Дикая собака

– Но я не рассказал тебе, куда отправился Хансси, – говорит отец и одним резким движением разрезает рыбе горло, так что хрящ трещит.

– Куда он ушел?

– Расскажу только в следующий приезд на побывку, когда ты снова начнешь портить историю.

Утром отец ведет себя как ни в чем не бывало. Он усмехается и возится, словно собирается на лесоповал. Качает на колене Эенокки, дергает Лаури за нос, как бы отрывая его. Затем показывает большой палец между пальцами и заверяет малыша, что это и есть его носик.

Он достает спрятанные под стрехой сарая за вениками три сухие розы и с деловым видом упаковывает их в рюкзак. Кладет цветы в пустую консервную банку, оборачивает банку портянкой и, ухмыляясь, говорит, что нужно подарить русским цветы, когда в следующий раз будут кричать ура в окопах.

Мать слушает это и исчезает хлопотать у плиты. Она всегда хлопочет, когда отец уходит. Вначале недолго в избе, а затем в хлеве, сидя на табуретке и доя поочередно Пятнушку и Морошку.

Плохое настроение матери передается и мне. Отец замечает это и берет меня на руки, хотя я уже большая девочка. Он говорит, что не надо ни о чем думать, все у нас будет хорошо.

– Если к тебе под кофточку заберется грусть, нужно немедленно идти к дереву. И просто так надо ходить, за меня.

Он говорит, что ходил туда вечером и отнес кружку простокваши. По мнению отца, ель Арвиити – всегда радостное место. Даже когда идешь туда один, можешь ощутить себя вместе со всеми. Когда рассказываешь там о своем деле, все слушают. Там старик Арвиити и Эевертти, Вянни и Лииси, все ушедшие, и если не прыгать и не суетиться, то можно увидеть среди корней открывающуюся дверь. Оттуда выйдет хорошенькая дочка подземного владыки в красивом суконном пальто и красной косынке.

– Почти такая же красивая, как и ты, – говорит отец и прижимает свой большой нос к моим волосам. Затем он шепчет, что ель Арвиити о нас заботится, что мы выживали и в худших ситуациях. – Когда будешь ходить к дереву, смотри одновременно и на нашу реку, Айла, смотри и слушай внимательно, как водопад поет песню свободы, как сосны качаются на сопках и лососи бьют своими большими, размером с лопату, хвостами в нерестовых ямах, одна из которых прямо под тем берегом у большого камня, где начинается озеро. Айла, дорогая, ты увидишь, что на крутом берегу реки опять цветет дикая роза. К нам не придет никакая беда.

Потом отец уходит. Он подходит к матери, гладит ее по голове и что-то говорит. Он обнимает Эенокки и Лаури и треплет меня по щеке. Я провожаю отца на крыльцо и смотрю, как он уходит по березовой тропинке. Деревья окружают его желтым светом, как горящие сальные свечи. Отец пару раз поправляет свой рюкзак, оборачивается, чтобы помахать, и уходит. Смотрю так долго, пока видна спина, и боюсь, что если он погибнет, то моим единственным воспоминанием останется серая куртка и изодранный в клочья рюкзак, который он сам починил в землянке.

СамуэльМарт 2009

Я отцепил снегоход от прицепа, засунул рюкзак под сиденье и газанул через придорожную канаву. Пропетлял через ельник, спустился к большому открытому болоту и дал сигнал. Я был как ранняя пташка, вóрон, вылетевший к падали до восхода солнца. Громко смеясь, грубо, без тормозов, выпустил пар. Сквозь рев мотора моего снегохода кто бы мог это услышать? Морозное утро сверкало свежим снегом, весна демонстрировала себя во всей красе. Свободен, один, только я и окружающая безмолвная пустыня, да еще эти два беглеца где-то там. Им, конечно, тяжело, но я скоро приду. Плёсё был прав. Нельзя терять надежду.

Паули Лёсёнен был учителем биологии в нашей средней школе. Это был особый случай: он испытал озарение. Однажды устроил нам двухчасовую демонстрацию слайдов об истребленных до полного исчезновения животных, уничтоженных лесах и загрязненных водах. Он стоял рядом с белым экраном, безмолвный, как близкий родственник у гроба покойного, а слайды презентации крутились один за другим. Вот киты выбросились на берег, кормящую самку орангутанга застрелили в гуще листвы, азиат варит в огромном котле трофейную голову тигра, тропический лес выруб лен, ледники тают. Когда слайды закончились и белый экран сменился голубым фоном программы «Виндовс», он кашлянул и сказал бесстрастно, как робот: «Нельзя терять надежду. Надежда – единственный природный ресурс, который не иссякает».

Это все. Сдвоенная пара закончилась.

Весь класс ржал над ним несколько недель. Плёсё действительно умел удивлять. Никканен – один из ублюдков – так спародировал учителя, что и я невольно рассмеялся в своем углу. Увидев это, он крикнул:

– Щенок, разве это не было хорошо!

– Чертовски хорошо! – крикнул я в ответ. Никканен широко ухмыльнулся, и я ухмыльнулся, и на мгновение по-детски непосредственная мимика Плёсё объединила нас. Я подумал, что мне стоило бы больше улыбаться. Общаться, шутить или хотя бы смеяться над чужими историями, какими бы идиотскими они ни были, даже если меня и не интересовали ни коляска мопеда, ни переднее колесо большего размера, ни то, сможет ли Вяянянен сконструировать из старого полноприводного тягача-мерседеса работающий автомобиль для ледяной трассы. Я сам виноват в том, что остался один, поскольку был такой серой мышкой.

Теперь я ехал по необозримым просторам, поражаясь величию Севера. Солнце показалось из-за искривленных деревьев, окрасив весь мир в красный цвет. Увидев поднявшуюся из озера крутую скалу и на ее вершине сосну с симметричной кроной и корой, похожей на черепаший панцирь, я представил, что она наблюдает за сменой человеческих поколений, как за медленно текущей рекой, и почувствовал необходимость остановиться и поклониться.

Второй день подряд ни одного суетливого иностранца и уже второй день свободы. Я качался на полозьях саней, дышал великолепным воздухом. Не пахло ни собачьим дерьмом, ни протухшим в металлических мисках мясом. Будни фермы так далеко, а родной дом был уже в вечности, как и та шахта, в которой невинных в желтых касках на головах хоронили заживо.

Нашел свежие следы в дальнем углу большого болота. Они пробежали там когда-то, два бравых хаски Тронда. Глотнул чаю и поспешил вдогонку.

Ехал, как катилось. Солнце прошло по дуге с востока на юг, задержалось на пару часов в своей высшей точке и скатилось на запад остывать. Но след сбежал от меня. Собаки не остановились, чтобы подождать. Я не видел их ни на болотах, ни на открытых пространствах озер, их бока не мелькали в густых сосняках межгорных седловин. Это были странные, ускользавшие в вечность следы.

Доел остатки своих небольших запасов. Пососал изюм и собрался с духом. Ускорил поиски, на открытых пространствах выжимал предельную скорость, в лесу ехал быстро, насколько хватало смелости. Пот пропитал комбинезон, шлем отяжелел. Наконец на узком болоте, по краям которого поднимались неприступные сопки, я их увидел. Находясь практически под защитой леса, они бежали неторопливо, красивой рысью. Остановил мотосани, выключил мотор и начал звать их.

– Нанок! Инук! Ко мне!

Собаки остановились, взглянули на меня, перешли на галоп и исчезли в лесной глуши. Не понял, что с ними произошло. Возможно, они не восприняли мой громкий норвежский. Завел мотор и дал газу. Погоня продолжилась.

В сумерках я остановил мотосани на краю болота, за которым начинался девственный лес. В нем все было вперемешку: вывороченные еловые корневища торчали из земли, упавшие сухие стволы опирались на своих живых собратьев, могучие деревья поднимались высоко в небо – я и не подозревал, что Север способен вырастить подобное. Из-под снежного наста, побежденного весенним солнцем, едва показали свой нос маленькие пушистые елочки. Хотя уже смеркалось, лес казался светлым. Я слышал, как он шептал: входи, мальчик, входи.

Не ответил на зов леса, несмотря на желание. Мне действительно хотелось еще немного приключений, но в конечном счете не осталось сил. Я был голоден, хотелось пить. Запястья и бока болели.

Я добавил снега в остатки чая, чтобы получить хоть какое-то количество жидкости. Съестное уже закончилось. Выпив ледяной чай, поболтал запасную канистру, заглянул в бензобак, поскольку не поверил счетчику, и испугался. У меня практически закончилось топливо. Посмотрел на дрожащую в моей руке крышку бака. Это был плохой знак, потому что не ощущался холод. Я был далеко, не смог бы добраться по своим следам до автомашины.

Посмотрел в телефон: связь не ловилась, скоро закончится и зарядка. Взглянул на тонкую закатную полоску горизонта. Там должен быть запад. Увидел месяц, поднимавшийся из-за черных стволов елей. Выбрал направление и понадеялся на удачу.

Ехал, пока совсем не стемнело. Темнота зажгла море звезд и вновь выдернула лунный серпик из-за горизонта.

Я вспотел. Замерз. В какой-то момент понял, что не ощущаю больше своих рук.

Однако надежда поддерживала меня, равно как ужас и стыд. Я думал о шахте и работающих в ней, о шайке Никканена, обо всех тех глумящихся паразитах, которые будут злорадствовать в случае плохого конца приключившейся со мной истории: «Вы слышали, что случилось с пацаном Сомер-Раймо, когда он начал воображать лишнего? Из щенка никогда бы ничего не получилось! Он даже не успел ни с кем трахнуться».

Думал об отце, готовом от стыда провалиться. О мертвецки бледной маме, одевающей своего сына в последний раз. Думал о них и черпал из этих воспоминаний силы для продолжения пути.

Но тут меня вырвало в шлем.

Содержимое желудка хлынуло в нос и на лицо. Теплая слизь стекала на шею. Я остановил сани на каком-то открытом пограничном месте, не рассмотрел точнее. Бросил шлем в сугроб, вымыл лицо снегом. Попытался очистить шлем, чтобы снова надеть его, но пальцы рук не слушались. Шлем упал в снег, там я его и оставил. Натянул на голову капюшон, поскольку пронизывающий северный ветер дул в затылок. Попытался завести мотосани, но сцепление не срабатывало.

Надел рукавицы. Они были холодные, в них тоже попал снег.

Ощутил спиной порывы ветра. Увидел на северной стороне неба темное облако и задался вопросом, может ли оно принести метель с севера.

– Не отнимай у меня луну! – крикнул я небу. Безмолвная пустыня поглотила мой голос. Ни малейшего эха, просто ждущая тишина. Однако небо, казалось, прислушалось, ибо облако вроде бы отступило на восток.

Я топтался возле саней. Хотел пойти пешком, но ноги полностью утопали в снегу, вынуждая вернуться. Пытался идти снова и снова, каждый раз в новом направлении, но безуспешно. В итоге стоял на болоте и смотрел на узор своих следов, похожий на бумажную рождественскую звезду в окне родительского дома. На Рождество мать пекла имбирное печенье, отец улыбался за столом в горнице, в печи пылал огонь. В такой вечер отец не кричал черт возьми, не оставлял намеренно – потому что ему так важно было кукситься в кресле – остывать картошку в своей тарелке.

Надо мной кружилось облако. Оно просто дурачило меня. Уханье совы прекратилось, перестала орать возбужденная лиса, скрылся месяц. Завьюжило. От меня останется лишь небольшая история об исчезновении. Я был как Йорген Брёнлунд в ледяной пещере в Гренландии, с той лишь разницей, что в моем случае это было бессмысленно. Он все же ставил научный эксперимент, умер ради высокой цели. Отправился на ледники Севера с парой своих друзей и сотней ездовых собак и в конце концов умер в одиночестве. У него не было никакой техники, а меня она же и подвела. У меня был двигатель, который работал бы, если бы мне хватило сил, телефон, по которому можно было бы позвать на помощь, если бы он не разрядился на морозе. Я был комнатным растением, зависящим от машин, оторванным от природы, и потому оказался слабаком.

Брёнлунд сделал в дневнике последнюю запись: «Я пришел сюда в исчезающем лунном свете и не могу двигаться дальше из-за обмороженных ног и полной темноты»[15]. Знаю это, потому что прочитал о нем все, ведь он тоже отправился в путь с лайками.

Я не могу больше продолжать. Этим сказано все, и это ясно. Так получилось. Не могу ничего.

Но у меня опять же не было ни бумаги, ни ручки, да и сказать мне было нечего. Мог бы написать что-нибудь на снегу, хотя бы еловой палочкой начертить то единственное, что было у меня на уме: глупец.

Мороз заледенил мою мокрую рубашку, зубы стучали, пальцы ног ломило, но внезапно я почувствовал странное утешение. Не стоит беспокоиться, больше не о чем переживать. Все устроится. Снег укроет меня, под снегом тепло, там спят белые куропатки, да и медведи тоже. Засну в снегу, и безмолвная пустынная земля тихо и нежно примет меня в свои объятия как родного. Самые красивые легенды слагают всегда о тех, кому не довелось жить долго. Возможно, кто-то придумает подобную и обо мне.

Внезапно я услышал раскаты грома и уже не понимал ничего. Метель с севера и следом гром. Среди зимы. Неудивительно, что киты выбрасываются на берег, ибо в мире действительно все смешалось. Лунный серп мчался на горизонте с бешеной скоростью, следом за ним поспешала красноватая звезда, как уставшая от жизни сверхновая. Небо выделывало такие странные выкрутасы, что не требовалось ничего выдумывать. Я был как осиротевший лосенок в сугробе, словно заяц со сломанной ногой или глухаренок с поврежденным крылом – на пути от живого обитателя леса к слиянию с ним. Скоро приду.

Айла1944

Фрицы убили сиру посреди двора. Ее шкура в грязи. Исхудавшее тело лежит на боку в том же положении, как обычно летом, когда так жарко, что воздух дрожит. Мать валится на колени, поднимает руки к глазам и начинает раскачиваться. Из рук выпадают веревки, к концам которых привязаны обе коровы. Морошка убегает на луг. Галопом возвращается обратно, потому что она – пропеллер, всегда в движении. Пусть бегает.

Пятнушка подходит к Сиру и обнюхивает ее. Потом она пытается пойти в хлев, но из этого ничего не получается, поскольку нет двери. И хлева тоже нет. Ни сеновала, ни дома. Все, кроме старого сушильного амбара, превратилось в пепел и разрушено. Печь избы стоит на фундаменте из черного камня, вытянув трубу в небо. По-моему, она выглядит пойманным волком, который воет от тоски.

Мать встает и идет во двор, тычет Сиру носком ботинка, как будто хочет пробудить ее к жизни. Смотрит на дом, всплескивает руками. Пожалуй, никогда в жизни я не видела такого одинокого человека. Лаури с серьезным видом сидит в тележке, Эенокки тоже проснулся. Он сползает на землю и идет исследовать двор. Находит в углу бывшей прихожей свою маленькую лопатку и стучит ею, такой счастливый.

Лаури спрыгивает с тележки и бежит к берегу. Я нащупываю под покрывалом в тележке мешочек с оставшимся куском шведского хлеба. Беру хлеб и отправляюсь следом за Лаури. Нахожу его сидящим под елью Арвиити.

– К дереву не принято идти следом, но я же не помешаю, если сяду здесь с тобой? – спрашиваю его. Лаури пожимает плечами и не отрывает глаз от реки.

Я сажусь под елью рядом с Лаури, разламываю хлеб пополам и даю ему половинку. Он сразу же принимается есть – голодный был, бедняжка.

Мы сидим тихо и смотрим, как черная река течет мимо нас. Лаури подтягивает колени к подбородку. Он выглядит маленьким и беззащитным, как олененок на проталине.

– Самое красивое место в мире, – говорю я Лаури. – Слышал ли ты эту историю? Я, по крайней мере, не меньше ста миллионов раз в тысяче разных вариантов, вероятно, из сотни разных уст, и все они одинаково правдивы, – говорю и надеюсь, что Лаури засмеется. Но Лаури лишь молча смотрит на реку.

– К тому краю порога старый Арвиити пришел впервые, когда еще не был старым. Был невыносимо жаркий летний день, пороги все в камнях из-за засухи, а в воздухе полно оводов. Арвиити с мокрой спиной греб на лодке. В то время здесь еще никто не жил. Утье, священник экспедиции, вышел на берег и взволнованно что-то пробормотал по-французски переводчику Хелланту. Тогда Арвиити поднял глаза от порогов и впервые увидел это место. Берег был как из чудеснейшего сна, самое красивое место, которое он когда-либо видел. На обрыве стояла одинокая молодая ель, помилованная громом. Ее вершина была наклонена, а ветви раскинулись по сторонам. За елью поднимались корабельные сосны, группами, как готовый строительный материал, требовалось только срубить их, ошкурить и уложить венцами в сруб. Разноцветные бабочки танцевали на прибрежном лугу, а на берегу у кромки воды цвели кусты роз. Сиги хватали мотыльков с поверхности воды, в камышах разбойничала щука. Арвиити проделал маршрут до озера Миеконен, нес господские измерительные инструменты в гору и обратно, толкал лодку и в оставшееся время бил мошку. Когда через несколько дней они спускались вниз по реке, Арвиити вновь посмотрел на этот берег и решил, что вернется сюда.

– И потом он вернулся, с топором и скобелем в берестяном кузовке, – тихо произносит Лаури и переводит взгляд на меня. – А через пять лет за рекой поднялось десять строений.

– Именно так, – подтверждаю я и довольная глажу Лаури по щеке. – У Арвиити не было ничего, когда он пришел сюда, ничего, кроме мечты. У нас все же есть рига и скотина.

– И мечта.

– Да, и мечта.

Лаури опять повеселел, теперь он смотрит на игру воды между камнями. Но мне хочется плакать. Что осталось от самого красивого места в мире? Ничего. Эта ель. Придорожные леса фрицы вырубили и уничтожили. И река такая черная и страшная, как будто в один миг собирается поглотить все, что осталось. Розы не цвели прошлым летом. Мама сказала, что это из-за ели. Она слишком разрослась, и свет не проникает сквозь крону.

Отец где-то там, Вяйнё лежит раненый в военном госпитале в Хельсинки. Мне кажется, что мы никогда это не переживем.

Вспоминаю о куске хлеба в руке. Отрываю кусок торфа от комля ели и закапываю хлеб к корню.

Ель Арвиити, вот тебе кусок хлеба, ничего другого теперь нет. Скажи, почему ты о нас не позаботилась.

СамуэльМарт 2009

Я сидел за кухонным столом на ферме и смотрел на кружку с молоком. Художник изобразил на ней светлые, сливающиеся с фоном стволы берез. Это напомнило мне отступающий в стороны березняк, когда на снегоходе мчишь через него так, что гусеницы отбрасывают в небо белоснежное облако. Я смотрел на свои руки, сжимавшие кружку, – маленькие, покрытые воспаленными красными пятнами ручонки глупого неудачника – и не решался взглянуть на Матти и Санну.

Только что рассказал им о своей поездке. По окончании рассказа воцарилась тишина, затянувшаяся надолго. Я крутил кружку, надеясь, что они будут кричать во все горло. Это означало бы, что они допускают подобное, что такое бывает. Думал, что, если притихнуть и быть незаметным, они встанут из-за стола, перейдут в гостиную на диван, начнут обсуждать десятки новостей и не будут больше вспоминать, что я наделал глупостей и что вообще существую.

Зашумела микроволновка, растаял ржаной хлеб, изба наполнилась его свежим запахом. Тишина давила на мои плечи. Казалось, что вот-вот рухну, сольюсь со столешницей. В то же время я ощущал, как пальцы ног отрываются от пола. Я сжимался, вновь превращаясь в маленького мальчика, который опустошил соседский скворечник, вынув маленькие пестрые яички, был пойман по горячим следам, болтал ножками под осуждающими взглядами матери и отца, бормоча, что яички были такие красивые, как маленькие пасхальные шоколадные яйца в хрустящем мешочке.

Чем дальше я продолжал рассказ о своем маршруте, тем серьезнее становились лица Матти и Санны и тем глупее я чувствовал себя, хотя пропустил многие подробности. Просто пояснил, что мне стало плохо, вероятно, это было что-то вроде желудочного гриппа или наподобие, и что бензина только-только хватило на дорогу. Конечно же, я не рассказал о том, что промчавшиеся мимо раскаты грома возвратили меня в реальный мир. Прошло некоторое время, прежде чем я осознал, что это был грузовик, что грузовики обычно ездят по дорогам, и на этот раз именно по той дороге, на обочине которой тихо стоял мой «Хайлакс». Я замерзал насмерть в шаге от своего спасения, и поскольку это было совершенно бессмысленно, заставил себя встать, добрести до дороги и по дороге – к машине. Разогрел максимально двигатель, кабина прогрелась, потихоньку оттаял и я – настолько, что ко мне вернулась способность функционировать. Я вышел из машины и, дрожа от холода, побежал по своим следам к саням, завел их и взвыл от боли, ибо кончики пальцев были отморожены. На санях подъехал к машине.

Обо всем этом, как и о своих печальных мыслях, я не рассказал, но мне казалось, что Матти все же понял. Когда я, вернувшись из поездки, стоял во дворе фермы, измученный, словно исхлестанный самой кайрой, Матти взглянул на меня внимательно и сказал да-а-а, так. Затем начали поступать команды: сначала в сауну, потом поесть, я положу твою одежду сушиться, не забывай пить.

В полумраке сауны я массировал негнущиеся пальцы, в которые постепенно возвращалась теплая кровь. Закрыл глаза, увидел снежные болота, окраины которых украшали узоры жемчужных лент, сплетенных следами собачьих лап. Видел согнувшиеся над ними гигантские деревья, свинцово-холодное синее небо. Вспомнил бессильное одиночество, и плач вырвался наружу, словно приступ кашля.

Впервые я был на грани жизни и смерти. Подошел слишком близко к темным водам Стикса, глубины которых никто из живых не знал. Осознал, что мог умереть. Уйти навсегда.

Зашумела микроволновка, Матти принес на стол растопленный хлеб. И только теперь он начал ругаться.

– Почему ты самовольно отправился туда один? В такую непростую кайру. Ты даже не имеешь права там ездить.

Так началась головомойка. Санна причитала, что они чертовски волновались, как я мог поступить так, уехать по собственному желанию в такую даль, да еще допустить, чтобы сотовый телефон разрядился.

– Я звонила, вероятно, раз двадцать.

– Почему ты не сказал нам, куда едешь и что собираешься делать? Боже мой, это правило номер один, – прорычал Матти.

– Я думал, что поймаю их… что-то вроде сюрприза.

– Ну да, сюрприз ты и устроил. Вероятно, это был бы суперсюрприз. Хендлер фермы хаски замерз насмерть, – сказала Санна, одновременно рисуя в воздухе заголовок газетной статьи.

– Я не думал, или чтобы…

– Так начинай же думать! – взревел Матти и направился в гостиную, где долго пыхтел, облокотившись на диван. Затем он вернулся и продолжил ровным голосом: – Они того не стоят, никакая из собак. Кайру нужно уважать.

– Конечно, я уважаю, – пытался начать я, на что Матти прорычал проклятия.

– Нужно понимать, что ты – всегда более слабая сторона. Лес сильнее человека, всегда был. Вот почему дела следует планировать заранее, – сказал он и поведал мне такую историю.

– Однажды во время тысячемильной гонки в Финнмарке нас накрыла метель. Я был на хороших позициях, в числе лидеров, и не хотел останавливаться. Однако ветер усилился до урагана, и вскоре хлопья били упряжку, как маленькие камни. Пришлось разбить лагерь, позаботиться о собаках и о том, как защитить себя.

Матти рассказал, как надел на собак попоны, опрокинул нарты и выкопал рядом с ними небольшую яму в снегу. Организовав ветрозащиту, смог нагреть для собак воды. Накормил их, после чего они улеглись спать. Матти оставил вожаков рядом с собой, быстро съел что-то, залез в спальный мешок и стал ждать. Прошло четырнадцать долгих часов, затем в небе появился маленький яркий просвет.

Тогда он отправился в путь. Взял направление по компасу и доверил Пете самому выбирать маршрут, потому что он знал, что Пете сможет избежать коварных снежных карнизов, а если где-то была колея, то обязательно найдет ее, даже под снегом. Вечером они были уже среди людей.

– Если бы я не подготовился к пурге и с бараньим упрямством продолжил маршрут, или начал нервничать, кончилось бы плохо. Понимаешь ты это? – произнес он, почти задыхаясь.

Я ответил да-а, и это прозвучало в моих ушах почти как шепот.

– И особенно эта западная кайра, там нет даже дорог, нет и домов. Там все по-другому. И кроме того… Как я уже сказал, это просто собаки. Собаки приходят и уходят. Если они пропадут и умрут там, то ничем не помочь.

– Они не умрут, – сказал я, приободрившись.

Матти прищурил глаза, улыбнулся и протянул мне тарелку с хлебом. Я намазал новый кусок.

– Тебе не следует продолжать поиски, – сказал Матти.

– Но я хочу.

– Почему? Они же не твои.

– Это отличные собаки, – ответил я, не желая говорить правду. Хотел исправить свои ошибки, показать им и себе, что способен на большее. Не хотел весной больше ни дня топтаться в тающей куче дерьма в питомнике.

– Но ты не можешь ездить там на мотосанях.

– Почему не могу?

– Там никто на санях не ездит.

– Как так не ездит, – удивился я и одновременно понял, что за весь день не встретил ни одного старого санного следа.

– У тебя нет на это разрешения, а местные никогда даже и не начинали. Оленей они собирают в стада на лыжах.

– Но как же их найти там без саней?

– Вероятно, на лыжах, – нерешительно сказал Матти.