Милочка
– Давно уж, душечка, не выставляю… так уж привыкла… спокойнее! – ответила ей бабушка.
– Но ведь спать в таком воздухе очень нездорово! – рассуждала внучка. – Я слышала, как доктор говорил мамаше, что для здоровья главное – чистый воздух, что от испорченного воздуха люди могут даже умереть… Вон вы, милая бабуся, какая бледная… Вы, может быть, оттого и бледная, что спите в душном воздухе!
– Нет, Милочка, – ничего! Я уж привыкла, – нахмурив брови, отозвалась старуха.
Она, обыкновенно, сердилась, когда с нею заговаривали о том, почему она не выставляет у себя в комнате зимних рам.
– И без того иногда плохо спится… а тут с одними-то рамами еще хуже будет!
– Напротив, бабуся, – лучше станет… Вы будете крепче спать, – настаивала Милочка.
– Ну, уж нет, – благодарю покорно! – твердила бабушка.
На том разговор и кончился.
Милочка на минуту задумалась, как бы что-то соображая, и затем ушла в сад.
Она в то утро опять одна сбегала на речку купаться, и бабушка опять стала ворчать на нее.
– А вы, бабуся, не купаетесь? – спросила ее девочка.
– Нет, Милочка! Я уж давно не купалась… – ответила ей Евдокия Александровна.
– Так вот ужо после обеда, – перед чаем, – и пойдем вместе!
– Мегси, моя милая! Я уж лет пятнадцать как в воде не была…
– Так давно? – удивилась внучка. – Так вот, бабуся, оттого-то вам и надо сходить покупаться…
– Стара я, матушка, стала…
– Так вы бы далеко не плавали, а у берега бы побулькались немножко… все-таки бы освежились! – уговаривала внучка Евдокию Александровну.
– Чего ж мне освежаться? Мне и без того не жарко… – говорила бабушка. – Старая-то кровь плохо греет.
– А мамаша, вон, купается почти каждый день… – продолжала Милочка. – Она говорит, что «как выкупаешься, так точно десять лет с плеч долой!»…
– Твоя мамаша еще женщина молодая… Сравнила со мной! – возражала бабушка.
– Вот и вы, бабуся, если бы покупались, десять лет с плеч сбросили бы, – настаивала Милочка.
– Нет, душечка! Я уж откупалась…
– Ну, бабуська, какая вы упрямая! Вы совсем меня не слушаетесь! – сказала в заключение Милочка.
Бабушка усмехнулась, а барышня, вскочив на подоконник, проворно спустилась в сад, карабкаясь по стене. Бабушка не успела и рта раскрыть, чтобы остановить Милочку от такого неприличного поступка и сделать ей надлежащее внушение, как Милочки уже и след простыл.
– Вот оно – воспитание!.. Ужас! Ужас! – брюзжала старушка, смотря поверх очков на то место окна, где за минуту перед тем ей в последний раз мелькнуло Милочкино личико, веселое, смеющееся, залитое румянцем и солнечным светом.
– Нет! Надо будет заняться ею хорошенько… быть с нею построже! – продолжала бабушка.
Но после того она уж не заговаривала с Милочкой о купанье – для того, чтобы та опять не пристала к ней с просьбой идти с ней купаться.
За обедом Евдокия Александровна опять имела случай убедиться, как плохо воспитана эта «несчастная» девочка.
– Я, бабуся, была в деревне Терентьевке… знаете тамотко, за мельницей, под горой… – рассказывала Милочка, кушая суп и с аппетитом набивая себе за обе щеки вкусные клёцки. – Я там познакомилась с Анюткой, с Фроськой, с Митькой, с Филькой…
– Господи помилуй! – вскричала бабушка, в отчаянии опуская ложку на стол. – Ты одна ходила в Терентьевку?
– Да с кем же? Разумеется, одна, – просто и совершенно спокойно ответила Милочка, ловя у себя на тарелке клёцку за клёцкой. – Ведь я же – не слепая. Водят ведь только слепых, да маленьких ребят… Какая вы, бабуся, смешная!
– Отлично! Прекрасно! Вот так барышня!.. Одна по деревням бегает, – насмешливо заметила бабушка.
– Фроська – такая славная, и Филька тоже. Я звала их к себе в гости! – болтала Милочка, не слушая свою «бабусю». – Они как-нибудь ужотко все придут ко мне… Вот-то будет весело!
– Этого еще не доставало! – с ужасом восклицала бабушка. – Ты целую ораву, пожалуй, наведешь.
– Да, да, бабуся! Я их всех звала сюда… – успокаивала ее внучка. – И Гришку, и Липку звала, и маленького Ванюшку… Он, бабуся, такой смешной… Ему три года, но они его зовут Иваном Иванычем оттого, что он такой серьезный… Но, знаете, бабуся, – какая жалость! – у него ножки кривые… Вот вы увидите, – он придет!
– Да вы тут такой шум, гвалт поднимете, что мне придется из дому бежать! – ворчала бабушка.
– Зачем же, бабуся, вам убегать от нас? Вам же будет веселее, – уговаривала ее Милочка. – Мы будем бегать, играть…
– Это с Анюткой-то, да с Филькой? – перебила ее бабушка.
– Нет, и с Митькой, и с Гришкой, и с Фроськой! – возражала внучка.
– Вот так воспитание! Признаюсь… Я просто не понимаю, – как можно так вести девочку! – шептала бабушка, с сокрушением поглядывая на свою гостью.
– Милочка! Зачем ты под столом ногами болтаешь? – немного погодя, спросила бабушка.
– А у меня уж такая привычка, – ответила ей внучка. – Когда на меня ворчат, я всегда ногами болтаю…
– Дурная привычка! – рассудительно заметила бабушка. – От дурных привычек надо отвыкать. Ты теперь, душечка, в таком возрасте, что…
В то мгновение в комнате послышался какой-то дикий, протяжный рев. Бабушка даже вздрогнула от неожиданности и совсем позабыла, что она еще хотела сказать? Это Милочка изволила так громко, отчаянно зевнуть.
– Что ты, Господь с тобой! Разве же можно так зевать? Разве же это прилично? – напустилась на нее бабушка.
– Я слыхала, бабуся, что громко зевать очень полезно, а удерживаться вредно, – возразила Милочка.
– Как уж не «полезно», – передразнила ее бабушка и не выдержала, – расхохоталась.
После обеда, когда солнце сходило с балкона, бабушка обыкновенно появлялась на балконе, усаживалась в низкое, мягкое кресло и с час, а иногда и долее, «сидела в задумчивости», как она говорила, а в действительности тихо, сладко дремала под пенье и щебетанье птичек, обвеваемая теплым, легким ветерком. Так, как по писанному, все произошло и в тот день, о котором идет теперь речь. Только что солнышко ушло с балкона, бабушка вышла на балкон, уселась в свое кресло и стала все более и более «задумываться», а голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь. Птички пели свои вечерние песенки, и ветерок нежно обдавал бабушку ароматом цветов.
В то время, когда бабушка так глубоко «задумалась», что уже не чувствовала, как у нее по щекам и по носу бродили мухи, в спальне ее шла кипучая работа.
Работу справляли торопливо и без шуму, чтобы не обеспокоить старушку. Дуняша, впрочем, долго отказывалась, долго не соглашалась на просьбы Милочки: ей казалось положительно страшным делом то, что предложила ей сделать барышня.
– Уж я говорю: можно! Ничего не будет! – уговаривала ее Милочка.
– Ой, барышня, право… Как же это – без спросу? – шепотом твердила ей Дуняша.
Но Милочка сумела-таки настоять на своем. Дуняша покорилась, но все-таки продолжала шептать:
– Ой, барышня, достанется нам с вами… помяните мое слово!
– Ничего, ничего, Дуняша! Не бойся! – ободряла ее барышня.
И так, пока бабушка сидела, «задумавшись», на балконе, в спальне ее торопливо и в тишине совершалось страшное дело и приходило уже к концу.
Когда Евдокия Александровна пробудилась из своей «задумчивости», Милочка с веселым и любезным видом, но как бы несколько смущаясь, подошла к ней: такой вид бывает у человека, сделавшего, по его мнению, хорошее дело, но не вполне уверенного в том, найдут ли другие это дело хорошим, как за это дело люди отнесутся к нему, к человеку, потрудившемуся над этим делом, – погладят ли его по голове, или «дадут подзатыльника».
– Пойдемте, бабуся! Что я вам покажу!.. Что-то хорошее, хорошее! – сказала Милочка, беря бабушку за руку и пытаясь поднять ее с кресла.
– Что у тебя там такое? – отозвалась та и, зевая и кряхтя, встала с кресла.
– Вот сейчас увидите! – говорила Милочка, таща бабушку за руку в ее спальню.
Вошла бабушка в спальню, да так и ахнула.
Евдокия Александровна больше всего на свете боялась сквозного ветра, и для того, чтобы было спокойнее, она решила раз и навсегда не выставлять в своей спальне зимних рам, и уже лет десять зимние рамы не выставлялись. Только в жару она выходила на балкон и отворяла окно в столовой или в зале, но никогда в одно и то же время два окна разом в двух комнатах не отворялись. Избави Боже!
А тут вдруг бабушка увидала, что в одном из двух окон ее спальни зимняя рама выставлена, окно открыто, и свежий воздух из сада волной вливается в комнату.
Мгновенье казалось, что бабушка как будто окаменела и, как статуя, неподвижно стояла середи комнаты, грозно нахмурив брови и смотря на раскрытое окно.
– Это что такое? Кто это? – только и смогла она выговорить, с ужасом и негодованием смотря на открытое окно.
– Это я вам, бабуся, сюрприз хотела сделать… Ведь теперь лучше? Не правда ли? – любезным, кротким тоном сказала ей Милочка, держа ее за руку.
– Это – ты? Ты? – собравшись, наконец, с духом, выпалила бабушка. – Как это так? Не сказавши мне, без спросу?.. Да как же это можно? Как ты смеешь распоряжаться?.. Нет! Это уж чересчур… Что это за самовольство! И какой дурак тебя послушался? Вероятно, Дуняшка!.. Завтра же ее прогоню! Ноги ее не будет здесь!.. И окно завтра же… сегодня же… сейчас вот прикажу вставить…
Тут еще, как на грех, Красотка, любимая бабушкина кошка, вздумала некстати тереться около ее ног. Бабушка ее не заметила и как-то наступила ей на хвост. Кошка, конечно, не могла знать, что бабушка и без того находится в сильном расстройстве; кошке стало больно, – она испустила отчаянный, душу раздирающий вопль и страшно зафыркала. Тут уж бабушка окончательно вышла из себя: ей было и жаль свою любимицу, и досадно на нее.
– У-у, мерзкая! Вечно под ноги лезет… Вот я тебя! – кричала бабушка, замахиваясь костылем, между тем как кошка благополучно удирала из комнаты.
Бабушка сердито выдернула руку из руки Милочки и пошла в столовую, жестоко стуча костылем по полу.
– Я хотела лучше сделать… о вашем здоровье забочусь, а вы на меня же сердитесь! – говорила Милочка, идя за ней следом. – Ну, бабуся, вот что мы сделаем: если будет холодно, если вы озябнете сегодня ночью, мы завтра же вставим раму… Хорошо, бабуся? Вы согласны?
Но бабушка ни с чем не соглашалась, ничего слушать не хотела, бранилась ужасно и стучала костылем.
– Если бы я знала, что у меня внучка такая вольница, я бы и в гости к себе ее не пригласила! – с досадой проговорила она, хмуря брови.
– Я бы и сама ни за что не поехала сюда, если бы знала, что у меня бабушка – такая ворчунья, такая злая, сердитая, – сказала Милочка в свою очередь.
Бабушка уселась в свое кресло и долго еще ворчала. Милочка сидела на стуле у окна. Она грустно смотрела в сад и сидела тихохонько-смирнехонько, как шаловливый котенок, только что получивший по «некоторому случаю» здоровую головомойку. Обе они, – бабушка и внучка – надули губы и сидели молча, не смотря друг на друга.
Потом как-то вскоре, – как это случилось, я уж, право, не знаю, – Милочка очутилась у бабушки, на коленях и прижималась своей разгоревшейся щечкой к ее бледной, старческой щеке, а бабушка обнимала ее и, лаская и целуя, приговаривала: «Ох, уж ты, моя вольница!»
Окно в бабушкиной спальне ни сейчас, ни завтра, ни на следующий день не было вставлено, а Дуняша спокойно оставалась на своем месте.
V
Собираются взять Милочку в ежовые рукавицы
Наконец Евдокия Александровна решилась повнимательнее заняться «несчастною девочкой», приучить ее к порядку, к хорошим «манерам» и вообще прибрать к рукам. Очевидно, на эту «бедную девочку» дома внимания не обращают; надо же хоть бабушке подумать о ней…
Началось с того, что однажды утром бабушка серьезно сказала Милочке:
– Если ты, душечка, вздумаешь куда-нибудь идти, то нужно спрашиваться… По крайней мере, ты должна сказываться каждый раз…
– А если я пойду в сад или в огород?.. Тоже сказываться? – спросила Милочка.
– Ну, тут, конечно, не надо… А вот если далеко куда-нибудь… – пояснила ей бабушка.
И после того, бывая в саду, Милочка, вскарабкавшись по стене до подоконника, заглядывала в столовую где бабушка, обыкновенно, сидела в своем кресле, и крикнув: «Бабуся, прощайте! Я ухожу далеко!» моментально спрыгивала со стены и скрывалась за кустами.
Затем бабушка сделала еще другое строгое распоряжение.
– Без спросу, Милочка, гостей к себе не принимай! – весьма решительным тоном проговорила она.
– Хорошо, бабуся! – согласилась Милочка. Вскоре как-то после того бабушка услыхала в передней топот нескольких пар босых ног, шушуканье и шепот, и немного погодя Милочка с сияющим видом появилась в столовой.
– Бабуся! Ко мне из деревни пришли мальчики и девочки… Ведь я могу с ними в залу пойти? Зала так же стоит пустая… – сказала она.
На тот раз день выдался ненастный; шел мелкий дождь, и серые облака задергивали все небо от края до края мглистой дымкой.
– Ах, Милочка! Что тебе за охота возиться с деревенскими ребятишками? – возразила бабушка. – Что тебе за интерес в этих грязных оборванцах?
– Ведь они, бабуся, оттого оборванцы, что бедны… – с жаром говорила Милочка, держа бабушку за руку и заглядывая ей в глаза. – А разве они виноваты, что их отец и мать бедные? Ведь не виноваты, бабуся? Да?
– Да… но все-таки они тебе – не компания! – твердила бабушка.
– Почему же? Они такие славные… они умные, бабуся, – право, умные! – настаивала Милочка. – А уж если им нельзя в залу, так я пойду к ним на деревню…
– Ну, нет, нет! уж лучше здесь… ступайте в залу! – сказала бабушка.
А в другой раз, когда к Милочке собрались в гости ее деревенские знакомые, бабушка даже приказала Марфуше подать им в залу чаю, молока, хлеба, масла и сладкого пирога. Милочка за такое угощение расцеловала бабушку, а старушка, поправляя смятую Милочкой свою кружевную косынку, ворчала, – но уже без всякого неудовольствия:
– Ох, уж ты, вольница! Приберу я тебя к рукам, ты у меня будешь шелковая… да?
– Как же, бабусенька, непременно! – соглашалась внучка.
– Что это еще за «бабусенька»? – заметила ей Евдокия Александровна. – Зови меня «grande maman», как вообще зовут своих бабушек все приличные девочки…
Милочка, конечно, сказала: «хорошо бабуся!» Но бабушке редко приходилось слышать, чтобы внучка назвала ее, как должно, «grande maman»; у Милочки все больше выходило «grande бабуся» или «grande бабусенька»… Бабушка несколько раз останавливала ее и, наконец, махнула рукой, после чего французский язык был оставлен, а «бабуся» и «бабусенька» опять пошли в ход.
Впрочем, бабушке так нравились розовые губки, произносившие эти слова, что она в этих словах уже не находила ничего «неприличного»…
Однажды вышел такой случай: какой-то крестьянин просил у бабушки ржи, и бабушка отказала ему… Крестьянин ушел и, спустившись с крыльца, остановился, в раздумье почесывая затылок.
Милочка вышла следом за ним на крыльцо. Этот крестьянин так упрашивал бабушку, так божился, что осенью отдаст ей долг, что Милочке стало очень жаль его, когда бабушка сердито сказала ему: «Нет, нет! И не проси… Не дам тебе ржи!»
– А вам зачем нужна рожь? – спросила она крестьянина.
Тот не весело, хмуро оглянулся на нее и промолвил:
– Зачем! Есть-то ведь надо что-нибудь… рожь-то вон еще зеленая стоит в поле… Хлеба из нее не испечешь!
– Так у вас совсем хлеба нет? – спросила Милочка, все более и более заинтересовываясь этим высоким и бородатым крестьянином.
– Последние корки доглодали! – ответил он.
– А у вас большая семья? – продолжала Милочка.
– Жена, мать-старуха и пятеро ребят… старшему – девять лет… Семья у нас не маленькая. Восемь ртов! Надо накормить такую араву…
– А отчего же у вас хлеба нет?
– Плохо уродился в прошлом году, да градом посшибло… – как бы нехотя ответил крестьянин, а затем в раздумье добавил про себя: – А теперь хоть помирай!
– Постойте здесь! Я сейчас… – дрогнувшим голосом крикнула Милочка и бросилась в комнаты.
Крестьянин с удивлением посмотрел ей вслед. А Милочка, взволнованная, раскрасневшаяся, прибежала к бабушке и скороговоркой защебетала:
– Отчего, бабусенька, вы не даете хлеба этому крестьянину? Ведь он – бедный… У него пятеро детей, мать-старуха, жена, – и у них нет хлеба… Он говорит: «Хоть помирай!»…
– Знаю я его, негодяя! Все он врет, притворяется… – сердито крикнула бабушка, стукнув костылем.
– Нет, нет, бабуся! Он не врет… – горячо возразила Милочка. – Он так не весело посмотрел на меня… Хлеб у них градом побило… Он уж не виноват!
– А ты не суйся, куда тебя не спрашивают! – перебила ее бабушка, гневно хмуря брови. – Прошу здесь не распоряжаться! Не тебе меня учить! Знаю, что делаю… Вот этому самому мужичонке я в прошлую весну три пуда овса дала в долг, а он и не подумал принести мне его, а теперь опять лезет… Подавай ему пять пудов ржи, или даже шесть! Очень нужно!.. Не дам! Пускай убирается…
– Бабуся! Ведь у вас есть хлеб в амбаре… да вон сколько на поле зреет ржи, и овса, и пшеницы… У вас всего будет много, – не унималась Милочка. – Отчего же, бабуся, вы не поможете ему? Он вам осенью отдаст… ведь он божится, что отдаст… Да если и не отдаст, так что ж! Ведь вы не обеднеете от того, что подадите ему Христа ради… Бабуська! Ведь вы – добрая? Да? Неужели же вам не жаль его ребятишек? Ведь ребятишки не виноваты, что он вам долг не заплатил!.. Бабусенька, миленькая… дайте! Дайте ему хлебца!
Милочка встала на скамейку на колени пред бабушкой, протянула к ней ручонки и так жалобно смотрела на нее. Бабушка взглянула на внучку из-под нахмуренных бровей и заметила, что у той губы слегка вздрагивали и глаза затуманивались слезами. Казалось, Милочка была готова расплакаться… Бабушка сурово отвернулась от нее, поправила очки и кашлянула. Наконец, Милочкины ручонки добрались до рук бабушки, и бабушка почувствовала, что своевольная девчонка уже добралась до ее сердца… Она еще раз, – еще сердитее – кашлянула, еще пуще нахмурила свои густые, косматые брови и сурово сказала Милочке:
– Пошли Марфу!
Милочка бросилась за Марфой, и, когда та пришла в столовую, Милочка весело сказала бабушке:
– Ему теперь же нужно дать каравай печеного хлеба… У него совсем ничего нет… Последние корки доглодали!
Марфе было приказано дать Ивану дербенковскому каравай хлеба и сказать старосте, чтобы тот отсыпал Ивану из амбара шесть пудов ржи.
– Везде суешься со своим носом, где тебя не спрашивают… Не хорошо! Вольница девчонка… Вольница? Да! – говорила бабушка, когда Милочка после того ласкалась к старушке, забравшись к ней на колени.
– Да, бабуся! – смиренно соглашалась и Милочка.
– Вот ужо погоди… приберу я тебя к рукам, – утешала себя бабушка.
– Да, да, бабусенька! Приберите, да хорошенько крепче… Вот так, вот так!
И шалунья все крепче и крепче обнимала бабушку за шею, решительно не обращая ни малейшего внимания на то, что очки у бабушки почти уже совсем сползли с носу.
Бабушка взяла Милочку за ухо, как бы собираясь надрать это маленькое, нежное ушко, но, по-видимому, раздумала и вместо того, как оказалось, она приклонила к себе Милочкино личико и целовала его…
Вскоре вышел еще более странный случай.
– Бабуся! Знаете, что я вам скажу… – говорила однажды Милочка, возвратившись домой из своих дальних странствований. – Тетка-то Аксинья ведь очень больна!
– Это что еще за тетка Аксинья? – с удивлением спросила бабушка, строго посмотрев на Милочку.
– Вы ее не знаете?.. Ее зовут Аксиньей Михайловной… зовут также Аксиньей кривой… Она, знаете, на один глаз не видит… – пояснила Милочка. – Она уж старушка, такая старенькая-старенькая, – живет на Перепелкиных Выселках… Она – бедная; живет одна… И представьте, бабуся, около нее никого нету… И вот теперь лежит больная, некому напиться подать, только соседки заходят к ней изредка… Я вот посидела у нее сегодня утром…
– Ну, что ж такое! Ведь мало ли больных по деревням… – возразила бабушка. – У них, милая, свое сельское начальство есть…
– Начальство! Начальство!.. А мы-то что же! – перебила Милочка. – А мы, бабуся, вот что сделаем: сходимте к ней… ведь вы можете полечить ее!
– Пускай к доктору везут… а я что ж за лекарь! – проговорила бабушка, углубляясь в свое вязанье.
– Да теперь, говорят, пора рабочая, некогда возиться с ней, никто в город не поедет! – объяснила Милочка. – А у нас, бабуся, ведь особенной работы нет… Сходите, бабусенька! Ведь это недалеко… Перейти реку можно по брёвнушку, я проведу вас отлично… потом прямо через овраг…
– Благодарю! – с усмешкой промолвила бабушка.
Она уж несколько лет и за рекой-то не бывала; а тут пойдет через реку «по брёвнушку» и станет ползать по оврагам.
– Пойдемте, пойдемте же скорее, бабуся! – не слушая ее, говорила Милочка.
– Да отвяжись ты! Вот еще выдумала! Стану я по деревням шататься! – ворчала бабушка, продолжая вязать чулок. – Все глупости выдумываешь… Уж который год я из дому не выхожу… а она тут пристала.
– Как это – «из дому не выходите»? Ведь в церковь же ездите? – возразила Милочка.
– Вот тоже сравнила!.. В церковь, конечно, езжу.
– А знаете, бабусенька, навестить больного – все равно, что навестить Христа… заключенного в тюрьме тоже… Я уж это наверное знаю! – с жаром говорила Милочка. – Мне мамаша читала Евангелие, там это сказано… да и сама мамаша мне говорила не раз… Сходимте, милая, полечите Аксинью, право! И потом наймите какую-нибудь женщину походить за ней, пока она больна… Ну, пожалуйста, голубушка, пойдемте! Нехорошо же, бабуська, не слушаться Евангелия.
Бабушка украдкой посмотрела на Милочку, на ее блестящие глазки, на разгоревшиеся ее щеки, сердито покачала головой, поворчала о том, что «яйца курицу не учат», что она получше ее знает Евангелие, но тем не менее случилось, что через час времени Фома запряг в коляску серых одров, и «матушка-барыня Евдокия Александровна изволила поехать со двора». Она отправилась с Милочкой в Перепелкины Выселки и навестила тетку Аксинью. Бабушка расспрашивала Аксинью об ее болезни, о том, как и чем она живет; подговорила тут же какую-то старушку поухаживать за больной, обещала прислать лекарств, всякой провизии и обещала помогать ей.
Когда серые благополучно доставили в Ивановское бабушку со внучкой, Евдокия Александровна, оставшись одна, долго рассуждала сама с собой.
«Девочка добрая, конечно… Сердце у нее золотое! – шептала она про себя, взявшись за чулок: – но воспитание – ужасное… Ну, да я скоро управлюсь с ней… Скоро! Перестанет она этак вольничать!»
VI
Кого-то в самом деле прибирают к рукам
Время шло, а Милочка все еще пользовалась полною свободой: ходила навещать своих деревенских знакомых, одна бегала купаться, лазила в окна, Евдокию Александровну по-прежнему звала «бабусей» или «бабусенькой», по-прежнему вмешивалась «не в свое дело» и «совала нос, куда ее не спрашивали», – ну, одним словом, оставалась по-прежнему «вольницей».
За то сама бабушка, Евдокия Александровна, заметно изменила свой образ жизни.
Она уже давно свое домашнее хозяйство поручила Марфе и Дуняше, а полевыми работами и вообще всеми делами в Ивановском заведывал староста, каждый день приходивший к ней с отчетом и каждый раз, говоря о положении дел, начинавший свой рапорт словами: «В усадьбе, матушка Евдокия Александровна, все обстоит благополучно», хоть затем иногда ему и приходилось докладывать о том, что подохла телушка или волк корову «задрал», или заболел рабочий, или что-нибудь подобное в том же роде.
Бабушка уже давно вела сидячую жизнь: из спальни она переходила в столовую – в свое кресло, из столовой, летом, в хорошую погоду, иногда ходила посидеть на балкон, оттуда опять возвращалась в столовую, а из столовой после ужина шла спать. Вот и все ее переходы в течение дня. Только еще изредка она спускалась в цветник и заглядывала в ближайшую к дому аллею.
Теперь же, когда она решилась повнимательнее заняться Милочкой, ей пришлось часто оставлять свое мягкое, покойное кресло.
Началось с того, что Милочка уговорила ее пойти с ней в сад и пройтись по двум или по трем аллеям.
– Ах, душечка! Я уж так давно не ходила туда! – отнекивалась бабушка. – Там, я думаю, сыро…
– Что вы, бабуся, где же теперь «сыро»? – возражала ей внучка. – Теперь и болота-то высохли. Почти две недели не было дождя…
– Ноги, милая, стары… силы у меня не прежние! – говорила бабушка: ей даже было страшно подумать о том, чтобы оставить свое покойное кресло и идти «шататься» по саду.
– Ничего, бабуся! Как-нибудь, потихоньку-помаленьку… Вам нужно ходить, моцион полезен, – а вы все сидите! Как же это можно! – убеждала ее Милочка. – Так ведь и без болезни больны будете… Непременно вам нужно гулять!
– Ну, уж немного пройдусь с тобой. Нечего делать! Уж очень хорошо ты уговариваешь! – сдалась, наконец, бабушка и, с улыбкой взяв Милочку за руку, пошла в сад.
