На Дону, или Выбор
Она всю свою беременность промечтала, как будет растить сына, перелопатила горы педагогической литературы и уже всерьез решила воспитать гения, как минимум профессора каких-либо наук, но гений почему-то не случился – и родился Сашка. В начале все было хорошо и родители никак не могли нарадоваться на свое чадо, но со временем становилось все очевиднее то, что Сашка не то чтобы не стал обгонять своих сверстников в своем развитии, а наоборот в какой-то момент стало ясно, что ребенок стал отставать в своем развитии и в пять лет он не только не писал стихи, не сочинял музыку и не решал достаточно сложных для своего возраста математических задачек – он даже не проронил ни одного слова. В конце концов, для них как гром среди ясного неба прогремел диагноз… – он на всю жизнь останется ребенком. Сашка, конечно, заговорил, но это произошло не в два или в три и даже не в пять лет, он начал понемногу разговаривать только к семи годам, когда его сверстники уже ходили в первый класс и начинали делать свои первые робкие шаги в области науки образования и просвещения.
Ольге Владимировне и Сергею Владимировичу пришлось очень трудно, тяжело и несладко, с самого начала, когда только-только у них появился Саша, ведь это был их первый ребенок, который вынудил их оторваться от уже привычной для них полной сосредоточенности на своем внутреннем мире и своих душевных и профессиональных обязанностях – интересах. Он заставил их вспомнить, что этот мир не ограничивается только собою любимыми и в нем есть такие предметы и моменты, которые не только предполагают поглощение и наслаждение, но еще и требуют жертвования своими интересами и даже полной самоотдачи.
Только теперь Ольга Владимировна поняла, что хранительница очага, домохозяйка, кормилица и нянька, это ни какой-то там анахронизм и пережиток прошлого, но ежедневный и тяжелый труд, который требует огромной жизненной и душевной силы, и даже тихого и часто незаметного для других героизма. А ранее она насмехалась над домохозяйками и многодетными матерями, считая их лентяйками и тунеядцами, которые рожают и сидят дома от лени и потому что им нечего принести в мир от внутренней пустоты. После бессонных ночей, пеленок, врачей и прочих материнских обязанностей, она уже точно знала, что самая важная, почетная и святая обязанность и привилегия, почти каждой женщины, это, безусловно – МАТЕРИНСТВО! Все остальное с той или иной долей отклонения и вероятной возможности, всего лишь единичные случаи и частные исключения.
Позднее Ольга и Сергей стали возить Сашу в специализированную школу-интернат для детей с особенностями в развитии. И хотя Саша был высокий ростом, но щуплый, застенчивый и добродушный, он и там часто подвергался нападкам со стороны других детей; а уж на улице возле дома его прогулки вообще редко оканчивались без каких-либо эксцессов. В этой постоянной борьбе с миром за своего ребенка, и Сергей Владимирович, а более всего Ольга Владимировна, сразу как-то осунулись и постарели, став чрезмерно раздражительными и нервозными. Везде, всегда и во всем им стало казаться, что все окружающие настроены в отношении них агрессивно и недоброжелательно, смеются или стараются обидеть их сына. Показательным был один из случаев, когда Ольга Владимировна прогуливалась по скверу держа Сашу за руку, и они, проходя мимо школы, увидели группу смеющихся подростков, несколько ребят поглядели в их сторону не переставая при этом улыбаться и Ольгу словно кто-то ущипнул за бок и подменил: она будучи спокойной, уравновешенной и интеллигентной женщиной,– вдруг вскипела, внутри поднялась бездна негодования и обиды и она набросились на них с бранью и проклятиями. Ребята словно обомлели и, растерявшись непонимающе смотрели, то на Ольгу, то на Сашу, не зная, что и сказать в свое оправдание. Лишь один из них попытался оправдаться и робко и застенчиво пролепетал:
– Женщина, честное слово мы не с вас!.. Мы так просто, между собой…
Но она уже это не слышала и сжав Сашину руку до боли, так что он аж немного вскрикнул, быстрым шагом направилась прочь от ошарашенных происшедшим подростков. А вечером вернувшемуся с работы Сергею Владимировичу, плача и негодуя, поведала еще об одной нанесенной ей и их сыну обиде.
– Так может они и не с него? Просто так совпало… Ребята друг другу байки травили, а вы мимо проходили, вот они на вас и посмотрели… А тебе просто показалось.
– Показалось?! – накинулась Ольга на мужа. – Показалось?! Может у меня вообще галлюцинации по-твоему начались? Всё мне только кажется?
– Ладно-ладно, успокойся, – сказал виновато Сергей Владимирович и примирительно добавил: – Что поделаешь? Мы, люди, часто бываем, жестоки и несправедливы! Нужно быть мудрее и спокойнее относится к человеческой глупости – всех не переделаешь на свой лад.
– Давай куда-нибудь уедем, – прошептала тогда Ольга, уткнувшись в его грудь.
– Куда? – спросил он устало.
– Я не знаю, ну куда-нибудь, хоть в деревню, – ответила она, успокаиваясь, и до поры до времени они более не возвращались к этому вопросу.
Ольга Владимировна, которая никогда не отличалась религиозностью, да и за всю свою жизнь почти никогда о Боге и не вспоминала – теперь вспомнила. И вспомнила отнюдь не из-за чувства благодарности, а наоборот: она вспомнила, как пару раз во время беременности заходила в храм и ставила там тайком от мужа свечки или мысленно пыталась обратиться и поговорить с этой неведомой и непонятной для нее силой. И что из всего этого получилось? Результат был совершенно противоположный, от того, на который она рассчитывала! И она прокляла, прокляла все: бога и его идею, мир и мироздание, жизнь и окружающую ее действительность. Она прокляла даже себя за то, что в трудную минуту смалодушничала и словно темная и тупая крестьянка поплелась в этот храм ставить свечки Ему, этому неведомому Богу. Как она могла опуститься до такой безрассудной глупости, на которую может быть способна только темная и необразованная чернь?! Теперь она испытывала даже некоторую злобу на себя, которая позднее переросла в злобу в отношении Бога и вообще любой религии, да и любого проявления религиозности в принципе.
– Как так?! Как и почему это могло случиться и случилось именно со мной и с моим ребенком?! Никакого бога нет! не может и не должно быть! – думала она наедине с собой.
Ведь она, Ольга Владимировна, не тупая и необразованная крестьянка, у которой и разума почти нет, а высокообразованная и просвещенная дама, с которой так глупо, жестоко и несправедливо, а главное нагло – поступать просто нельзя! А потому ни то чтобы Бога, но даже его идеи в природе просто быть не может в принципе, – потому как это немыслимо, нелогично и несправедливо! Если бы Бог существовал, то Он прежде чем что-то сделать обратился к ней и, конечно же, не посмел поступать с ней по-своему произволению, как Ему заблагорассудиться! Ведь с таким умным и хорошим человеком, как Ольга Владимировна, прежде чем что-то сделать, нужно посоветоваться, прийти к компромиссу, в конце концов, мы же все люди образованные?!! Примерно так думала или скорее чувствовала Ольга Владимировна, своим возмущенным и уязвленным сердцем.
А в это время, даже не посоветовавшись с женой, Сергей Владимирович написал заявление об уходе и совсем как Всевышний поставил ее перед фактом: они уезжают жить на его малую родину. Потому как Саши там будет лучше, а им пора отдохнуть от городской сутолоки и пожить в свое удовольствие, на свежем воздухе, среди деревенской тиши и благодати. Делать уже было нечего, в конце концов, она и сама об этом говорила, и она не без тревоги, но согласилась.
В деревне они уже прожили более десяти лет и за это время, в каком-то смысле свыклись и сжились, и с новым местом, и с новой жизнью. Ольга Владимировна даже успела немного поработать в школе, но с наступлением пенсии решила не продолжать более свой трудовой стаж и посвятить себя и все свое свободное время семье и огороду. Тем более что к последнему она открыла у себя даже некий талант и с удовольствием готова была часами ковыряться в грядках, вполне отвлекаясь этим и забывая о жизненных проблемах и заботах.
Еще подходя к дому, Митька услышал крики – это опять скандалили между собой его родители. Он намеревался тихо и незаметно проскочить к себе в комнатушку, но навстречу к нему выскочила из хаты мать.
– Сын я к тетке… Пойдешь со мной? Этот опять где-то нажрался и проходу не дает…
– Не-е мам, я чуть что, позднее приду.
– Ну, как знаешь. – И мать скрылась за воротами, хлопнув на прощание дверью калитки.
Митька зашел в хату почти крадучись и уже хотел побыстрее проскочить в свою комнату, как услышал с кухни голос отца:
– Мить!..
«Только не это!» – пронеслось у него в голове, ну делать было нечего, и он вошел в кухню. Отец сидел, облокотившись локтем, на стол; пред ним стояла начатая трехлитровая банка самогона, а в большой железной миске лежали бочковые огурцы.
– Садись, – кивнул отец на стул, стоявший за столом напротив него.
– Мать опять к брату убежала.., – то ли спрашивая, то ли утверждая, процедил он сквозь зубы.
– Сказала, что да, – ответил ему Митя.
Отец наполнил до половины граненый стакан и, громко выдохнув, сморщив в отвращении лицо, выпил: – Ох, и гадкий самогон нынче пошел,– заключил он, содрогаясь всем телом. – Хоть сам гнать начинай. Ты не будешь? – улыбаясь, спросил он у сына, то ли в шутку, то ли в серьез и посмотрел в него испытующим взглядом.
– Нет, – поспешно завертел головой Митя.
– Правильно! Рано еще, – одобрил его отец. И спросил: – А что учительница прибегала? Я сквозь сон что-то слышал, да не разобрал…
– Да так, – вздохнул Митя. – сына мы ее обидели, Сашку-дурачка.
«Дух-хух!» – раздался стук кулака по столу, посуда на столе подпрыгнула и зазвенела, а пару бочковых огурцов выскочили из миски. Митька аж зажмурился. – Вы что отморозки, вообще по охренели?! Он же больной!.. – лицо Митькиного отца выразило возмущение и недоумение. – Может мне тебя кнутом отходить?! – разгорячился он. – Это как же нужно совесть потерять, чтобы больного человека обижать?!
Митька не на шутку перепугался. Он не ожидал от своего отца такой реакции. Надо сказать, что Митька толком то и не знал своего родителя, – ни его убеждений, ни его ценностей, ни его мировоззрения. Сколько Митька себя помнил, отец всегда пил и скандалил, а больше что-то ничего и не запомнилось из жизни отца, – маты, ругань и бутылка, вот все что ассоциировалось в голове у Мити с его отцом. Словно внутри мальчика образ отца давно слился с пьянством настолько, что второе уже почти полностью заместило и вытеснило собой первое. Единственное поучение которой помнил и слышал иногда от отца Митя, это необходимость учиться, дабы не махать всю жизнь кувалдой, как отец. А здесь такое?!..
– Впрочем, я сам виноват, – сказал неожиданно Виктор, внимательно вглядываясь в сына.– Нужно было воспитывать тебя, а я в водке захлебнулся, и жизнь свою в ней утопил. – И немного подумав, добавил: – Запомни! Никогда не обижай слабых и не рой никому ям. Ты вот с дядькой со своим Евдокимом якшаешься порой. Он мужик конечно чудной, но неплохой. Неужели он тебя в своей колокольне, так ничему и не научил? Ведь у них там в религии тоже нельзя слабых обижать?.. Ну да ладно, я в этом деле не силен, только вот послушай мой жизненный опыт. Никакое зло просто так не пропадает! Будешь людям ямы рыть, рано или поздно сам в такую яму и попадешь. Обижая тех, кто слабее тебя, ты показываешь не силу, а слабость и трусость. Какое же здесь геройство, если ты обижаешь тех, кто слабее тебя? Ты обидь того кто сильнее тебя и тогда действительно покажешь и силу и смелость. Обидеть мышь любой может! А ты схлестнись силой с медведем, вот тогда и посмотрим кто ты на самом деле и что там у тебя внутри! Будь всегда человеком Мить – слабых не обижай, а перед сильными шею не гни. Это-то и будет настоящей силой, а не та паскудная слабость, которая только на первый взгляд силой кажется, а на самом деле склизкая и изворотливая слабость и шакалье приспособленчество. Как в мультике помнишь – а мы пойдем на север, а мы пойдем на север… – и Виктор презрительно сплюнул на пол сквозь зубы.
Здесь Митя не выдержал и вставил, невольно защищаясь: – А дядь Сережа сказал, что так этому дебилу и нужно. – Сказав это, он и сам почувствовал в своем сердце, в глубине своей души, всю несправедливость, глупость и жестокость такого утверждения, но не смог удержаться от защиты самого себя. Его задетое и защищающееся внутреннее «Я» не могло поступить иначе и он, чувствуя, что подличает, все же продолжал отпираться и, защищаясь, добавил: «Да он и сам в нас камни первый стал швырять!».
– Послушай сын, – вздохнул Виктор. – Послушай, что я тебе скажу. Твой дядь Сережа баба настоящая. Я тоже кстати баба и нытик, потому и заливаю внутреннею тоску этой дрянью. – и он кивнул в сторону банки с самогоном. – Но я знаю о своем бабстве. Многое вижу и понимаю, даже несмотря на вечно залитые сливы. А твой дядь Сережа?… Я его с детства знаю – мы погодки. Так вот у него понтов много, а внутри пусто. Он Мишки фермеру все детство подзатыльники отвешивал и ни во что не ставил, а теперь перед ним шею гнет, как баба последняя. Тьфу! Не люблю двуличность и лицемерие. – И он, выдохнув, налил себе еще пол стакана, и опять сморщившись и скривившись, выпил. Взяв со стола вывалившийся огурец и откусив кусок, бросил его в миску. Немного помолчав и подумав, сказал: – Ладно, все. На сегодня воспитание окончилось. Иди к себе, но помни… Помни этот разговор даже тогда, когда меня уже не будет. Всегда держи себя в руках и не превращайся в стадное животное. Не вой в кучу, никому не подвывай и никогда не обижай слабых! Всегда держи себя достойно и в руках. Иди ко мне…
Митя встал со стула и подошел к отцу. Виктор неожиданно и как-то даже стесняясь поцеловал сына в лоб и похлопав по плечу повторил: – Помни, даже когда меня уже не будет… Иди…
Митя шел к себе в комнату и думал: «Странный какой-то отец сегодня… Да и странные вещи он мне сегодня говорил, словно они с Евдокимом одну книжку прочли, а теперь каждый по-своему ее пересказывают».
– Эх, жестянка! – выдохнул Виктор, когда остался один. – Кто бы еще меня жизни научил?.. – и он, чему-то улыбнувшись, налил себе полный стакан и уже не морщась, выпил его целиком. – Его и так пьяный и затуманенный взгляд подернулся еще большей пеленой, а за ним зияла холодная тоска и безнадежная пустота. Он, взглянув в небо через занавеску окна и закурил. А вместе с дымом в него вползало безразличие ко всему, – к себе, к жизни, к сыну… И почувствовав пьянящую слабость и усталость, он, уронив голову на руки сложенные на столе и, провалился в забытье.
Часть пятая
Борьба
На следующий день Митька отправился в монастырь. Идя по дороге он еще издалека заметил какую-то фигуру, она шла в направлении его, прихрамывая – это был Сашка. Митька смутился: он знал, что сильно виноват перед Сашкой и, ему нужно попросить прощения, как-то искупить свою вину. Увидев Сашку, он изо всех сил напрягся, пытаясь подобрать подобающие слова для извинения: «Саш, я виноват… Нет! Саш я очень сильно виноват, перед тобой… Прости Саш, глупо получилось… Саш, я не знаю, как это могло случиться», – проносились в его мыслях слова сожаления, сочувствия и извинений. Вот он стал уже различать Сашкино лицо, которое Саша опустил, немного наклонив голову, словно прятал его от кого-то, – он тоже заметил Митю, и ему стало как-то неловко. Нет, он не испытывал к Мити, никаких отрицательных чувств и эмоций. Он, конечно, еще ничего не забыл, но в глубине своей души давно уже все и всем простил. Тем более что Евдоким сказал, что хорошо знает Митю и просто уверен, что он уже сильно раскаялся в содеянном и сам, наверное, переживает не меньше и даже намного больше о случившемся, чем сам Саша. Да и этот юноша, с умом ребенка, давно уже привык к несправедливости окружающих, которые его, конечно, не понимают, а потому и не принимают. Хотя Евдоким говорит, что это они все не нарочно, а просто, будучи сами очень больны, страдая и капризничая как малые дети, они по своей глупости и духовной слепоте, часто даже и не понимая, что они творят, причиняют боль и себе и окружающим, в том числе и бедному Саше. И Сашка понимал о чем говорит Евдоким, ведь он сам бывал несправедлив к родителям и особенно к маме; особенно когда простудиться и заболеет, тогда он становился очень капризным и раздражительным, и ничего с этим не мог поделать. Сейчас идя навстречу к Мите, Сашка даже чувствовал какую-то непонятную и плохо сознаваемую вину перед ним; он даже толком не смог бы и объяснить, с чем это связано, но он боялся посмотреть ему в глаза. Он как совсем маленький ребенок, который получил нагоняй от родителей, сам не зная за что, испытывал стыд и страх за содеянное, но не мог не объяснить, не сказать, чем он все-таки провинился: может он не должен был подсматривать? Может он не имел на это права? Может он, вообще, виноват уже тем, что он существует?!
В любом случае он чувствовал некую неловкость перед Митей, словно сам Саша был виноват уже тем, что поставил Митю в некое положение должника, вынуждая его оправдываться и извиняться перед ним. Поэтому когда они подошли друг к другу почти вплотную, то Саша, опустив лицо, так нагнул свою шею вперед, что со стороны могло показаться, будто он что-то ищет или разглядывает в траве или на дороге.
– Здравствуй Саш!.. – сказал Митя несмело.
– Здравствуй, – не глядя пробурчал Сашка и попытался, обогнув его скрыться.
– Постой Саш, – теряясь и краснея от стыда, начал Митя. – Я хотел сказать… То есть попросить…
Сашка остановился в небольшом отдалении от дороги и лишь на одно мгновение, кинув свой затравленный взгляд на Митьку, тут же уткнул его в землю, мысленно пряча от Мити там и свое лицо, словно дети, которые играют в прятки, закрывая свое лицо ладонями.
– Я хотел сказать.., – собравшись с силами начал, Митя более бодро и бегая глазами, подыскивая нужные слова, он увидел боковым зрением, что кто-то шел по направлению к ним, он оглянулся и увидел Наташу с ее мамой; они уже были не так далеко, и он отчетливо разглядел лицо Наташи – она улыбалась.
Митя, окончательно сконфузившись, потерял всякий дар речи и в ужасе подумал: «Что она подумает? и что она скажет?» Он так сразу разволновался, что начисто забыл о стоявшем напротив его Сашке, который усиленно прятал свой взгляд в траву и чего-то ждал.
– Ладно, потом поговорим.., – бросил ему Митя и, оставив его стоять одного посреди выгона, круто развернулся и поспешил в сторону монастыря, даже не дождавшись, Наташи с мамой, а наоборот, будто убегая от них.
Он все спешил вперед и его мучали стыд и совесть, ему казалось, что его поймали на месте какого-то преступления. Причем стыд перед Сашей ушел на второй план, а может быть и еще далее; теперь ему было стыдно и неудобно, прежде всего, перед Наташей: «Что она подумала? Как отреагировала когда увидела меня общающегося с Сашкой дурачком? Она наверно будет надо мной смеяться?». Думая так он и сам не заметил, как добрался до монастыря и, войдя в храм, забился в самый дальний угол, недалеко от клироса. Всю дорогу пока он сюда шел, ему казалось, что он чувствует на своей спине насмешливый и укоризненный взгляд Наташи и теперь не без некоторого страха и волнения, он стал дожидаться ее появления.
Вспомнив, что он находится в храме, Митя стал усиленно креститься и кланяться, словно его маленькая душа кричала во весь свой еще слабенький голосок. Но этот крик души внешне пестрый и раскрашенный, как праздничное облачение священников, внутри был еще очень слаб и не сосредоточен, в нем не было целостности и полноты, – это была еще душа ребенка. Митя в молитве буквально кричал всем своим маленьким сердцем, всей душой, но он был действительно еще слишком мал и не понимал, что мыслям и чувствам для выражения необходимы форма и направление, иначе они, вылетая, неорганизованные человеческой волей, просто рассеиваются и исчезают, как белый дым. Ну, наверное, всему свое время?! Да и не оттого ли, не стоит и сильно переживать за посмертную участь ребенка, потому что его «Я» еще толком не сформировалось и не обособилось, а следовательно ребенок еще и не имеет той свободы, используя которую человек способен делать сознательный выбор и этим отдалять или приближать себя к Богу. А значит, душа ребенка подобна парусу, куда подуют окружающие ее ветры, туда она и плывет, а ветры, это все мы, и конечно же Сам Господь Бог. Сформированное и созревшее «Я», это руль корабля и когда оно сформируется окончательно, то человек становится взрослым, и способен в той или иной степени принимать независимые и самостоятельные решения и направлять свой корабль сам, туда, куда зовет его, его душа, порой вопреки всем ветрам. Наверное, похожего состояния, – детской души, – ищут и монахи, да и вообще все те, кто решил посвятить себя Богу и вручить в Его руки свою душу и жизнь: «Господи, да будет во всем воля не моя, но Твоя!» Отказываясь от своей воли, от своего «Я», человек предоставляет себя, свою душу-парус, в руки дыхания Святого Духа.
Митька стоял, забившись в угол и сгорая от стыда, даже боялся посмотреть по сторонам. И вдруг среди молитв и песнопений, он услышал нежный девичий голос:
– Не помешаю?
– Нет!.. Конечно, нет! – растерялся он, увидев перед собою Наташу.
Она стала рядом с ним и стала разглядывать высокий, большой иконостас. Какое-то время она молчала, молчал и Митя. Несмотря на пение и молитвы, в его голове звенела пустота. Он думал и знал, что что-то нужно сказать, хотя бы несколько простых слов, ради приличия, но окончательно растерявшись и оробев, молчал будто рыба. Он вообще очень быстро робел перед девчонками и особенно перед теми, кто ему нравился, и это был именно этот случай. Он пытался найти в своей голове хоть какие-то мысли, но они словно рой мух разлетались в голове кто куда, и кружили там бессмысленно и бессвязно. Иногда улавливая из пространства восклицания: «Во имя Отца…» или «Слава Отцу…» или «Господи помилуй», Митя начинал рассеяно кланяться и креститься, но далее этих слов, он уже ни в силах был ничего ни понять, ни разобрать. Наташа же наоборот, поглядывая на его искоса и тоже иногда крестясь и кланяясь головой, но она в отличие от Мити не испытывала никакой робости и неудобства, которые так смущали душу Мити. Благодаря своей внешности и достаточно общительному характеру, она с самого раннего детства никогда не была обделена вниманием окружающих и прежде всего среди своих сверстников и тем более станичных мальчишек, которые чуть ли не поголовно были в нее влюблены. В ней уже достаточно давно проснулась женщина и поэтому она хорошо чувствовала и понимала, то влияние, которое она даже невольно оказывает на мальчишек и в данном случае на Митю. Ей было весело видеть его рассеяность и нерешительность. Видя, как Митя размашисто крестится и отвешивает поклоны, она ухмыльнулась и подумала, что он достаточно забавен и даже немного мил. А вспомнив как на днях он, испугавшись Сашки с палкой, буквально заголосил, она не сдержалась и прыснула захихикав. Митя обернулся на нее и увидев, как она с трудом сдерживает свой смех, тоже заулыбался и спросил:
– Что случилось?..
– Да нет, ничего… Просто вспомнилось кое-что, – уклонилась она от ответа. – Я тебе не мешаю?
– Нет! что ты?! – испугался он даже от одной ее такой мысли о том, что она может думать, что она ему мешает. – Мне самому немного скучно… Скорее бы уже служба закончилась! Надоело! – сказал он и сам не поверил тому, что услышал это от себя. Он сказал так, потому что боялся и стеснялся, что Наташа может подумать и посчитать его каким-то сумасшедшим верующим монашком. А ему хотелось, чтобы она видела в нем мужественного, взрослого и крутого парня, такого как Женька, как все и даже лучше всех; такого брутального мачо, который не нуждается ни в чьей помощи и тем более в помощи какой-то невидимой силы, даже если эта сила Сам Господь Бог.
– Да?… – поглядела она на него удивленно и недоверчиво. – А я думала, тебе нравится это?..
– Мне нравится, иногда, – вынужден был он признаться, поглядев, на как ему показалось сожалеющий, обращенный на него лик Христа, на иконостасе. – Но настроение бывает разное.
«Прости Господи!» – обратился Митя к Господу и со стыдом опустил взгляд не в силах стерпеть Его укоризненного взора, который неумолимо смотрел ему прямо в душу.
– Ну и, слава богу!.. – засмеялась она, – а то я думала, ты скоро в монахи подашься! – и она хихикнула, а Митя почувствовал, как у него от жара вспыхнуло и покраснело лицо.
– А о чем ты с Сашкой Дура.., – осеклась она, взглянув на иконостас. – О чем с Сашкой на дороге разговаривал?
Митька не знал, что и сказать и поэтому и поспешил отвесить низкий медленный поклон, как бы собираясь с силами и судорожно отыскивая ответа в своей голове. Выпрямившись, он неожиданно даже для самого себя выпалил:
– А ты не видела, что ли как он от меня шарахнулся? Это я ему сказал, что поймаю и убью!
