Болезнь Л. Н. Толстого в 1901–1902 годах

‹…›

Утро следующего дня было великолепно, мы успели запастись свежим молоком, хлебом, виноградом, фруктами и к десяти часам утра уже двинулись на двух экипажах в Ялту. Лев Николаевич оглядывал проезжаемую нами местность и объяснял нам расположение редутов, войск во время севастопольской обороны. Чувствовал он себя хорошо и во время первой перемены лошадей около Балаклав пошел немного пешком по шоссе размяться. В Байдарах мы сделали часовой привал, чтобы приготовить незамысловатый обед… Все энергично принялись за дело: кто топил плиту в соседней с почтовой станцией пристройке, кто спешно все распечатывал и доставал, а Софья Андреевна была энергичной кухаркой. Мы торопились, и все работали дружно, боясь, что опоздаем приехать к месту до захода солнца. ‹…›

Наконец мы перевалили Байдарские ворота. На подъезде к ним нам повстречались две коляски, и, очевидно, ехавшие были предупреждены о проезде Льва Николаевича, так как вместе с шумными приветствиями его забросали цветами. Внизу под Байдарскими воротами тоже ожидали группы любопытных.

На первой остановке после Байдарских ворот, пока переменяли лошадей, Лев Николаевич пошел снова размяться вдоль шоссе и стал припоминать местность. Он некогда возил сюда больного князя Урусова, своего большого друга и известного, между прочим, своим прекрасным переводом «Размышлений императора Марка Аврелия»[1]. Так как Лев Николаевич не мог в точности припомнить лежавших внизу по берегу мест, то обратился к остановившемуся на шоссе молодцу, не то приказчику, не то из мелких торговцев или арендаторов. Тот, видя бедно одетого в странную блузу старичка, стал с достоинством и нескрываемым презрением отвечать на вопросы. Я наблюдал эту сцену, и меня чрезвычайно смешило такое высокомерное достоинство этого молодца – видно было, что он дорого ценил то, что снизошел до разговора с этим сереньким человеком. Наконец подъехала коляска с Софьей Андреевной, и Лев Николаевич, поблагодарив незнакомца, сел и уехал, а я остался подождать следующей коляски. Незнакомец с удивлением посмотрел вслед уехавшей коляски.

– Не знаете, кто такой этот старичок? – спросил он меня.

– Это граф Толстой, – отвечал я.

– Как, – воскликнул он, – это тот самый граф Толстой, писатель?

– Тот самый.

– Боже мой, Боже мой! – воскликнул он с отчаянием и, почему-то схватив с головы фуражку, швырнул ее на пыльное шоссе. – И я так говорил с ним! Все бы, кажется, отдал в жизни, чтобы только повидать его, и вот… и я, подлец, так говорил с ним, думал так, страничек какой-нибудь, ой-ой-ой…

Я сел в подъехавший экипаж, и мы долго видели, как этот несчастный стоял без фуражки на шоссе и все смотрел вслед экипажу, увозившему человека, с которым он «так говорил».

‹…›

Наконец и Гаспра, ворота открыты, большой дом-«дворец» освещен, и милый, любезный немец, управляющий К. Х. Классен ‹…› стоял с хлебом-солью у дверей дома.

Любопытно вспомнить, с каким до некоторой степени страхом глядел Лев Николаевич на этот дом. Это был богатый, хорошо отделанный и оборудованный дом, один из тех палаццо, который считает долгом иметь всякий богатый европеец на берегу Средиземного моря или ином курорте. Но Лев Николаевич, привыкший к скромной, простой, чтобы не сказать – бедной обстановке Ясной Поляны, где полы были во многих комнатах некрашеные, изношенные, рамы в окнах подгнили, краска сошла, и надо было обсуждать вопрос, сменять ли их сейчас, или еще можно подождать до следующего года, – и вдруг здесь необыкновенное великолепие и чистота по сравнению с яснополянским домом. Действительно, чувствовалось как-то не по себе, и все ходили, растерявшись, по этим огромным залам. Лев Николаевич, глядя со страхом на огромные вазы по углам, предупреждал нас, чтобы мы были осторожны, и видно было, что ему совсем не по себе. ‹…›

Следующие ясные, солнечные дни крымской чудной осени были великолепны, и у Льва Николаевича не было ни лихорадки, ни неправильной деятельности сердца. Он стал совершать небольшие прогулки, причем ввиду трудности везде в Крыму избежать горных прогулок и несносности пыльного шоссе он полюбил в особенности прогулку по так называемой «горизонтальной тропинке», проложенной от соседнего с Гаспрой дворца великого князя Александра Михайловича (Аль-Тодор) почти до самой Ливадии. По этой тропинке любил гулять покойный государь Александр III, и, кажется, она и была проложена для него. Она действительно шла все время на протяжении верст пяти горизонтально, и нее открывался чудесный вид на Ялту. Так как нужно было ходить через владения Александра Михайловича и удельные, то Классен попросил соответствующее разрешение, и оно было дано. Упоминаю об этом, потому что впоследствии, когда болезнь Льва Николаевича привлекла особое внимание правительства, разрешение это было взято обратно, и ему было запрещено пользоваться этой «горизонтальной тропинкой».

Через несколько дней Льва Николаевича посетил живший в то время в Ялте А. П. Чехов. Лев Николаевич любил его произведения и очень ценил художественный талант Чехова. Впоследствии, когда он составлял «Круг чтения», он включил в него рассказ Чехова «Душечка», снабдив его своим предисловием.

Это свидание было какое-то натянутое. Милый, остроумный Чехов чувствовал себя как-то не по себе, разговор был вялый, и он вскоре уехал. Чехов, вообще с уважением и любовью относившийся к Толстому, слегка иронизировал над его моральным отношением к жизни, желая под этой формой скрыть то, что, без сомнения, мучило его самого в неразрешимости жизненных вопросов, в отсутствии центральной идеи, в отсутствии Бога.

После свидания с Чеховым ‹…› Лев Николаевич говорил, что ему очень жаль Чехова именно потому, что в нем, при всем его недюжинном художественном даровании, не было религиозного сознания, и от этого все писанное им покрыто каким-то пессимистическим флером, скрывавшим пустоту содержания. Чехов в то время был тяжело болен туберкулезом, все это знали, невольно глядели на него с состраданием и, видя рядом этих людей, стучавшихся в другую жизнь или, вернее, к которым смерть протягивала свои объятия, невольно напрашивались сравнения. Один готов был идти бестрепетно, видя за скрытой дверью что-то лучшее, привлекательное и старавшийся благоговейно прислушиваться к своему внутреннему голосу, прибрать свой внутренний храм, – другой с каким-то недоумением глядел туда и цеплялся за эту внешнюю оболочку, не хотел даже представить себе того, что он близок к этому последнему этапу жизни, последнему столбику у нее.

Жизнь стала входить в свою колею. Лев Николаевич принялся за свои занятия, в это время снова принялся за… повесть «Хаджи-Мурат». ‹…›

Но занимался он «Хаджи-Муратом» как бы в виде отдыха от других работ, более важных. Он даже как будто стыдился этого своего занятия «художественным» произведением, за которым ему дышалось, должно быть, так же легко и свободно, как орлу в поднебесье. ‹…› И он одновременно с «Хаджи-Муратом» пишет статью «О религии», а прочтя присланную кем-то из друзей «Солдатскую памятку» генерала Драгомирова, составляет свою «солдатскую памятку». И в эти работы он входит весь, нить мыслей о них уже не рвется ни на минуту, как бы потом ему ни было плохо. ‹…›

И Крым, принеся Льву Николаевичу сравнительное улучшение здоровья, дал ему, кроме того, и больше возможности уединиться и спокойнее работать, так как здесь не было той массы посетителей, какая бывала в Ясной Поляне, и он мог больше предаваться своей жизни. ‹…›

Сноски