и в этом смысле обречён.
Не помнится в каком году,
он вышел будто бы за квасом
и улетел туристским классом,
и сгинул где-то в Катманду.
Двенадцать ночи. Прыг да скок —
уже пошли другие сутки,
опровергая предрассудки
и этот гнусный гороскоп.
Удачный день для всей Земли:
последний раз налили парню,
невесту проводили в спальню,
его туда же завели.
Мамаше выпало ещё
с гостями выпить по рюмашке,
и постучать по деревяшке,
и поплевать через плечо.
Пастораль с продолжением
(поэма о судьбе)
Белела в овраге овечка —
была одинока она.
А солнце палило, как печка,
уж лучше б светила луна.
Скотина отбилась от стада —
практически стала ничья…
В то время маркиза де Сада
читал пастушок у ручья.
Уйдя от служебной рутины
в какой-то душевный провал,
он видел такие картины,
какие маркиз рисовал,
и что-то оточенным ногтем
на книжных полях помечал.
Не пахло ни сеном, ни дёгтем,
никто не кричал, не мычал…
Но слышались звуки канкана,
и пахло «Клико» и «Клима».
В то время при виде капкана
овечка сходила с ума.
В спасение больше не веря
и мучаясь чувством вины,
ждала она дикого зверя,
суда, нищеты и войны.
Хотя пастушок о пропаже
не ведал в альковном бреду
и так утомился, что даже
не дунул в пастушью дуду,
вовсю закудахтали куры,
корова сказала: «Му-му»,
когда сексуальной культуры
пришло пониманье к нему.
Очнулся – какая досада…
Метнулся туда и сюда,
дошел до вишнёвого сада —
нигде не нашёл ни следа.
А впрочем, он встретил пастушку,
причём – не у всех на виду.
Она выбивала подушку
в том самом вишнёвом саду.
Пастушка была не простушка,
и, кстати, пригожа собой
(получше, чем та потаскушка
с обложки журнала «Плейбой»),
достаточно знала о Фрейде,
чтоб девичьи сны толковать,
немного играла на флейте,
могла и коня подковать.
Пастушка любила подружку,
в аспекте, признаться, плохом.
Подружка попала в психушку,
себя возомнив пастухом.
А наша грустила сначала,
но время врачует беду,
она, безусловно, скучала
до встречи в вишнёвом саду.
Гусак зашипел на заборе,
затренькали перепела,
когда пастушковое горе
всем сердцем она приняла.