Долго ли?

– Шесть тысяч!

– Позвольте кусочек бумажки я вам сейчас, – штука немудреная: двенадцать на пять помножить, к произведению нуль приписать, так как мы, собственно, не пять, а пятьдесят рублей берем и на двенадцать месяцев помножим, изволите соображать?

– Да уж я вам верю, – сказала Анна Каранатовна и махнула обеими руками.

Смущенное выражение еще не сходило с ее лица.

– Можете верить, – весело выговорил Мартыныч и потом тотчас же одумался, встряхнул рукой волосы.

– Где же они, эти шесть тысяч? – как бы про себя спросила Анна Каранатовна, и лицо ее, обращенное к собеседнику, получило почти жалобное выражение.

Мартыныч еще сильнее взъерошил волосы и, положа локти на стол, сделал мину человека, собирающегося деликатно возражать.

– Как мы с вами разочли, Анна Каранатовна, – начал он с оттяжкой, – в самом деле, выходят большие деньги. Шутка ли, шесть тысяч целковых!

– То-то я и говорю, Иван Мартыныч,

– Только это мы с вами в проекции клали, а на поверку-то выйдет совсем другой разговор. Первое дело, место надо такое, чтоб постоянная работа была. В газете, что ли, занятие иметь; сам дома ведь не станешь газету сочинять. А второе дело, кто без места и только статьи там либо повести сочиняет, так случается и так, что и есть куда поместить, не спорится самое это писание. Я вот работу имел у одного тоже господина. Веселый такой и простой человек, Черемисов Павел Яковлевич, и в цене: по семидесяти пяти рублей получает, ей-ей; а придешь к нему, выйдет он, да так руками и разведет: нечего мне вам, Иван Мартыныч, вручить, никакого оригиналу не будет; вот, говорит, целую неделю ни единой строки из себя выжать не могу, – так вот и скажет этими самыми словами.

– Отчего же это, скажите на милость? – осведомилась с некоторым сердцем Анна Каранатовна.

– Духу нет, как бы вам сказать… форсу такого. Сидит это по целым часам и перо грызет, и ничего не может. Вот вы и прикиньте: коли на каждую неделю, примерно, хотя по три дня – выйдет уж двенадцать день прогульных; по нашему с вами расчету, двухсот уже целковых и не досчитался; а в остальные – тоже могут помехи быть: нездоровье там, что ли, или ехать куда, или гости помешают. Да это еще я про обстоятельного человека говорю… иные и зашибаются, так тут ведь никакого предела нельзя положить…

– Да ведь, пожалуй, – перебила Анна Каранатовна, с движеньем правой руки, – вон у нас Лука Иваныч и трезвый совсем, а ведь тоже вот, как вы рассказываете: пишет день-другой, а там и расклеился; лежит, знай себе, на диване, да морщится, все на какой-то катар жалуется; читать-то читает, да что в этом проку?.. А то так сидит-сидит у стола; я в щелку погляжу: совершенно как вы рассказываете, Иван Мартыныч, только перо-то у него деревянное, так он его не грызет, а мусолит.

– Ну, да-с! – грудной нотой вскрикнул Мартыныч, и глаза его радостно заблистали. – Я уж ничего не выдумаю, Анна Каранатовна. Надо на каждого человека глядеть, как по его званию… вникнуть. Вот они, тысячи-то, и разлетятся!..

И он захихикал.

Лицо его собеседницы приняло унылое и даже несколько сердитое выражение.

– Я вам про то же и говорила: сочинителю, может, и больше пятидесяти рублей платят, а с хлеба на квас перебивается.

Вошла Татьяна с самоваром и, уходя, спросила еще раз:

– Щи-то разогревать, что ли?

– Я уж тебе говорила, – кинула ей Анна Каранатовна и принялась со вкусом заваривать чай.

Мартыныч вынул аккуратно из кармана панталон длинный портсигар и чрезвычайно деликатно закурил папиросу на лампе. Папиросы он употреблял со сладким дамским запахом, тонкие и длинные.

– Вам не угодно ли? – осведомился Мартыныч, показывая на папиросы.

– Нет, уж я после, чайку отпимши.

Они начали пить чай с довольными лицами. Анна Каранатовна пила, слегка подувая на блюдечко; Мартыныч – из стакана. Но по их лицам все-таки заметно было, что обоим хотелось вернуться опять все к тому же разговору.

После второй чашки Анна Каранатовна вздохнула.

– Вот что я хотела вам сказать, Иван Мартыныч, – начала она с той полужалобной миной, какая уже появлялась на ее губах. – Мы про сочинителев-то сейчас говорили, а тоже и об вас надо подумать.

– Каким манером-с? – спросил, весь встрепенувшись, Мартыныч.

– Да очень уж мне перед вами совестно… за Луку Иваныча, хотя, быть может, и жалко его немножко. Вот сегодня на целый день он пропал: наверно говорю, что по разным местам ищет перехватить рублишек десять-пятнадцать, а вернется ни с чем, я уж знаю. Потому – какие у него приятели? Все такие же, как и он, грешный. Вы вон говорили, что у вашего генерала работу имел…

– Так точно, да и теперь у них еще не покончено.

– Так он к генералу не пойдет просить: горд, да и ловкости у него совсем нет – не умеет обойтись с таким человеком.

– Это вы правильно говорите: в их звании все как-то больше с амбицией.

– Уж не знаю, чего гордиться-то! – вырвалось у Анны Каранатовны. – Вот я и говорю, Иван Мартыныч, – продолжала она первоначальным тоном: – Вы уж извините, может, Лука Иваныч сейчас придет, а платить-то ему опять нечем будет.

Мартыныч энергичнее дунул на пепел папиросы и повел плечами.

– Полноте, Христа ради, Анна Каранатовна! – вскричал он с краской на лице. – Как вам не стыдно? Опять вы эдакой разговор со мной ведете; я уж вам докладывал, что крайности никакой не имею. Тоже я и самому Луке Иванычу довольно говорил: не пропадет! Ведь вы сами знаете, я не этим одним живу.

Он опустил голову и стал говорить медленно и с некоторым волнением:

– Да, если б и еще пождать пришлось, я с радостью, и от новой работы не откажусь, так как в этом деле и вы, Анна Каранатовна, не то, чтобы замешаны… а мне, собственно, ваше спокойствие дорого.

Бледные глаза Анны Каранатовны уставились на Мартыныча, сначала с недоумением, но оно тотчас перешло в нечто другое: не то улыбку, не то смущение.

– Я очень это понимаю, Иван Мартыныч, – совсем тихо выговорила она, – даже очень…

– Плевое дело-с, поверьте! А вы мне только одно слово скажите: мне вот, дескать, того или другого требуется – и я в миг! А пожелаете меня обидеть, тогда и считаться начинайте.

Вышла значительная пауза. Анна Каранатовна стала было наливать себе третью чашку и задумчиво оставила ее. На лбу Мартыныча заблистали искорки пота. Его собеседница слышала, как он громко дышит. Она оперлась щекой о ладонь правой руки и, глядя на него через самовар, заговорила, точно слушая самое себя:

– Как я на вас посмотрю, Иван Мартыныч, вы человек – на редкость, уж позвольте мне вам это сказать. Обо многом вы не мечтаете, на службе, поди, и пансион будете получать, работа всегда есть, концы с концами сводите, да еще других одолжаете…

Мартыныч хотел было остановить ее восклицанием, но она продолжала:

– Уж полноте, пожалуйста! я ведь не выдумываю; твон ведь она, машина-то, стоит; это вы ведь говорите, что она вам даром досталась; а коли не купили, так напрокат взяли; нынче Даришь-то уехал в Париж, остался брат его – Купишь!..

Лицо Мартыныча все больше и больше сияло.

– Другие вон и сочинителями себя считают, и пятьдесят целковых за лист там, что ли, получают, а основательности-то нет. Вы думаете, я этого ничего не понимаю. Я не учена, а тоже не хуже другой вижу, какой кто человек… Что же это я вам чаю-то! – как бы спохватилась она, берясь за его блюдечко.

Мартыныч отказался и придержал стакан рукою. Пальцы их коснулись. В вялых глазах Анны Каранатовны что-то заискрилось.

– Много вы меня утешили! – выговорил Мартыныч с громким вздохом. – Для меня это дороже всякой награды, и, если уже позволите, Анна Каранатовна, пойти на полную откровенность, я вам вот что скажу: об вашей судьбе я уж не однажды думал и боюсь вам изъяснить все, что мне на ум приходило, опять тоже и на сердце…

– Ну, уж это вы напрасно, Иван Мартыныч, так деликатничаете; мою жизнь вы сами видите: была не хуже других… молодость – глупость… голова всего раз закружится, а там и носи обузу-то!..

Ее остановил скрип двери, Настенька, покачиваясь, выползла на середину комнаты, залепетала и направилась к Мартынычу.

Анна Каранатовна сердито на нее обернулась.

– Вот она, обуза-то, Иван Мартыныч, легка на помине. Сказано тебе – сиди там!.. сказано или нет?

Девочка этого окрика не испугалась и подошла к Мартынычу. Он погладил ее по головке и сказал:

– Занятная она у вас!

– Уж больно надоела. Ступай, ступай, а то нахлопаю!

Ребенок, как ни в чем не бывало, заковылял в свою комнату. Мать проводила его до двери все теми же сердитыми глазами.

– Вот ведь, подите, – сказала она, оборачиваясь к гостю, – свое детище, а иной раз видеть не могу.

Мартыныч как-то сначала с недоумением поглядел на Анну Каранатовну; но тотчас же сделал мину человека, тонко понявшего смысл возгласа.

– Это действительно так; только ведь она ни в чем неповинна.

И он указал глазами на дверь, куда вышла Настенька.

– Знаю, а все тошно бывает смотреть на нее!

Мартыныч ничего не возразил, только расправил усы и немного опустил глаза. Анна Каранатовна отвела голову в сторону.

– Много раз, Анна Каранатовна, – начал первый Мартыныч, – желательно мне было с вами об этом поговорить, но знаете ли… такое дело-с…

– От вас все будет приятно выслушать, Иван Мартыныч, – с ударением откликнулась Анна Каранатовна.

– Я только так, со стороны, Анна Каранатовна, – смелее продолжал Мартыныч, – кто вас узнает как следует, всякому обидно станет видеть этакое ваше собственное угрызение…

Глаза Анны Каранатовны остановились на собеседнике: его тонкой фразы она не поняла.

– То есть, я, собственно, говорю, – пояснил Мартыныч, – хотя бы насчет этой самой девочки; известное дело, были в младости… долго ли поверить человеку… а потом…

– Чего потом, – вырвалось у Анны Каранатовны, – один срам!..

– Именно-с, коли позволите начистоту сказать, для девицы, которая себя как должно понимает… И тут одна дорога-с…

Опять глаза Анны Каранатовны выразили недоумение, и даже больше, чем в первый раз.

– Такая девица, – продолжал Мартыныч, – всякого может осчастливить, а, стало, и законный брак тут все прикроет.

В ленивых глазах Анны Каранатовны опять что-то проскользнуло; она слегка покраснела и тотчас же застучала чашками.

– Как это вы говорите, – очень тихо заметила она, совсем отвернув голову, – я вас не понимаю, Иван Мартыныч; если это насчет Настеньки, то хотя бы я и вышла за кого, разве кто станет ей родным отцом? Опять же, хоть бы и выискался хороший человек, все же она будет сбоку припека, без племени; а пойдут от мужа-то законного дети – один укор себе, и между ребятишками попреки… да и перед людьми зазорно.

– Ну, это вы напрасно-с! – вскричал Мартыныч и весь выпрямился. Кудерьки его запрыгали на лбу и правая рука сделала выразительный жест. – Позвольте вам на это возразить-с, Анна Каранатовна!

– Да как же, Иван Мартыныч? – спросила, подняв высоко брови, Анна Каранатовна. Во взгляде ее было и недоумение, и желание услыхать что-нибудь такое, что ей совершенно еще неизвестно.

– На это, я вам доложу, Анна Каранатовна, немного нужно благородных чувств иметь: раз девушку полюбивши, на ее родное дитя станешь смотреть, как на свое кровное… Не знаю, как другие, а я это очень могу понять-с, хотя в таком именно разе и не приводилось еще быть. Это – первое дело-с. Стало, каков будет отец, так у него и в семье порядок пойдет. Теперича, если я дите моей жены понимаю, как свое, то как же мои собственные дети посмеют его в чем укорять или поносить?..

Мартыныч так горячо проговорил все это, что правая его рука выделала в воздухе что-то вроде вензеля.

– Ну, я с вами спорить не стану, – все еще выжидательно проговорила Анна Каранатовна, – да ведь никому языка не привяжешь, Иван Мартыныч!.. у такой вот девочки законности… как бы это сказать… не будет.

– И это можно исправить, Анна Каранатовна.

– Что это вы!..

– Известное дело. Положим, оно больше между господ делается… но нынче – все господа, я так рассуждаю. Никому не возбраняется попытать счастья, испросить, по форме, милости – насчет законного…

Мартыныч затруднялся выбором слова; но Анна Каранатовна наклонением головы показала, что поняла его.

– Шутка сказать! – со вздохом добавила она.

– Дело бывалое-с, Анна Каранатовна, – с силою выговорил Мартыныч и поглядел на нее так, что она не выдержала этого взгляда. Лицо ее стало сначала задумчивее, а потом получило выражение унылой неподвижности.

– Все от вас, Анна Каранатовна, зависит, – точно про себя пустил Мартыныч и тотчас же начал раскуривать новую папиросу.

Раздался жидкий надтреснутый звонок.

– Лука Иваныч? – шепотом спросил Мартыныч. Он тотчас же потушил папиросу, обдернул мундир и привстал.

– Да вы сидите, – лениво и хмуро остановила его Анна Каранатовна. – Он сюда не придет, прямо к себе пойдет.

– Все же-с…

– Вы, нешто, опять что принесли, переписку какую?

– Нет, собственно, для Луки Иваныча ничего не принесено мною.

– Ну, так что же вам прыгать?.. Он же небось вам должен, – добавила она, кисло умехнувшись.

Звонок раздался посильнее; но Анна Каранатовна не трогалась.

Татьяна, успевшая снова прикурнуть, только шмыгала носом.

– Не прикажете ли, я отворю? – продолжал Мартыныч.

– И Татьяна отворит, – все тем же небрежно-ленивым голосом отозвалась Анна Каранатовна, перемывая чашки. – А мы с вами так и не почитали, Иван Мартыныч?

– Книжку я с собой захватил, да теперь не очень-то будет вольготно.

– Мы Луке Иванычу ведь не мешаем.

Она остановилась, услыхав шум шагов и разговор Луки Иваныча с Татьяной. Он что-то спрашивал про Настеньку.

Мартыныч тем временем уже совсем высвободился из кресла и, стоя лицом к двери, причесывал свои кудерьки маленьким гребешком, точно будто перед ним висело зеркальце.

– Да вы, право бы, сели, Иван Мартыныч, – начала опять Анна Каранатовна, не совсем дружелюбно поглядывая на дверь в коридор, – куда вам торопиться-то? Вот я велю Татьяне убрать со стола. Лука Иваныч засядет, поди, писать; мы ему не помеха. А мне бы занятно узнать теперь, как она мужа своего изведет?

– Это вы про "Огненную женщину"? – осведомился Мартыныч, слегка осклабившись.

– Да, про нее я говорю.

– Известное дело, каким способом, – вполголоса и с какой-то внезапной хрипотой отозвался Мартыныч, точно он говорил в руку, – она таких пылких чувств особа, а он – человек хилый и в преклонных летах…

Анна Каранатовна показала свои зубы, открыв рот в узкую, невеселую улыбку. Гостем ее овладело заметное беспокойство. Это беспокойство возросло в нем, как только он поглядел в сторону швейной машинки, занимавшей на столе почетное место, под самым ярким светом лампы. Машинка лишала его самообладания.

– Уж позвольте до другого раза.

Мартыныч решительным жестом взялся за фуражку.

Не сумевши удержать гостя, Анна Каранатовна довольно шумно поднялась с места и крикнула в дверь:

– Убирай здесь, Татьяна, да спроси Луку Иваныча – хотят они чаю или нет?

Ответа не последовало. Анна Каранатовна уже сильнее высунулась в дверь.

– Лука Иваныч! – крикнула она.

– Что нужно? – раздалось глухо из кабинета.

– Чаю вы хотите?

– Пожалуй.

– Ну, так подите сюда, а то Татьяна не скоро еще соберется.

Послышались медленные шаги, и в комнату, совсем сгорбившись, в халате, вошел Лука Иванович.

Мартыныч стоял уже в позе, говорившей "счастливо оставаться". Лука Иваныч взглянул на него спокойнее, чем накануне, но невнятно проговорил:

– Вы бы прошли ко мне, у нас с вами счетец есть.

Слова эти Анна Каранатовна расслышала хорошо и тотчас же подалась вперед.

– Да Иван Мартыныч совсем и не желает, – начала она недовольно, обиженным голосом, – он не для того совсем и пришел.

Лука Иванович удивленно взглянул на нее. Мартыныч совсем переконфузился, что и выразил в игре часовой цепочкой.

– Иван Мартыныч, – продолжала Анна Каранатовна жалобной нотой, – вон мне и машинку достал… даже так скоро, что я в удивление пришла. Я уже им говорила насчет этого…

– Насчет чего же это? – спросил медленно Лука Иванович, поглядывая на них обоих.

– Вы не извольте беспокоиться, – промямлил Мартыныч, стараясь протискаться бочком в дверь.

– Да полноте, Иван Мартыныч, – ободряла его Анна Каранатовна, – ведь я Луке Иванычу толком говорю.

– Вам десять рублей следует, – резко сказал Лука Иванович, – пожалуйте ко мне.

Анна Каранатовна даже раскрыла рот; так поразило ее и то, что сказал Лука Иванович, и тон его слов.

Мартыныч весь съежился и, повернувшись на одном каблуке, пошел за Лукой Иванычем в кабинет. Там он что-то такое было начал насчет денег, но Лука Иванович довольно резко остановил его, подавая красненькую.

– Это не все, кажется, – выговорил он, поморщиваясь, точно от дыму, – да вы не кончили еще, так мы после сочтемся.

– Помилуйте-с, – стыдливо отталкивал бумажку Мартыныч, – вы меня много обидите…

– Берите, – строго перебил Лука Иванович, – что ж вы благодеяние, что ли, мне желаете оказывать?

И он повернулся к столу, сунув бумажку так, что, если б Мартыныч не подхватил ее, она бы упала на пол.

Мартыныч даже побледнел, сжал торопливо бумажку в кулак и стал пятиться назад на цыпочках.

– Покойной ночи, – выговорил он сладко и глухо – и все тем же задним ходом исчез в дверь.

– Прощайте! – не оборачиваясь, кинул ему Лука Иванович.

Когда дверь захлопнулась за Мартынычем, он столкнулся с Анной Каранатовной: та стояла в коридоре, против двери в свою комнату, и, вероятно, слышала разговор в кабинете.

– Счастливо оставаться, – шепотом и торопливо проговорил Мартыныч, не решаясь останавливаться.

– Да вы куда это? посидите! – начала, громче его тоном, упрашивать Анна Каранатовна. – Он ведь писать засядет.

И она небрежно кивнула головой на дверь в кабинет Луки Ивановича.

– Нет, уж что же-с? – не то обиженно, не то застенчиво ответил Мартыныч и стал бочком двигаться по коридору.

Анна Каранатовна пошла провожать его в кухню.

– Сердит?! – вопросительно выговорила она, пока Мартыныч накидывал на себя пальто.

– Не в духе-с… вы напрасно это, Анна Каранатовна, насчет моей работы… ведь господа писатели – народ амбиционный… сами мы про это сейчас говорили.

– Экая важность! Он ведь все балагурит, а это нынче только – тучу из себя представил; сердит, да не силен, – прибавила она подмигнувши.

Мартыныч сдержал наплыв смеха и прыснул на воротник пальто.

– Такой стих-с… – сквозь смех выговорил он.

– Никто, главное, не провинился!.. А почитать-то когда же?

Мартыныч глазами показал, что он рад бы душой, да боится учащать свои посещения.

– На той неделе, если вам способно будет.

– Да и на этой бы можно, кажется… не все он привередничать будет… До свидания, значит, а я машинку-то вашу сегодня же обновлю…

Она протянула ему руку, Мартыныч подал свою, ладонью.

Анна Каранатовна крепко пожала ее и прибавила, когда он уже взялся за ручку выходной двери:

– А то, какие ваши слова были сегодня, Иван Мартыныч, я долго буду помнить.

– Я от всей души, – жидким голоском выговорил Мартыныч и, уже от себя, потряс руку Анне Каранатовне.

– Буду помнить! – значительно повторила Анна Каранатовна, провожая его до лестницы.

Татьяна могла бы быть свидетельницей всего их разговора, но она опять уже спала, примостившись у плиты.

Анна Каранатовна должна была растолкать ее.

– Ужинать собрать надо, – говорила она ей в ухо, – да прибрать чайный прибор.

– А барин чай не будет кушать? – спросила Татьяна, широко мигая совсем посоловелыми глазами.

– Не знаю, я вот спрошу… да плиту-то разводи.

Дверь в комнату Луки Ивановича была только притворена, и Анна Каранатовна заглянула туда, не входя.

– Чай будете пить? – небрежно спросила она в спину Луки Ивановича, сидевшего у письменного стола.

– Не стану, – сквозь зубы ответил он, пуская струю дыма.

– Ну, как угодно!..

Лука Иванович шумно отодвинул стул и, выходя мимо ее в коридор, спросил:

– Настеньку вы, надеюсь, уложили спать?

– Нет, еще не думала.

Они оба вошли в комнату Анны Каранатовны.

– Почему же это? – уже горячее выговорил Лука Иванович.

– Да она тут сейчас болталась.

– Вы лучше скажите: не она болталась, а вы в приятных разговорах забыли, что больного ребенка нужно уложить спать раньше.

– Да и то рано.

– Ошибаетесь: теперь уже девятый час.

– Уложишь ее!..

– Да ведь вы не пробовали?

В другое время тон Луки Ивановича заставил бы Анну Каранатовну удивиться и струсить немного; но сегодня она приняла его совсем по-другому.

– Ну, уж оставьте, Лука Иванович, точно, в самом деле я не мать, – возразила она, махнув как-то особенно головой, – уж как вы меня шпигуете этой девчонкой!..

– Хорошо-с, – обрезал Лука Иванович, сделавши несколько шагов по комнате, – мне нечего проповедовать вам материнские чувства, если у вас их нет.

– Скажите пожалуйста! – уже совсем резко откликнулась Анна Каранатовна и села почему-то на конец кровати. – Поучения-то вы куда горазды делать, Лука Иванович, позвольте мне вам доложить, а на деле-то – ни тпру, ни ну!

– Что вы этим хотите сказать?

Он продолжал говорить ей "вы"; едва ли не в первый раз случилось это с тех пор, как он начал звать ее просто "Аннушка".

– Да тоже! Мне уж эти разговоры опостылели… – Я – девушка простая, вашим всем тонкостям не обучалась. Для меня тот человек хорош, который что сказал, то и сделал. Вы вот у Настеньки всякие лихие болезни лечите, а что мне нужно, то совсем чужой человек доставляет… даже совестно!..

– Об чем вы это все толкуете, – протянул с гримасой Лука Иванович, подходя к столу и дотрагиваясь пальцами до машинки, – вот про это, что ли?

– Да хоть бы про это… посторонний человек, и тот…

– Надоели вы мне с вашим писарем!.. Ну, сделал он вам презент – и наслаждайтесь им, я вам не мешаю. Только, пожалуйста, в другой раз ведите себя поумнее.

– В чем же это я сглупила, позвольте полюбопытствовать? – спросила совсем уже злобно Анна Каранатовна и поднялась с кровати.

– А в том, что вы вздумали извиниться за меня перед вашим приятелем, когда я об этом вас не просил. Он на меня работает, я ему и плачу: кажется, это ясно.

– Скажите пожалуйста! – язвительно вскричала Анна Каранатовна. – Что же я, духом, что ли, святым могла узнать, что вы где-то красненькую промыслили?.. Знала ведь я, что вы последнюю мне на расход отдали; а тут человек работает… вы приходите и говорите, чтоб он за вами шел… ну, я и подумала: заплатить вам за переписку нечем, так лучше сказать.

– Все это вздор! – решил Лука Иванович с совершенно новой для него резкостью. – Ни о чем таком я вас не просил.

– Да откуда амбиция у вас явилась!.. Лучше ее, этой самой амбиции, не иметь, чем по рубликам занимать…

– Анна Каранатовна! – остановил ее Лука Иванович глухим голосом и хотел что-то еще сказать, да дверь приотворилась и показалась опять Настенька, протирая глазенки обоими кулачками и морща их против света.

– Вот видите, – показал на нее Лука Иванович, – девочка уже спала в платье, а вы не догадались ее раньше уложить и лекарства, наверное, не давали.

– Ступай спать, ступай, – накинулась было мать на девочку, но сдержала себя, взяла Настеньку за руку и потащила в ее комнатку.

– Извольте дать порошок, слышите! – внушительно и нервно кинул ей вслед Лука Иванович, – и уложить ее хорошенько!..

Она повела только плечом и захлопнула за собою дверь; он взглянул еще раз на стол с машинкой и скорыми шагами вышел.

Рано утром пришло по городской почте открытое письмо Луке Ивановичу. Он был уже на ногах и даже одет, чего с ним обыкновенно не случалось, в начале девятого часа. Вчерашняя сцена с Анной Каранатовной подняла его так рано: он в первый раз с такой резкостью почувствовал, как тут все неладно. Ее тон показал ему, какими глазами она на него теперь смотрит. Не то, чтобы это особенно уязвило его; но слишком ясно было, что, кроме взаимной тяжести, ничего не жило между ними; и Настенька же – это единственное связующее звено – явилась предлогом к такому неприятному столкновению.

Первой мыслью Луки Ивановича, когда он только что проснулся, был расчет на приятельство адвоката Проскудина в деле приобретения частного места. Не на шутку хотел он положить предел своей "поденщине", схватиться крепко, обеими руками, за первый попавшийся прочный заработок, да такой, чтобы не иметь ничего общего с "сочинительством". Он заранее наслаждался сознанием того, что полгода, год, сколько хочет, не возьмет он пера в руки, т. е. как "литературный батрак" Присыпкин, а займется, когда ему угодно, хотя бы, например, своим Кальдероном или Тирсой де Молина, и будет полегонечку подбирать к ним комментарий, "как истый монах бенедиктинец", – с улыбкой прибавил он про себя, откидывая одеяло. Тогда и домашняя жизнь пойдет для него совсем по-другому: он будет находить полный отдых и отраду в своих работах "по душе", после сиденья в конторе или другом каком месте. Девочка будет расти, поумнеет, похорошеет; станет он ее учить, и других учителей возьмет, быть может, и талант в ней откроет, а то и по-испански ее выучит: "как там ни толкуй, девица с испанским языком – вовсе не то, что девица без испанского языка!" – решил Лука Иванович и превесело стал брызгаться в лоханке.