Материалы для биографии А. С. Пушкина

Второй отрывок касается нового издания «Вечеров на хуторе» Н.В. Гоголя.

2) «Вечера на хуторе близ Диканьки. Повести, изданные Пасичником Рудым Панъком. Издание второе. Две части, в 8 д<олю> л<иста>, XIV, 203 и X, 233, в типогр. Д<епарта-тента> Внеш<ней> тор<говли>.

Читатели наши, конечно, помнят впечатление, произведенное над нами появлением «Вечеров на хуторе». Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего, этим свежим картинам малороссийской природы, этой веселости, простодушной и вместе лукавой. Как изумились мы русской книге, которая заставляла нас смеяться, мы, не смеявшиеся со времен Фонвизина! Мы так были благодарны молодому автору, что охотно простили ему неровность и неправильность его слога, бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов, предоставя сии недостатки на поживу критики. Автор оправдал таковое снисхождение. Он с тех пор непрестанно развивался и совершенствовался. Он издал «Арабески», где находится его «Невский проспект», самое полное из его произведений. Вслед за тем явился «Миргород», где с жадностию все прочли и «Старосветских помещиков», эту шутливую, трогательную идиллию, которая заставляет вас смеяться сквозь слезы грусти и умиления, и «Тараса Бульбу», коего начало достойно Валтер-Скотта. Г-н Гоголь идет еще вперед. Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале»[300].

Этот отзыв подтверждает все то, что говорили мы прежде о покровительстве, какое оказал Пушкин начинающему писателю, и о самих поводах к нему. Тут уже можно заметить мысль, высказанную впоследствии самим Гоголем по поводу только «Ревизора»: честное лицо в моей комедии – есть смех{693}.

Переходим к заметке, которая может и не принадлежать Пушкину, но удивительно совпадает с его образом мыслей и с направлением вообще.

«Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год, артиллерии полковника И. Р… Москва, 1835–1836, в 8 д. четыре части. Стр. 296–348–354–375.

Когда возвратились наши войска из славного путешествия в Париж, каждый офицер принес запас воспоминаний. Их рассказы все без исключения были занимательны, все наблюдаемо было свежими и любопытными чувствами новичка, даже постой русского офицера на немецкой квартире составлял уже роман. Доныне, если бывший в Париже офицер, уже ветеран, уже во фраке, уже с проседью на голове, станет рассказывать о прошедших походах, то около него собирается любопытный кружок. Но ни один из наших офицеров до сих пор не вздумал записать свои рассказы в той истине и простоте, в какой они изливаются изустно. То, что случилося с ними как с людьми частными, почитают они слишком неважным и очень ошибаются. Их простые рассказы иногда вносят такую черту в историю, какой нигде но дороешься. Возьмите, например, эту книгу: она не отличается блестящим слогом и замашками опытного писателя; но все в ней живо и везде слышен очевидец. Ее прочтут и те, которые читают только для развлечения, и те, которые из книг извлекают новое богатство для ума»{694}.

В последнее время Пушкин был одним из самых ревностных собирателей записок, преданий, изустных исторических рассказов. Он отыскивал их всюду, где только мог – с жаром и неутомимостию, которыми вообще отличались его предприятия. Он заводил переписку по первому слуху о существовании какого-либо документа в этом роде, какого-либо семейного сказания или откровенной повести из жизни действительного лица. Пусть вспомнят читатели наши участие, с которым он встретил записки Н.А. Дуровой, помещенные во II-м томе «Современника» с объяснением от собственного лица{695}. Оно сохранено нами в примечаниях к статьям, взятым из «Современника». Так точно по первому известию, что Д.В. Давыдов находится в близких сношениях с Валтер-Скоттом, Пушкин просил его рассказать всю историю его знакомства с знаменитым шотландцем. Отрывок из ответа Д.В.Давыдова сохранился в бумагах Пушкина; он любопытен.

«…Мне писал племянник мой Владимир Петрович Давыдов, который учится в Эдинбурге, что он часто видится с Валтер-Скоттом и часто бывает у него в деревне, что Валтер-Скотт долго его обо мне расспрашивал и показывал ему портрет мой, находящийся у него в кабинете. Это польстило моему самолюбию, и я написал Валтер-Скотту благодарное письмо, на которое он немедленно отвечал. Сверх того, он спустя несколько времени прислал мне свой портрет, с надписью «Валтер-Скотт Денису Давыдову». Теперь я ему пишу благодарное письмо за портрет, а между тем, узнав, что он составляет себе кабинет разного оружия, на днях посылаю ему куртинский дротик, черкесский лук и стрелы и кинжал. Вот вся история моего знакомства с Валтер-Скоттом»{696}.

Наконец, выписываем шутку Пушкина, в которую отчасти примешивается и чувство грусти. Что она принадлежит поэту, свидетельствует одно обстоятельство. При перечете имен старых деятелей в литературе, пропущено его собственное имя.

«Мое новоселье. Альманах на 1836 год, В. Крыловского. С.-Пб. в типогр. издат<еля>, 296 стр.

Это альманах! Какое странное чувство находит, когда глядим на него; кажется, как будто на крыше опустелого дома, где когда-то было весело и шумно, видим перед собою тощего мяукающего кота. Альманах! Когда-то Дельвиг издавал благоуханный свой альманах! В нем цвели имена Жуковского, князя Вяземского, Баратынского, Языкова, Плетнева, Туманского, Козлова. Теперь все новое, никого не узнаешь: другие люди, другие лица. В оглавлении, приложенном к началу, стоят имена гг. Куруты, Варгасова, Крыловского, Грена; кроме того, написали еще стихи буква С, буква Ш., буква Щ. Читаем стихи – подобные стихи бывали и в прежнее время; по крайней мере в них все было ровнее, текучее, сочинители лепетали вслед за талантами, Грустно по старым временам!..»{697}

В мае месяце А.С. Пушкин снова уехал в Москву, порыться в архивах, как он говорит в письме к М.П. Погодину, но вместе с тем, вероятно, и по собственным делам. В это время одно из них, кончившееся к полному его удовольствию, свидетельствует, что боязнь толков и пересудов света начинала уже сильно развиваться в нем{698}. В мае же месяце вернулся он в Петербург и 27-го числа написал то доброе, простосердечное письмо, которое, вместе с другими к П.В. Нащокину, уже напечатано было в «Москвитянине» (1851 г., № 23).

«Любезный П<авел> В<оинович>, я приехал к себе на дачу 23-го в полночь. Дай бог не сглазить, все идет хорошо. Теперь поговорим о деле. Я оставил у себя два порожних экземпляра «Современника». Один отдай князю Гагарину, а другой пошли от меня Б<елинскому>{699} (тихонько от наблюдателей, NB){700}, и вели сказать ему, что очень жалею, что с ним не успел увидеться. Во-вторых, я забыл взять с собою твои записки, перешли их, сделай милость, поскорее{701}.

Путешествие мое было благополучно, хотя три раза чинил я коляску, но слава богу – на месте, т. е. на станции, и не долее 2-х часов en tout[301].

Второй № «Современника» очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо. Я сам начинаю его любить и, вероятно, займусь им деятельно.

27 мая 1836.

Вот тебе анекдот о моем Сашке. Ему запрещают (не знаю зачем) просить, чего ему хочется. На днях говорит он своей тетке: «Азя! дай мне чаю: я просить не буду».

Итак, мы видим, Пушкин с мая месяца жил уже на даче – на Каменном острову. В отсутствие его{702}, материалы, приготовленные им для 11-го № «Современника», были приведены в порядок и напечатаны людьми, которым он поверил эту работу. Он нашел второй том «Современника» очень хорошим. Книжка вышла в июне месяце. Одобрение цензора на ней помечено 30-м числом июня 1836 года.

Из собственных его статей второй № «Современника» содержал известие о Российской Академии{703}, предисловие к запискам Н.А. Дуровой и, вероятно, то объявление от редакции журнала, в которой она принимает на себя вину напечатания «Хроники русского в Париже» (А. Тургенева) без исправлений в слоге и отвечает на нападки журналов, усмотревших в записках Эоловой Арфы{704} только погрешности против языка и внешней формы. Последние слова этого объявления, имеющие совершенно характер пушкинский, выписываем:

«…Можно было бы, и по некоторым отношениям следовало бы для порядка, дать этим разбросанным чертам стройное единство, облачить в литературную форму. Но мы предпочли сохранить в нем[302] живой, теплый, внезапный отпечаток мыслей, чувств, впечатлений, городских вестей, булеварных, академических, салонных, кабинетных движений, так сказать, стенографировать эти горячие следы, эту лихорадку парижской жизни; впрочем, кажется, мы и не ошиблись в своем предпочтении. По всем отзывам образованных и просвещенных людей, парижская хроника возбудила живейшее любопытство и внимание. Даже и тупые печатные замечания подтвердили нас в убеждении, что способ, нами избранный, едва ли не лучший. Вкус иных людей может служить всегда надежным и неизменным руководством, стоит только выворотить вкус их наизнанку. То, чего они оценить не могли, что показалось им неприличным, неуместным, то, без сомнения, имеет внутреннее многоценное достоинство, следовательно, не их имеем в виду в настоящем объяснении. Но мы желали только, по обязанности редакторской, приняв на себя всю ответственность за произвольное напечатание помянутых выписок, отклонить ее от того, который писал их, забывая, что есть книгопечатание на белом свете»{705}.

Впрочем, второй том «Современника» имеет преимущественно критический характер. Он наполнен разборами замечательных книг и литературных явлений, как своих, так и чужестранных. В нем находим отчеты о заседании Французской Академии, о «Наполеоне», поэме Кинэ, о войнах Цезаря, писанных Маршаном под диктовку Наполеона, о комедии Гоголя «Ревизор» и проч.{706}

С жаром принялся Пушкин летом на Каменноостровской даче своей за приготовление нового тома журнала, которым еще недавно обещался деятельно заняться. Первые два №№ хотя и составлены были им, но печатались, как мы видели, без личного надзора издателя: только третий №№ вышел под собственными его глазами[303]. Неутомимо работал поэт-журналист над материалами и содержанием новой книжки. Один из друзей, посетив его в воскресенье, застал его за статьей «Джон Теннер». Поэт работал над ней уже целое утро и, встречая приятеля, сказал ему, потягиваясь, полушутливо и полугрустно: «Плохое наше ремесло, братец. Для всякого человека есть праздник, а для журналиста – никогда». От пребывания его на даче Каменного острова осталось, однако ж, и несколько поэтических, последних песен его: «Подражание итальянскому», написанное 22 июня, «Молитва», написанная ровно через месяц, 22-го июля, и несколько неизданных. Все они уже ознаменованы тем особым состоянием духа, которое в высоких образах, граничащих с религиозным эпосом, ищет пищи и удовлетворения себе. Заметно, что воображение поэта обставлено, так сказать, картинами исторического и духовного содержания и беспокойно живет между ними, еще выбирая предмет для полного поэтического усвоения. В неизданных стихотворениях можно видеть, как явления жизни начинают представляться мысли его той стороной, которая чем-либо соприкасается с исторической или религиозной идеей. 5 июня Пушкин начал стихотворение, первые строки которого здесь приводим:

Когда великое свершалось торжествоИ в муках на кресте кончалось божество,Тогда по сторонам животворяща древа —              Мария-грешница и пресвятая дева —              Стояли две женыВ неизмеримую печаль погружены!..{707}

Картина в 6-ти стихах, мерно и величественно восстающая пред глазами вашими!.. Другая, ей подобная, писана в последнем месяце лета. В одну из прогулок своих. Пушкин завернул на кладбище и 14-го августа выразил впечатления свои в стихотворении, которое начинается стихами:

Когда за городом, задумчив, я брожуИ на публичное кладбище захожу…

Весь предмет, возбудивший сначала тяжелое и смутное волнение в душе его, тотчас же освещается кротким светом религиозной мысли и выходит уже преобразованный совершенно идеальным пониманием и представлением его. Исполненный тихой задумчивости, он в новом своем виде приносит с собой умиротворение всех требований и порывов:

                     Но как же любо мнеОсеннею порой, в вечерней тишине,В деревне посещать кладбище родовое,Где дремлют мертвые в торжественном покое:Там неукрашенным могилам есть простор;К ним ночью темною не лезет бледный вор;Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,Проходит селянкн с молитвой и со вздохом;На место праздных урн и мелких пирамид,Безносых гениев, растрепанных харитСтоит широкий дуб над важными гробами,Колеблясь и шумя!..14-го августа, 1836. Камен<ный> остр<ов>.

Наконец, немного ранее, 5-го июля, набрасывает Пушкин отрывок, где высказывает в чудных стихах все потребности свои как художника. Созерцание природы и наслаждение искусством признает он единственной целью своей жизни, пренебрегая и откидывая все другие, многоразличные цели, которые волнуют его современников. Он ставит цель положительно и твердо:

По прихоти своей скитаться здесь и там,Дивясь божественным природы красотам,И пред созданьями искусств и вдохновеньяБезмолвно утопать в восторгах умиленья…– Вот счастье! вот права!{708}

То же самое говорил он и прежде, но теперь мы уже знаем, что не прежнее вольное, артистическое наслаждение всеми явлениями жизни скрывается в его словах, но сближение с теми величавыми образами, которые предчувствовала и по которым томилась душа его…

В сентябре месяце вышел третий том «Современника». Постоянная работа лета не прошла даром, и Пушкин сдержал обещание. Третий том есть чуть ли не лучший том всего издания по разнообразию и существенности своего содержания. В нем, вместе со стихами Ф. Т<ютчева>, Давыдова и Вяземского, поместил он собственные свои пьесы «Родословная моего героя», «Полководец», «Сапожник (Причта)». В прозе мы уже находим 7 статей Пушкина: «О мнении М.А. Лобанова», «Об «Истории Пугачевского бунта», «Вольтер», «Фракийские элегии», «Анекдоты», «Отрывок из неизданных записок дамы» и «Джон Теннер». В разборе книг мы извлекли уже, для напечатания в виде отдельных статей, его заметки «Об обязанностях человека» Сильвио Пеллико» и «О словаре святых, прославленных в российской церкви»; они проникнуты тем же нравственным чувством, какое овладело и умом его вместе с творческой его способностию, что в настоящем художнике почти всегда неизбежно[304]. Есть и несколько небольших полемических объяснений Пушкина в том же номере. Известный библиограф И.А. Бессонов прислал в «Современник» свои заметки на статью Гоголя «О движении журнальной литературы». Он противопоставлял некоторым обвинениям ее свои соображения и, называя ее программой журнала, ждал от «Современника» исполнения всех упущений в журналистике, как-то: определения, что такое Валтер-Скотт, французская литература, наши писатели и наша публика?{709}Осторожный Пушкин сделал такую выноску к заметкам г. Бессонова: «С удовольствием помещая здесь письмо г. А.Б.[305], нахожусь в необходимости дать моим читателям некоторые объяснения. Статья «О движении журнальной литературы» напечатана в моем журнале, но из сего еще не следует, чтобы все мнения, в ней выраженные с такою юношескою живостию и прямодушием, были совершенно сходны с моими собственными. Во всяком случае, она не есть и не могла быть программою «Современника»«. В другой раз, отвечая на догадки журналов о программе журнала и цели его, он останавливается при иронической заметке одной газеты{710}, что «Современник» будет только продолжением «Литературной газеты» барона Дельвига. С гордостию и чувством уважения к другу Пушкин подтверждает слова газеты: ««Современник», – говорит он, – по духу своей критики, по многим именам сотрудников, в нем участвующих, по неизменному образу мнения о предметах, подлежащих его суду, будет продолжением «Литературной газеты»{711}

Выдав книжку «Современника», Александр Сергеевич в октябре месяце переехал в город, на Мойку, к Певческому мосту, дом Волконской. С этого времени становится в нем заметно особенное беспокойство духа, первые признаки неблагонамеренности и лживой молвы, тогда показавшиеся, начинают тревожить его. Он делается раздражителен и наконец с трудом таит в себе муку гнева и досады, которые вскоре и одолевают его. Как будто предчувствуя катастрофу, он сбирался уехать в конце этого года в Михайловское и пробыть там всю зиму с семейством своим. Исполнение плана предотвратило бы, может статься, бедствие, которое поразило его в первом месяце следующего, 1837 года[306].

Между тем в ноябре выдал он 4-й, последний, том «Современника», имеющий цензурное одобрение от 11 ноября 1836 г. Существенной частью этой книжки был роман «Капитанская дочка», напечатанный в нем целиком, да «Хроника русского в Париже». Отдельных стихов Пушкина в нем не было, но он напечатал тогда объяснение по поводу «Полководца», в котором заключил три строфы в честь вождя 12-го года князя Кутузова, бывшие дотоле неизвестными{712}. Затем, в «Новых книгах», Пушкин сделал одобрительную заметку на «Записки» Н.А. Дуровой, вышедшие отдельно под заглавием «Кавалерист-девица»: «Читатели «Современника» видели уже отрывки из этой книги. Они оценили, без сомнения, прелесть этого искреннего и небрежного рассказа, столь далекого от авторских притязаний, и простоту, с которою пылкая героиня описывает самые необыкновенные происшествия…» Другая заметка касается труда г-на Строева «Ключ к «Истории государства Российского» (2 части. Москва)». Мы не знаем достоверно, принадлежит ли она Пушкину, но по мысли своей она совершенно сходна с тем, что он обыкновенно думал и говорил:

«Издав сии два тома, г. Строев оказал более пользы русской истории, нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые. Те из них, которые не суть закоренелые верхогляды, принуждены будут в том сознаться. Г. Строев облегчил до невероятной степени изучение русской истории. «Ключ» составлен по второму изданию «Истории государства Российского», самому полному и исправному», – пишет г. Строев. Издатели «Истории государства Российского» должны будут поскорее приобрести право на перепечатание «Ключа», необходимого дополнения к бессмертной книге Карамзина»{713}.

Глава XXXVIII

Январь 1837 года. Дуэль Пушкина и кончина его: Наступление нового года. – Пушкин не выдерживает жала клеветы и злоречия. – Дуэль его с г. Гекерном и смертельная рана. – Некоторые подробности дуэли. – Смерть и похороны его. – Впечатление, произведенное явлением его посмертных стихотворений в «Современнике» 1837 года. – Заключение.

Так наступил 1837 год, в котором смерть неожиданно свела Пушкина с жизненного и литературного поприща. Причины и обстоятельства, породившие катастрофу, еще всем памятны. Легкомысленное понимание жизни и характеров, неосновательный, злоречивый говор молвы, какой часто бывает в городах и исчезает по собственному ничтожеству своему и по презрению, которое рано или поздно наказывает его, произвели здесь гибельные последствия. Они встретили пылкий характер, который придал им значение гораздо более того, какое они заслуживали, и сделал их орудием собственной преждевременной и мучительной смерти. Раздраженный упорством клеветы, Пушкин не сохранил рассудительности и хладнокровия, нужных для предоставления ее собственному позору. В праздной и неблагородной насмешке он видел мнение света, а мнение света было в его глазах делом первой важности. Энергия, неутомимость и сосредоточенный в себе гнев, с какими выступил он против первых легкомысленных проявлений злоречия, уже предвещали неминуемую катастрофу. С ходом всего дела Пушкин воспламенялся все более и, наконец, ослепленный гневом и негодованием, сделался жертвой столько же чужого легкомыслия, сколько и своего огненного, неукротимого характера{714}. Смертельно раненный на поединке с г. Дантесом (Георг Гекерн) 27-го января 1837 года, он скончался без малого через два дня – 29 января, в пятницу, в три четверти третьего часа пополудни.

Все попытки друзей отвратить этот удар остались тщетны. В самый день поединка они везли обоих противников чрез место публичного гулянья, несколько раз останавливались, роняли нарочно оружие, надеясь еще на благодетельной вмешательство общества, но все их усилия и намеки остались безуспешны{715}. Только по окончании гулянья на Каменном острове одна дама, знакомая Пушкину, получив известие, что видели его и г. Дантеса, торопившихся друг за другом и опоздавших на общее веселие, только она догадалась о событии и воскликнула с живым выражением страха: «Тут должно случиться несчастие. Поезжайте за ними»{716}. Но уже было поздно.

Пушкин был смертельно ранен выстрелом противника, упал и несколько мгновений лежал без чувств в снегу. Поднявшись, он переменил пистолет, потребовал, чтоб противник, подбежавший к нему, возвратился опять на свое место, и, собрав все силы, послал ему выстрел. Известно радостное восклицание Пушкина при виде упавшего соперника, легко пораженного им в руку. Мы упоминаем здесь об этом обстоятельстве, чтоб показать степень страсти, овладевшей всем существом его.

Радость была столько же напрасна, сколько и противна нравственному чувству. Покамест противник садился в сани Пушкина и отправлялся домой, самого Пушкина переносили в карету, заранее приготовленную семейством его соперника на случай несчастия. Пушкин еще поглядел вслед удаляющегося врага и прибавил: «Мы не все кончили с ним», на уже все было кончено, и другой ряд более возвышенных и более достойных мыслей ожидал умирающего в дому его.

Карета медленно подвигалась на Мойку, к Певческому мосту. Раненый чувствовал жгучую боль в левом боку, говорил прерывистыми фразами и, мучимый тошнотою, старался преодолеть страдания, возвещавшие близкую, неизбежную смерть. Несколько раз принуждены были останавливаться, потому что обмороки следовали довольно часто одни за другими и сотрясение пути ослабляло силы больного. По прибытии к дому Пушкин остался в карете, между тем как спутник его сошел для исполнения одной из самых тяжких обязанностей – предуведомления домашних о случившемся несчастии. Камердинер Пушкина вынес его на руках из кареты, и раненый ласково спросил его: «Грустно тебе нести меня?»

Супруга поэта, спокойно занимавшаяся в своей гостиной, при первом намеке о бедствии стремительно бросилась к кабинету мужа. Пушкин не допустил ее к себе в первое время, боясь неожиданности впечатления. Он уже лежал на диване, когда она вошла в кабинет, взял ее руки, поднес к губам своим и молвил: «Благодарю бога: я еще жив и ты возле меня».

Отсюда начинается трогательная драма его кончины, описание которой заключено в письме В.А. Жуковского к отцу поэта, Сергею Львовичу{717}. Крепость духа, борющаяся в продолжение 45 часов с нестерпимыми физическими страданиями и часто побеждающая их; мысль, сохраняющая всю свежесть в горькие минуты распадения организма; мягкость сердца и чувства, идущие рядом с изумительной энергией характера; наконец религиозное одушевление, разрешающееся полным внутренним примирением со всеми врагами своими и благодарственным воззванием к монарху, венценосному благодетелю своему, – все это делает кончину Пушкина поистине событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной идеи. Письмо В.А. Жуковского передает ее в поразительной картине: к нему и отсылаем читателей наших[307].

Пушкин скончался 37 лет, 8 месяцев и трех дней. Известие о смерти его распространилось по всему городу. Люди всех сословий приходили поклониться гробу того человека, который так много доставлял всем высоких духовных наслаждений в жизни. Дом его с утра до вечера наполнен был народом, который видел в прахе этом утрату надежд своих на будущее…

Пушкин не оставил после себя почти никакого состояния. Нам уже известны все щедроты монарха, излившиеся на семейство поэта тотчас по кончине его. На самые похороны его было отпущено 10 тысяч руб. ассигн. и высочайше повелено препроводить прах его в Святогорский Успенский монастырь, в 4-х верстах от Михайловского (Псковской губернии, Опочковского уезда), причем исполнение сего повеления возложено было на того человека, который открыл Пушкину первый путь в жизни определением его в лицей, – на А.И. Тургенева. При стечении многочисленного народа отпевание тела умершего происходило в придворной Конюшенной церкви, 1-го февраля. Площадь перед нею была покрыта толпами, которые не могли поместиться в самой церкви. Там, после разрешительного благословения религии, прах Пушкина принял последнее целование родных и друзей. В.А. Жуковский обнял бездыханное тело его и долго держал его безмолвно на груди своей. Гроб перенесен был в склеп самой церкви, в ожидании времени отправления его в Святогорский монастырь, что произошло два дня спустя, 3-го февраля. Там возвышается теперь могила, с надгробным памятником из белого мрамора и надписью: «Александр Сергеевич Пушкин» в лавровом венке. Памятник состоит из обелиска на четвероугольном основании, имеющем вид древних гробниц. Он находится перед жертвенником на внешней стороне старинной церкви монастыря. Площадка, где покоится Пушкин, всего-навсего имеет 25 шагов по одному направлению и около 10 по другому. Она кончается обрывом и начинает зарастать липами и деревьями… место молчаливо и строго.