инструкциями для так называемой армии (Пугачева. – П.Ч.). Король вновь выделяет вам 50 тыс. фр. для непредвиденных расходов, помимо того, что вы еще должны получить из выделенных вам средств за прошлый месяц. Не жалейте ничего для того, чтобы нанести решающий удар, если к тому представится случай. Нет такой суммы, которую король не предоставил бы ради осуществления наших замыслов. Не думайте, что с заговорами покончено. Я имею достоверные сведения, что во всех провинциях царицы много недовольных, которые ждут лишь случая, чтобы восстать. Даже русские солдаты говорят гадости о царице и короле Польши (Станиславе Понятовском. – П.Ч.). Можно представить себе настроения среди офицеров так называемой армии Пугачева. Вы увидите, что если она добьется хоть каких-нибудь успехов, то русские солдаты целыми соединениями станут под ее знамена, и вы с триумфом возвратитесь в Париж, где получите достойное вознаграждение за вашу доблестную службу. Прощайте, будьте бдительны и активны и рассчитывайте на дружбу князя Луи де Рогана»[154 - АВПРИ. Ф. Сношения России с Австрией. 1774. Оп. 32/6. Д. 557. Л. 106–106 об.].

Судя по всему, французский посол в Константинополе был лучше осведомлен не только о внутреннем положении Турции, стоявшей на грани поражения, но и о ситуации в России, нежели его коллега в Вене. Во всяком случае, перехваченная русскими переписка графа де Сен-При говорит о его весьма пессимистичной оценке как шансов Порты продолжать войну против России, так и шансов Пугачева на успех. В письме от 20 марта 1774 г., адресованном князю де Рогану графом де Сен-При, также ставшем известным русскому посланнику Д.М. Голицыну, прямо говорилось, что Порта «совершенно решилась заключить мир, лишь бы только Россия немного сговорчивее была». «Бедная армия Пугачева, – продолжал граф де Сен-При, – разбита и рассеяна в Сибири, и те из нее, кои были счастливые, спаслись убежищем в турецких границах: итак, можно по всему видеть, что сей проект в ничто обратился. Два французских офицера, которые сыскали способ возвратиться в Константинополь, в столь худом состоянии пришли сюда, что жалко смотреть на них: больные и почти совсем голые, заедены вшами и изнурены от бедности и от трудов дорожных. Я об них имею попечение и буду стараться отправить их отсюда через Вену, как скоро они немного повыздоровеют и в состоянии будут ехать»[155 - Изложение этого письма содержится в шифрованной депеше Д.М. Голицына графу Н.И. Панину от 7 мая 1774 г. //Тамже. Л. 116–116 об., 117.].

Информация французского дипломата о разгроме армии Пугачева не была достоверной. По всей видимости, ему сообщили о каком-то местном поражении одного из многочисленных пугачевских отрядов. В феврале – марте 1774 г. повстанцы сумели взять Гурьев городок, Челябинск и Татищеву крепость, а в начале апреля Пугачев начал поход по Башкирии, Уралу и Прикамью.

В письме графа де Сен-При нам интереснее другое – упоминание о двух французских офицерах, которые якобы вернулись в Константинополь из расположения пугачевской армии. Имена их не названы, но сам факт представляет несомненный интерес как косвенное свидетельство участия отдельных французов в восстании Пугачева. Этот факт отчасти подтверждается получившей огласку историей с арестом и ссылкой в Сибирь француза на русской службе полковника Анжели, обвиненного в подстрекательстве в пользу Пугачева.

История эта получила огласку после публикации «Газет де Франс». В сообщении с русско-польской границы от 1 июля 1774 г. говорилось: «Полковник Анжели, француз на русской службе, был в оковах отправлен в Сибирь. Обнаружили, что он имел связи с мятежниками и тайно подстрекал многие русские полки к восстанию. Утверждают даже, что если бы его не обезвредили, то вся армия перешла бы под знамена мятежников»[156 - Gazette de France. 1774. 25 juillet. № 59. Выписка из газеты приложена к депеше кн. И.С. Барятинского из Компьена от 11 августа 1774 г. // АВПРИ. Ф. Сношения России с Францией. 1774. Оп. 93/6. Д. 292. Л. 80.].

Некоторые сведения об этом деле можно найти в двух донесениях князя И.С. Барятинского графу Н.И. Панину от 11 августа 1774 г., где он сообщает о своей беседе с прибывшим из Вены французским послом князем Луи де Роганом: «Вчерашний день на ужине у гишпанского посла, – писал Барятинский в первой депеше, – принц Луи (де Роган), от здешнего при цесарском (венском) дворе посол, между прочими разговорами сказал мне, что он с сожалением известился о том, что находящийся в российской службе полковник Франсуа Анжели окован и сослан в Сибирь за то, что он, быв сообщником Пугачева, будто бы находящимся в Смоленске французским офицерам[157 - Трудно сказать, о каких французских офицерах, находившихся в Смоленске, шла речь. Если они находились на русской службе, то должны были получать жалованье из русской же казны, но никак не от французского посланника в Петербурге, о чем говорит князь де Роган. Скорее всего, это были пленные французы, воевавшие против России на стороне польских конфедератов, судьбой которых занимался Дюран и даже сам Д’Аламбер, просивший Екатерину II отпустить их на родину (см.: Черкасов П.П. Указ. соч. С. 346–347).] давал много денег, дабы и их к тому склонить, уверял меня при том, что такие на него, полковника Анжели, подозрения неосновательны, ибо-де имел он случай узнать его персонально в Вене, и могу в том ответствовать, что он тогда сохранял достодолжное почтение к особе Ее Императорского Величества и усердие к наблюдению Ее интересов. Неоспоримо-де то, что давал он деньги помянутым офицерам, но делал он сие по той единственно причине, что они находились в крайней бедности и из сожаления к своим одноземцам. А поскольку господин Дюран замедлил доставить им нужную для их пропитания сумму, о коей они его просили, то и адресовались они ко мне с сей просьбой об их неоставлении через нарочного, присланного из Смоленска. Потому-то я и послал им от себя несколько тысяч червонцев, донеся о том Его Величеству, покойному королю (Людовику XV. – П.Ч.), который одобрить сие соизволил.

Действительно, не можно Анжели извинить за то, что он, будучи отпущен только в Баден, без дозволения ездил в Вену и Париж, однако представляется, что сей его поступок не заслуживает такого строгого наказания, тем паче что он сделал сие по той единственно причине, что, выехав из Франции из-за несчастного поединка, не мог он обратно приехать во Францию, не получив прежде прощения. А так как он всегда желал по окончании войны возвратиться в свое отечество, то и вздумал он воспользоваться сим случаем и приехал сюда под другим именем и в мундире армии Ее Императорского Величества, будучи уверен, что в сем состоянии, конечно, его арестовывать нигде не будут. По приезде в Париж хотел-де он изъясниться о своем деле с дюком д’Эгильоном, но не имел удобного к тому времени, ибо видел его один только раз, да и то уже при выходе его со двора, почти в передней. Посему, прожив только три дня в Париже, без всякого решения возвратился он в Баден, а оттуда отправился в армию, но, не доехав, на границе был арестован.

Я-де говорил графу Вержену (новому министру иностранных дел Франции. – П.Ч.), нельзя не употребить старание об его освобождении, но он ответствовал, что если Россия почитает его участником в происшедших смятениях, то здешний двор за него вступаться не может. Так что теперь не остается другого средства к избавлению сего несчастного, как только просить Вас о ходатайстве в его пользу, обнадеживая при том, что он не только ручается за него словесно, но письменное даст свидетельство о верности и усердии Анжели к службе Ее Величества.

Выслушав сей его разговор, – докладывал своему канцлеру князь Барятинский, – ответствовал я ему, что никакого о сем деле известия не имею кроме того, что прочитал во Французской Газете статью, из которой прилагаю при сем для усмотрения вашего сиятельства, но что, зная возвышенный образ мыслей и справедливость Ее Величества всемилостивейшей моей Государыни, могу его с моей стороны уверить, что, конечно же, с Анжели не поступили бы так без точных и достаточных доказательств его вины. Потом сказал я ему, что так как сие дело совсем меня не касается, то и не могу я принять от него никакой по сему записки, а если он находит сие необходимо нужным, то сообщил бы то князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, как министру Ее Величества, пребывающему при одном с ним дворе.

Принц Луи ответил на это, что он теперь в Париже и не знает, когда возвратится к своему посту. По этой причине он желал бы, чтобы сие его свидетельство верно дошло к Ее Императорскому Величеству, изъявляя при том почитание свое к великодушию и человеколюбию Ее Величества. Я повторил ему мое извинение, что не могу принять означенной его записки, с убеждением при том, что я столько же уважаю словесное его свидетельство, как бы и письменное»[158 - АВПРИ. Ф. Сношения России с Францией. 1774. Оп. 93/6. Д. 292. Л. 77–79 об.].

Во второй депеше, написанной вечером того же дня (11 августа), И.С. Барятинский уточняет предыдущую информацию, ссылаясь на свой конфиденциальный разговор с прусским посланником по поводу публикации «Газет де Франс».

Прусский дипломат сообщил русскому коллеге, что «он имеет известие от своего министерства, что подлинно полковник Анжели был в Вене у принца Louis и от него под другим именем отправлен был в Париж к дюку д’Эгильону, с которым несколько раз говорил в его кабинете как о состоянии войск Ее Величества, так и о разглашениях в России о Пугачеве, ему сообщил, и что имел он секретные от здешнего министерства инструкции»[159 - Там же. Л. 81.].

К сожалению, ни в АВПРИ, ни в Архиве МИД Франции пока не удалось обнаружить какие-либо дополнительные свидетельства о полковнике Анжели и других французских офицерах, якобы замешанных в пугачевском бунте. Полковник Анжели в равной степени может быть отнесен к числу тайных агентов французской дипломатии, пытавшихся установить неофициальные контакты с Пугачевым, и к числу жертв чрезмерной подозрительности российских властей. Впрочем, позиция французской дипломатии накануне и во время русско-турецкой войны, интриги в связи со смутой в России давали немало поводов для такой подозрительности. Что касается Анжели, то он был Екатериной II прощен и смог вернуться во Францию в конце 1774 – начале 1775 г.

Восстанием Пугачева пытались воспользоваться и отдельные авантюристы во Франции. Один из примеров такого рода содержит донесение князя И.С. Барятинского графу Панину из Парижа от 25 сентября 1774 г.: «Находящийся при мне священник сообщил мне следующее с ним приключение. На сих днях прогуливался он в саду, когда подошел к нему незнакомый француз и начал с ним индифферентный разговор, а узнав, что он говорит с русским, стал разговаривать о Пугачеве, объявляя о себе, что он сам долгое время жил в России между колонистами и был старостой в Каминской слободе, а недавно сюда приехал; что Пугачева не токмо видал, но знал его персонально в Саратове, сказывая при том об нем, якобы он уроженец очаковский и был в российской службе поручиком в прусскую войну; что когда он его видал, то носил уже он казацкое платье. Сей француз называется Л амер. В продолжение о сем разговора признался он, что ему подлинно известно, что Пугачев имел сие злоумышление прежде еще войны с турками и делал к тому проекты вместе с ссыльными польскими конфедератами и что он хотел к сему умыслу склонить и колонистов, но не мог в том преуспеть.

В 1772 г. сделался с ним сообщником в сем злоумышлении и один колонист из французов по имени Кара, которого и отправил он с Мемориалом к дюку д’Эгильону, но что помянутый Кара в том году в Париже не был, а оставался в Голландии для исправления других его, Пугачева, комиссий (поручений. – П.Ч.), а означенный Мемориал послал он к дюку д’Эгильону другим каналом. Потом из Голландии поехал он к польским конфедератам, а в нынешнем году приезжал сюда, однако якобы дюк д’Эгильон ни на что в их пользу не согласился, почему и отправился он в Италию в том намерении, чтобы ехать в Константинополь.

Поп спросил его: откуда получает Кара деньги для вояжирования? На что Ламер ему ответствовал, что он имеет деньги по кредитиву Пугачева от польских конфедератов. Наконец открылся он ему, что помянутый Кара по тесной между ними дружбе сообщил ему копию означенного Мемориала от Пугачева. Священник просил его, не может ли он сообщить ему сию копию для единственного любопытства, однако он в том отказался, а обещал только ему прочесть. На другой день приходил он к попу и читал тот Мемориал, которого содержание, сколько мог он упомнить, было следующее: вначале пишет он, что все в России колонисты весьма недовольны, что очень легко их возмутить, особливо когда Россия с Портой в войне, и что по его плану можно будет составить в тех местах армию до шестидесяти тысяч человек: при том предлагает, что как в тех местах сомневаются еще в кончине Петра Третьего, то и можно к возмущению употребить сей предлог. В заключение просит Францию, дабы она употребила свое старание, чтоб турки прислали к нему через Грузию несколько войска для его подкрепления, а в случае его неудачи дали бы ему у себя убежище.

Я, выслушав от священника сие его мне сообщение, просил, чтобы он постарался свести с помянутым Ламером большее знакомство и достать у него, если можно будет, копию с сего Мемориала», – завершал свое шифрованное донесение, казавшееся ему крайне важным, князь Иван Сергеевич Барятинский[160 - АВПРИ. Ф. Сношения России с Францией. 1774. Оп. 93/6. Д. 293. Л. 14–16 об.].

Но самое удивительное – это реакция Екатерины II на эту информацию. На полях последнего листа донесения рукой императрицы было начертано: «Все сие суть враки сущего авантюрье, а Мемориалом у кого ни на есть деньги выманить вздумали»[161 - Там же. Л. 16 об.]