Сережа. Рождение воина

– Да, конечно, вы во многом правы, но и эти молодчики, что устраивали здесь чистки, никак на безобидных ребятишек не похожи – звери одним словом, да и только.

– Согласен… Впрочем мы уже пришли и думаю не стоит наших стариков и детей сейчас в столь невеселые разговоры посвящать, – и он улыбнулся Оксане, приоткрывая перед ней дверь подвала и пропуская ее вперед.

– Вы правы, – согласилась она, включая фонарь на своем телефоне, чтобы освятить им путь. – Осторожней, я подсвечу.

– Знаете, Оксана, – спускаясь, сказал он. – Ведь насколько я знаю, по правилам этикета в такие опасные помещения как подвал мужчина должен заходить первый, а я вас вперед пропустил. Все потому, что наш подвал, наверное, одно из самых безопасных помещений в городе. Разве что в комендатуре в убежище может побезопасней будет. А так сейчас под землей намного безопасней, чем там наверху, особенно в людных и общественных местах. Я к тому, что война многое кверху ногами переворачивает.

– Точно.

В это время, когда Роман и Оксана отсутствовали, между женщинами шел разговор полушепотом. И самая крупная из них, работавшая до войны кладовщицей в шахте, звали ее Татьяной, тяжело вздохнув, проговорила:

– Как же это война достала! Иной раз бабы грешным делом подумаешь: хоть кто-нибудь пускай уже побеждает, даже бандеровцы!

– Чтобы они здесь все опять кровью залили?! – посмотрев на нее, спросила Раиса Максимовна.

– Здесь и так все кровью каждый день заливается! – не унималась она. – Как-нибудь с Киевом договорились бы. Пусть уж хоть Бандеру, хоть черта или сатану на свои плакаты вешают, хоть самого Гитлера, лишь бы война кончилась! Это же они нас здесь уничтожают, потому что мы их чертям кланяться не хотим, а если поклонимся, то они сразу и перестанут по нам лупить и Бог даст, без зачисток обойдется на этот раз. Мужики наши покаются за противостояние свое и все сразу наладится. Да вы не смотрите на меня как на изверга! – поглядев на округлившиеся глаза женщин, сказала она. – Мне просто война поперек горла уже встала! Я внуков три года не видела и даже не знаю, где моя дочь сейчас с ними и с зятем находится. И так как я многие думают, просто тоже боятся говорить! – отрезала она.

– Так чего же ты на Украину не уехала с семьей?! – спросила Раиса Максимовна.

– А я эту их нею Украину ненавижу! Вы поймите, я не против наших, мне просто война опостылела! Да и не призываю, я сдаваться… Просто притаиться и претвориться, а потом на выборах мы за своих проголосуем.

– А мы разве эти годы не голосовали и не притворялись? – сказала ей Раиса Максимовна. – Мы все это время только этим и занимались, потому эта война, наверное, и началась, что мы все притворялись, да с нашими согражданами бандеровцами пытались договориться, мол, они просто глупые и недалекие селяне с Галичины и не более того. А эти селяне тихой сапой делали свое дело: улицы переименовывали, храмы отбирали, язык русский все урезывали, да притесняли, – на долгую играли! Вначале там у себя, а потом и по всей Украине, пока мы молчали, стали свои порядки наводить. Они все это время знали, что делали! Мол, пусть пока эти русские полуукраинцы поживут, а их дети, внуки и правнуки все равно нашими бандеровскими укропами станут! Неужели ты глупая этого не понимаешь?!

Татьяна смутилась и сконфуженно проговорила:

– Да, ты меня Рай не так поняла… Я что? Я ничего!

– Ладно тебе, оправдываться, – примирительно сказала Раиса Максимовна. – Ты смотри Роману свои мысли не выказывай. Сейчас страшное время, я с тобой согласна, но унывать не надо! Бог даст, и война скоро кончится. Может Россия все-таки соберется с силами и заступиться за нас?!..

Третья пожилая женщина, которую все называли по отечеству Михайловной, слушала разговор своих подруг, и волею судьбы соседок по подвалу, молча. Но по ее глазам видно было, что она была несколько растерянна и в нерешительности, поскольку с одной стороны она полностью поддерживала Раису Максимовну, а с другой она отлично понимала, о чем говорит Татьяна. Михайловна тоже уже очень давно не видела своих детей и внуков. Раиса Максимовна заметила эту ее нерешительность во взгляде и даже немного на них обиделась и прежде всего за своего Ромку, который их всех защищал на передовой, а они уже готовы были, как ей показалась, его предать.

В это время в помещение вошли Роман и Оксана. Мужики сидели чуть поодаль от женщин и неспешно вели беседу. А женщины оглядываясь, даже с какой-то опаской, – Роману кинулось это в глаза, – о чем-то озабоченно говорили, даже несколько эмоционально. Особенно это было заметно по виду Раисы Максимовны, которая казалось, как будто кого-то отчитывает за какую-то провинность, словно несмышленого ребенка, как когда-то его в детстве. Роман расслышал слова «война» и «страшное время» и он, подумал, что это проклятое «страшное время» не давало расслабиться людям даже в праздники.

– А вот и вы! – увидев их, встрепенулись женщины.

– Молодые! – засмеялись они, выходя из ступора и пытаясь разогнать тяжелую атмосферу только что случившегося между ними разговора.

Роман и Оксана заулыбались, немного застеснявшись, усаживаясь рядом с пенсионерами. В это время дети по-прежнему занимались игрушечной железной дорогой. Точнее ею занимался Артемка, а Сережа с Олей просто смотрели, улыбаясь, как он, кряхтя, то запускал ее, то начинал сам таскать тепловоз по игрушечным рельсам, при этом издавая всякие имитирующие звуки настоящего поезда: «чух-чух» или «ту-ту», что более всего и смешило Сережу с Олей. Которая внимательно посмотрела, как входили в подвал ее мать и отец Сережи и, немного подумав, сказала, повернув к нему свою голову:

– Наших родителей уже женят. Ты что моим братом станешь? – и она скривила, гримасничая свое личико: – Фи! Как это мерзко.

– Я тоже не без ума от такой мысли, – сказал Сережа в отместку. – Да и не могут они быть мужем и женою, потому что у вас уже есть отец, а у вашей мамы муж.

– Объелся груш…, – как-то грустно и задумчиво протянула она в ответ, наверное, уже не раз слышанное выражение.

Сережа внимательно посмотрел на нее, он был немного удивлен, увидев, как сразу с ее лица сползла улыбка при упоминании об ее отце. Они помолчали глядя на игравшего Артемку.

– Ты хорошо помнишь его? – спросил Сережа.

– Уже плохо. – Она посмотрела на Сережу, словно взвешивая все «за» и «против», можно ли ему поведать столь тайное и сокровенное ее сердца. Но наверное решив, что все же можно, вдруг без всякой игривости и высокомерия, с которым часто обращалась к нему, как-то грустно и задумчиво заговорила: – Стала забывать, я же была совсем маленькая, когда все это случилось. Мне было примерно столько же, сколько сейчас Артему. Помню только, что мама и отец сильно и постоянно ругались. Помню, как он ударил ее однажды. Еще помню, как мы уезжали: мам очень боялась, что он вернется и все повторяла: если он меня поймает, то он меня убьет. – Все это Оля говорила каким-то измученным и уставшим голосом, совсем как говорят о таких вещах взрослые люди.

– Ты его любишь?

– Я не знаю, – пожала она плечами. – Я маму люблю и очень за нее боюсь и переживаю. Помню однажды мы сидели на кухне, уже когда жили здесь и к маме пришла подруга. Потом начался обстрел, мы попадали. Мама схватила на руки брата и упала с ним прямо на меня, прикрыв нас обоих собой. Обстрел кончился быстро. Но мы на всякий случай все-таки спустились в подвал вместе с тетей Лерой и сидя там, мама сказала тогда ей: «наверное, это мой Павел по нам стреляет». До этого я не боялась отца и даже мечтала, чтобы он нас нашел, и мы зажили как раньше, но после этого случая, я тоже стала почему-то бояться отца. С тех пор я не хочу, чтобы он нас находил.