Однажды в Челябинске. Книга первая
Третий закон Ньютона гласит, что действие равно противодействию. Также известно, что каждая элементарная частица, будь это фотон или глюон, имеет свою античастицу. Аналогичное происходит не только с людьми, но и с их мыслями и чувствами. Каждая мысль, зародившаяся в человеке, имеет свои положительные и отрицательные стороны, имеет разное влияние на самого человека и окружающую его действительность. Каждая мысль имеет противника – их борьба происходит непосредственно при столкновении, жить вместе долго они не могут, потому что какая-нибудь мысль, светлая она или темная, обязательно вытеснит другую. Но не убьет. Подобный процесс при становлении личности весьма мучителен, сложен и неоднозначен, ведь существование самого человека временами может быть поставлено на карту из-за каких-то микроскопических идей, имеющих разрушительное действие.
Долгожданный перелом произошел – сторона выбрана! Вольскому хотелось жить дальше. Он хотел строить будущее. Но предстоящий путь невозможен без естественной жизнедеятельности организма, мозга в частности. И никакая смерть здесь никогда не помогла бы – ничего бы она не облегчила.
Илья Вольский, переживая непродолжительную клиническую смерть, словно переродился. Он стал другим человеком. И момент перерождения у каждого свой, и приходит он неожиданно, хотя подготовка идет месяцами и даже годами – он заставит переосмыслить жизнь, измениться, думать о другом и совершать иное, вести себя по-другому, не как раньше. Вольский не поддался мыслям о привлекательности смерти – здесь жизнь оказалась сильнее. Но все в этом мире находится в балансе. Аналогично термодинамической системе, которая будет изменяться до тех пор, пока не произойдет равного распределения теплоты между горячим телом и холодным. Сегодня в нелегкой битве жизнь одержала победу над смертью. Бывает и наоборот.
Собеседник Вольского смотрел на него и знал все, что происходило в его голове, читал его мысли. Фантом понял: выбор сделан в пользу жизни. Он задумчиво помолчал и шепотом начал говорить:
– Что ж… Вот тебя уже грузят на носилки, хотя, я уверен, твои товарищи по команде могли бы отнести тебя прямо на руках. Очнешься ты уже в больнице. Твоей жизни уже ничего не будет угрожать… кроме тебя самого. Я дарю тебе жизнь! Вернее, ты сам себе ее подарил – ты ее добился, заслужил. Теперь ты знаешь, что не всегда нужно применять физическую силу, чтобы чего-то добиться. И ты, надеюсь, поймешь сам, как это сделал и для чего. Ты выбрал сторону жизни – проживи ее достойно, даже если она будет труднее, чем прежде. Ежели ты еще раз окажешься в подобной ситуации, то времени на раздумья у тебя не будет. Твоя жизнь и жизнь любого, какие бы они ни были – это сокровище, и его не губят, а преумножают, им дорожат, его ценят таким, какое оно есть. Все будет так, как ты хочешь – только подожди. Пройдет время, и жизнь покажет тебе, что все было только к лучшему.
Фантом подошел к Вольскому, нагнулся и посмотрел ему в глаза. Илья натужно улыбнулся и услышал последнюю реплику собеседника, с которым он больше никогда не увидится – разве что в бреду или пьяном угаре:
– Я уверен, что ты понял все. Так что будь хорошим мальчиком.
«А вот насчет отличного хоккеиста – не знаю», – этого Фантом говорить не стал.
Вольский закрыл глаза и вновь погрузился во тьму. Фантом – судья-посредник, направляющий заплутавшие души – исчез. Илья вновь оказался в терзающем его беспамятстве и судорожной горячке. Очнуться он не мог, но уже слышал голоса вокруг, крики и разговоры тренеров, арбитров, хоккеистов, врачей скорой помощи – все смешалось в один общий шум вместе со звуками скрежета коньков по льду, топота, звяканья носилок, грохота двигателя.
Илья вновь почувствовал холод, дуновение ледяного ветра, дыхание людей, вновь почувствовал свое тело. И вдруг ему снова стало больно. Болит – значит, живой! Он почувствовал, как трещит голова, как ноет плечо, пульсирует в шее, но внешне он еще не пришел в себя. Правда, внутри уже давно бурлят процессы становления нового жизненного этапа – именно так он распрощался со старой жизнью, хотя в самом начале дня был убежден, что ни жизни старой, ни жизни новой для него не существует. Сейчас ему хотелось жить – чувство такое сильное, что даже в бессознательном состоянии он готов улыбнуться, ибо ему удалось спастись.
Диалог с кем-то знакомым, но в то же время весьма далеким он пытался запомнить дословно, но, к сожалению, тот постепенно улетучивался из памяти Вольского, как и наружность того, кто находился рядом в моменты отчаяния, ответственного и важного выбора, кто вел с ним беседу и помог вернуться обратно, а не продолжать путь в никуда.
Наконец прибежали медики, и я удалился из толпы.
– В рубашке родился паренек. Живой. Но медлить не стоит, – сказал один из фельдшеров.
Публика вокруг Ильи расступилась. Сотрудники неотложки вместе с хоккеистами аккуратно подняли Вольского и водрузили на носилки. Илюха ощущал присутствие пацанов: Арсения Митяева, Сереги Кошкарского, Паши Брадобреева и Тохи Филиппова. Товарищи были рядом вплоть до кареты скорой помощи: шли молча, ведь не знали, что будет дальше, будет ли эта дорога для Ильи смертельной или спасительной. Все провожали их растерянными взглядами. Никто не смел что-либо выкрикнуть или засмеяться. Виновнику трагедии хотелось просто самоуничтожиться – если бы таинственный Фантом разговаривал с ним, то точно бы соблазнил выбрать сторону смерти.
В голове Ильи не было ничего кроме слов: «Выбор за тобой». А он отвечал себе: «Поэтому и стоит жить. Чтобы делать выбор», – Вольский продолжал парить в состоянии между сном, комой и реальностью. За минуты провала в памяти (он не помнил, как его донесли до скорой, как везли в больницу, как над ним колдовали врачи) перед ним пролетела вся жизнь – ее итоги грамотно вклинились в яркие картинки из прошлого и настоящего. На секунду ему даже захотелось домой. Он понял, каков он был, и теперь знал, каким он хочет стать. Он усомнился в себе, усомнился в жизни, но после этого происшествия многое понял: его прежние мысли, рассуждения и доводы в пользу лозунга «лучше смерть, чем такая жизнь!» грешны и безосновательны. Он переборол смерть, стал относиться к ней и к жизни по-новому, с правильной точки зрения. Ему хотелось жить, но впереди его ждет жизнь, наполненная последствиями всего, что сейчас произошло.
Попутно его одолевали мысли: «Быть мишенью, виновником собственной смерти, подопытным тщеславным и одновременно усомнившимся кроликом драйвово, очень интересно и… смертельно опасно. Когда ты ранен в сердце, когда твоя душа искорежена, рождается надежда, дается шанс выбрать. А после – новое видение, новые мысли, новые чувства и ощущения. Но однажды наступит точка невозврата. Каждое мгновение, каждый вздох, каждый шаг должны обретать смысл и содержание. Жизнь течет по рукам, по ногам не завтра, не вчера, а только здесь и сейчас! Именно сейчас я могу простить самого себя и попросить прощения у других, поблагодарить их за шанс вернуться к жизни. Сердце становится бесконечно добрым. Какими замечательными кажутся люди вокруг. Сколько добра и помощи я ощущаю рядом. Все силы, волю, каждую каплю крови, каждое движение мысли я обращаю в благодарность, в молитву, в слезное покаяние за то, что не позволили мне умереть. О чем хочется молиться, когда осознаешь реальную опасность смерти? Какие моменты жизни следует припомнить, а какие, уходя в мир иной, можно забыть? Никакая лирика не посещала мое воображение, не туманила мне голову – лишь череда воспоминаний… и людей, чья любовь способна возвратить к жизни. Пытаясь примириться с маской побежденного, я не винил себя в том, что проиграл. Одновременно я не соглашался погасить огонь жажды жить. Все мое существо превратилось в единый, почти неистовый вопль к Богу о помиловании, о прощении грехов. И меня услышали. Мое истощенное сердце посетило успокоение, мысли потекли размеренно, а душа начала каяться. Какими ничтожными и мелкими открылись мне разногласия с ближними, все мельчайшие недовольства жизнью, весь ропот и отчаяние развращенной души. Мы недовольны жизнью? Да кто нам дал право оскорблять дар Божий? Чьи же козни разрушают нашу любовь и благодарность к жизни? Не свои ли собственные? Человек ведь рождается в муках и умирает в сомнениях. А некоторые люди, существа тупые и самоуверенные, даже не пытаются найти ответы на эти вопросы: они живут без сомнений и переживаний, а в душах этих человекообразных бездонная пустота. Им никогда не осознать того, чего постиг я. Все это можно понять, единожды побывав на грани жизни и смерти и вернувшись оттуда живым…»
Скорая мчалась с мигалкой по проспекту, пронзая холодный осенний воздух; мелкий снег, колкий и противный, обсыпал капот и стекла ледяной крошкой. Вечер опустился на город – за окнами хоккейной школы, которые находились под самой крышей, виднелось темно-синее небо позднеосеннего вечера. Мне стало холодно – я обнял себя двумя руками, потер ими кофту и встал на пустую лавку. На табло застыли: оставшееся время третьего периода («15:29») и счет остановленного матча, который наверняка надолго задержится в памяти присутствующих («3:4»).
«Он не забросил свою шайбу…»
Гости уже давно удалились в раздевалку (грандиозного конфликта между командами удалось избежать, ибо все были в неведении, выкарабкается ли Вольский), немногочисленные зрители разошлись.
Какой уж тут играть? Хоккеисты «Магнитки-95» ожидали одноклубников, которые отправились на улицу вместе с медиками. Я с важным и непреклонным видом всматривался в белый лед. Степанчук то принимался ходить взад и вперед, то убегал беседовать с врачами и арбитрами. Магнитогорцы не уходили со льда. Я неторопливо читал их фамилии на свитерах, а потом посмотрел в сторону ворот – возле них неподвижно сидел Абдуллин, положив руки на колени, опустив голову и закрыв глаза. Неужто молится?
Как ни странно, но я почему-то ждал продолжения игры, которое будет нелегким испытанием для всех. А будет ли оно? Что в таком случае делают? У нас ведь недобор игроков в итоге. Техническое поражение? Без понятия. Важно другое: предпринятая мной моральная атака Вольского, свидетелями которой стали хоккеисты «Магнитки», была ужасной ошибкой. Я потерпел сокрушительное поражение и покорно ожидал реакции пораженных до глубины души и поэтому чертовски разъяренных хоккеистов.
Четверка тех, кто помогал врачам неотложки, угрюмо вернулись и вместе со всеми проследовали в раздевалку – какой тут бить морды вероломному врагу, какой уж тут хватать кураж, выигрывать или проигрывать?
Я стоял у скамейки запасных. На все злобные взгляды хоккеистов я лишь виновато опускал глаза. Кто-то проходил молча, кто-то вздыхал и отворачивался, кто-то просто не замечал меня и смотрел вперед.
– Больной ублюдок, – внезапно услышал я от последних. Внутри я признал это, отчего мне стало погано на душе.
– Пес ебаный.
Вскоре лед опустел.
Все пребывали в странном состоянии: шок, страх, неопределенность и боязнь за жизнь Вольского, с которым сейчас неизвестно что творится. Пугало то, что на наших глазах началось сражение между жизнью и смертью, что совершенно невыносимо для психики людей, которые обычно далеки от этого. Такое ведь может приключиться с кем угодно. Хоккеисты безмолвно садились на лавки, понурив головы и пытаясь сообразить, что хуже: бессознательное состояние Ильи или мой нечеловеческий и бездушный поступок, который спровоцировал случившееся.
Я продолжал неподвижно стоять, размышляя о произошедшем. Степанчук нервно убрался в тренерскую, уселся в кресло и замер там в недоумении: он был удивлен и одновременно напуган происшествием. Его поразило то, что он так чувствительно все воспринял: несомненно, что-то подобное Виталий Николаевич испытывал ранее и думал, что привык, но это не так – привыкнуть к этому невозможно. «Вот те на! Вот картинка складывается! Как же я мог быть таким легкомысленным и не замечать очевидного? Как снег на голову! – восклицал коуч. – Что же теперь будет? Как теперь быть?» Наш долг состоял в том, чтобы поехать вдогонку за скорой и быть рядом с хоккеистом, но все происходящее сковывало не только тело, но и голову, не привыкшую к такому развитию событий. Признавать ошибку публично все боялись, как и пытаться ее исправить.
В это время Арсений Митяев не мог усидеть на месте (он обескуражен ситуацией и моим поступком в том числе) – он в сердцах отбросил полотенце, которым вытирал пот, резко поднялся, выбежал из раздевалки и устремился по коридору прямо в коньках и массивной экипировке на лед, где в тот момент находился я. Сеня подлетел ко мне, схватил за плечо и резким движением своей большой руки развернул лицом к себе. Все случилось так неожиданно, что я не на шутку напугался и ошарашенными глазами взглянул на него; сердце застучало в бешеном ритме. Сам Митяев тяжело дышал и от ярости не контролировал себя. Он поражен бессердечием собственного друга и одновременно посчитал всю ситуацию оскорблением святого для него спортивного духа, духа команды. Арс схватил меня за ворот кофты и поднял перед собой так, что мои ноги оторвались от пола, а одежда затрещала по швам.
– Что же ты творишь?! – рявкнул он, а я продолжал испуганно, как нашкодивший щенок, смотреть на его свирепое лицо, которое напряжено до такой степени, что пот на нем, кажется, шипит, словно масло на сковороде. В порыве ярости он со всей силы припечатал меня к стене. Внезапная боль (прямо как у Вольского) сковала мне спину – я готов был взреветь от нее, но не издал ни звука, лишь сморщился и стиснул зубы. Арс еще раз взглянул мне в глаза, увидев в них боль и вину. – Не мог промолчать в перерыве, сука бессердечная?! – не дав мне опомниться, он внезапно разжал хватку. Я свалился на пол у стены и мигом свернулся в комок, дабы защититься от возможных ударов. – Это все из-за тебя! Все видели, – Митяев махнул в мою сторону и побрел в раздевалку. Кажется, он сжал кулаки до крови.
Я расплакался, сидя на холодном полу. В эту самую минуту, когда я закрыл лицо руками, Вольский, будучи без сознания, ответил на мой вопрос, поставленный еще в раздевалке, тем самым заканчивая свою мысль: «Я рад, что я здесь! Пусть ты считаешь меня идиотом и ни на что не способным хоккеистом, но я ношу эту форму, играю за эту команду, принадлежу ей целиком и полностью. Пусть ты каждый божий день выносишь мне мозг и втаптываешь в грязь мою личность, я все равно останусь верен принципам, которым я посвятил всю свою жизнь, и тем урокам, которые выучил сегодня. И самое главное… Я верю – верю в себя, в тебя, верю во всех…»
В хоккейной школе вновь воцарилась тишина – мысли о Вольском не покидали никого…»
«Черт возьми!» – я вскочил с постели в холодном поту.
Все та же комната. В той же челябинской гостинице.
«Надо же! Не знал, что сны могут возвращать в прошлое, – подумал я, протянув руку к бутылке воды, дабы промочить горло. – Да еще и так реалистично! – страшно не от ощущения реалистичности, а как раз оттого, что это все действительно происходило.
Я пробудился машинально – за несколько минут до будильника. На дворе уже новый день, 16 декабря 2011 года. День первой игры.
История пятая. «Первая игра»
Раскатка близится к завершению. До начала первой игры с челябинским «Мечелом» меньше получаса.
Местный дворец спорта несколько больше магнитогорского. В нем намного холоднее, отчего я невольно обнял себя – со стороны же создается впечатление, что я сложил руки на груди и сосредоточенно наблюдал за хоккеистами, как и Степанчук рядом. А еще здесь светлее – видимо, за счет стен, выкрашенных в желтый с зеленоватым оттенком цвет (против магнитогорского серо-буро-малинового).
Как и на сухой тренировке, так и сейчас на льду хоккеисты выполняли привычный набор упражнений: катались, разминались, гоняли шайбу, прицельно бросали по воротам. Я соскочил с лавки и подошел к бортику – шайба от мощного щелчка вылетела на скамейку:
– Потише, Митяев, потише, – подмигнул Арсению я, выбросив шайбу обратно.
Обычно он улыбчив и приветлив. Однако когда сосредотачивается на игре или разминке, вот тогда его лучше не беспокоить. Я даже и не подозревал, что, оказавшись у бортика, стал отличной мишенью.
С противоположного края площадки в сторону вратаря полетел грузный нападающий – Ваня Пирогов в полуприседе приготовился отразить намечавшийся бросок. Но форвард прицеливался в совершенно другую сторону. И вот, сменив опору с одной ноги на другую, он остановился и мощно замахнулся клюшкой, вложив всю силу в прицельный щелчок.
Я и вскрикнуть не успел. Меня будто копьем прошило. Все тело пронзила острая боль, будто пушечное ядро сняло скальп с правого бока, обнажив ребра. Словно что-то взорвалось внутри и в клочья разворотило меня, откинув на лавку. Неуправляемый каучуковый диск врезался в меня и отскочил в сторону. Стиснув зубы, я схватился за больное место. Источник боли пульсировал. Все нервные окончания будто взбесились, прорезая грудную клетку мощными электрическими разрядами. Дышится с трудом. Вот-вот сердце вылетит из груди.
Разъяренный снайпер, затаивший на меня обиду, торжествовал.
– Глянь, Елизарову в бочину прилетело.
– Хотел хоккей прочувствовать? Получи, – перешептывался кто-то.
– Вы хотя бы в защите, а он нет, – вразумил напарников Чибриков.
Мне солидно прилетело.
– Я в порядке, – заверил я Виталия Николаевича, однако меня контузило так, что я на первых парах и шевельнуться не мог. Думал, что, если оторву руку от больного места, мне станет хуже.
– Не ври. Нечего свои типа стальные яйца демонстрировать, – Степанчук не хотел меня слушать – как и всегда, впрочем. Удивительно, что сжалился и все понял… по моему-то перекошенному лицу и ужасу в глазах. – Быстро в медпункт!
– Да все со мной нормально, – запротестовал я, пытаясь скрыть волнение в голосе. – Кто только эта…
– Марш, я сказал! – скомандовал тренер. – Я разберусь.
Степанчук видел замах виновника. И не он один.
– Зря ты, – проехав мимо Бречкина, произнес Кошкарский.
Леша даже не пытался отнекиваться. Он садистски любовался моими муками, а упреки для него сродни комариному писку. Официально Бречкин, конечно, героем не будет, но он надеялся, что все тайно благодарят его за решительный поступок. Бречкин рассчитывал, что отныне я буду сторониться его, а если и вовсе завяжу с хоккейной школой, то он будет считать себя отомщенным. Многие здравомыслящие сразу сообразили, что Леша даже и не думал о непоправимых последствиях своего поступка, которые закономерно могут последовать.
– Тебя не спросили, – огрызнулся Леша. – Спасибо скажи, балбес!
– Ты специально?! – подлетел к нему Митяев, крепко сжимая клюшку.
– И что будет, если я скажу «да»?! – издевательски поинтересовался Бречкин.
– Ты перешел все границы уже! – все больше бесился Арсений.
– Брось его защищать, сучий потрох! Выглядишь жалко.
– Как ты меня назвал?! – Митяев схватил Бречкина за грудки – оставалось сорвать с него шлем и прописать кулаком прямо по губам.
– Кому же ты продался?! – продолжал провоцировать Леша. Митяев еле сдерживал себя. – Давай, Арсюша! Ну же! Врежь мне! Чего ждешь?! Перечеркни наши с тобой отношения. Давай! Но сначала вспомни, сколько лет мы знакомы и сколько всего я сделал для тебя. Вспомни, как вместе на коньки вставали. Давай же, ну! Предай нашу дружбу ради придурка, которого знаешь без году неделя! Решай скорее! Да скидываем краги!
– Я защищаю человека, Бреча! По-братски! Ведь так правильно.
– Тогда ты еблан!
Многие смотрели на перепалку и не понимали, что нашло на пацанов. Но подсознательно каждый выбрал сторону. Вообще это неслыханно – разукрасить одноклубника на раскатке, еще и на глазах у другой команды.
Арсений отшвырнул Бречкина от себя. Леха рассмеялся и оттолкнулся ото льда, желая обрушить на Митяева град ударов. Но грозный рык тренера со скамейки запасных прервал побоище:
– А ну-ка оба прекратили!!!
– Вы лицемеры все! – кричал Бречкин, обращаясь к команде, катаясь в стороне, будто испуганный пес, который не находил в себе силы подойти ближе, но отчаянно лаял. – Один я правду-матку мечу. Очнитесь! Вы сами хотели так сделать! Каждый, сука, из вас!
– Бречкин! – кричал тренер. – Пулей сюда!
– Митяев – ты сыкло! Как и вы все!
Алексей злобно подлетел к борту и перевалился через него, нарочно не глядя в сторону тренера.
– Ты что творишь?! Ты меня уже достал! Все твои психи достали! Вот вернемся в город, я тебя…
– И что с того?! – огрызнулся Бречкин. – Что вы сделаете?!
– Ну-у ты и гнида, малец! Увидишь! Сегодня ты на лавке, уяснил?! В глаза мне смотри! Понял?!
– Да! – рявкнул Бречкин и широкими шагами отправился в раздевалку, ударив клюшкой по защитному стеклу и отбросив краги в разные стороны.
«Не дождешься», – приговаривал он, попутно соображая, как вернуться в игру.
– Чего вылупились?! Продолжаем! – распорядился тренер, возмущенный дерзостью Бречкина.
«Ничего, – думал Виталий Николаевич, – посидит на лавке, посмотрит, как играют без него, почует, как жопа затекает, и по-другому запоет, петушок!»
Редко когда местный фельдшер принимал людей до начала игры. А тут к нему с натянутой улыбкой заполз я, сутулясь и держась за грудь, будто у меня сердечный приступ. Моложавый медработник кинулся помогать мне снимать одежду, чтобы провести осмотр.
«Не прощу, если покалечил… тварь!» – мысленно бесился я.
Фельдшер тщательно изучал полученные мной увечья и молчал при этом, что меня, человека нетерпеливого, выбивало из колеи.
– Ну что там у меня?
– Здесь больно?
– Везде больно, – ответил я.
– Не ври, – спокойно отреагировал фельдшер. – Сюда приходили со сложными переломами и умоляли разрешить им играть.
Умеет разрядить обстановку, ничего не скажешь.
– Сейчас возьму лед, – сказал фельдшер.
– Спасибо, – устало поблагодарил я.
Тем временем закончилась раскатка. Команды вернулись в раздевалки.
– Давай-ка глубокий вдох, – слушал меня фельдшер, сунув в уши стетоскоп. Я немного вскрикнул при вздохе. – С сердцем все нормально. Работает, конечно, как ошпаренное. Но сейчас вернется в обычный ритм.
– Полной грудью, правда, не вздохнешь.
– Не переживай. Крепче держи, – сказал фельдшер, и я сильнее приложил к ране пакет со льдом, предназначенный для хоккеистов. – Ушиб. Кости целы. Но для подстраховки снимок все же надо сделать. Сейчас наложу мазь и повязку. Походишь пока так.
– Хорошо.
– Ты еще легко отделался, – продолжил медик. – Эта штука могла и кости поломать, и в сердце угодить, и в шею.
– Не то слово, – вздохнул я.
– Может поболеть. Гематома будет знатная, – приготавливал бинт фельдшер.
Когда меня забинтовали, я узнал у медработника адрес близлежащего рентгена, поблагодарил его и вылез из медпункта.
– Полный покой этому месту, – напомнил фельдшер напоследок. – Жаль, если раздерут мою повязку в травмпункте. Хорошая получилась.
В коридоре я застал выходящих на лед хоккеистов за несколько минут до начала первого периода. Я взял себя в руки и заглянул в раздевалку, надеясь посмотреть в глаза своему обидчику, показать ему, что я в строю. На что я надеялся? Все ведь ушли играть. Или нет?
Бречкин был там. И не один. Вместо глаз я увидел его затылок – склонившись над чьими-то вещами, он производил странные манипуляции. Задержав дыхание, я наблюдал за Алексеем из-за угла. «Чего он творит? Кто еще здесь?» – думал я, не отрывая взгляда от…
Почуяв постороннее движение, я отлетел в коридор. Рывок обжог мне грудину. В сторону раздевалки летел Степанчук:
– А тебя не убить, – воскликнул он.
– Нужно знатно постараться.
– Именно поэтому ты и работаешь со мной. Чего там у тебя?
– До свадьбы заживет. Но нужно сделать рентген.
– Вот и делай.
– А как же игра, статистика?
– На одну игру разрешаю тебе забыть об этом, – смягчился Степанчук. – Вон у нас… Пирогов записи сможет сделать. А ты иди.
Внезапно тренер вновь вернулся к своему обыкновенному возбужденному состоянию и крикнул в раздевалку:
– Филиппов! Бречкин! Вам особое приглашение?!
Из раздевалки вышел Бречкин и пошел в сторону льда, сделав вид, что не заметил нас.
«Да-а-а, отвык тренер. Стоило мне выбыть на одну игру, так некому команду в полном составе на лед вывести, – думал я. – Но все равно странно», – наблюдал я за запоздалым выходом двух хоккеистов. Эпизод особенно подозрителен тем, что в нем замешан Бречкин. Но если я сейчас выскажу хотя бы одно соображение тренеру… На сегодня событий достаточно, решил тогда я.
– Филиппов! Ты какого хрена еще шнуруешься?! – негодовал Степанчук. – Пулей на лед! Гимн петь, – он чуть ли не за шкирку выкинул Антона из раздевалки.
