Во имя Гуччи. Мемуары дочери

Его взгляды, рассказывала она, не были откровенно сексуальными; скорее казалось, что ее присутствие вводило его в некое подобие транса. Однако всякий раз, когда его взгляд становился особенно пристальным, она находила предлог, чтобы выйти из кабинета и получить передышку: «Никогда прежде никто не оказывал мне такого рода внимания, и я просто не могла ни на чем сосредоточиться».

Со временем стало очевидно, что она была выбрана на должность секретарши не только за свои стенографические навыки, и у нее начало возникать ощущение дискомфорта при мысли о том, к чему это может привести. Гордясь своим прилежанием в работе, она расстраивалась, когда от этой двусмысленности страдало дело, и в результате многие напечатанные ею письма требовали поправок, но моего отца, похоже, все это ничуть не волновало.

Мама отчаянно хотела сохранить за собой эту работу, но остерегалась его взглядов. Тем не менее она поймала себя на том, что стала приходить на работу гораздо раньше и еще больше заботиться о своей внешности. Пьетро это не нравилось, и он вел себя как собственник, что было неразумно с его стороны и лишь провоцировало участившиеся ссоры. Прошло не так много времени, а мой отец стал подмечать, как часто она не надевает свое кольцо, и втайне радовался, ибо, как он полагал, это служило свидетельством того, что у его стеснительной маленькой «Нины» все-таки есть характер. Со временем он стал рассматривать это кольцо как «барометр», показывающий, как обстоят ее дела в отношениях с женихом.

Первым подарком, который отец оставил на столе моей матери после очередной поездки во Флоренцию, был флакончик духов. За ним вскоре последовали и другие знаки внимания – шелковые шарфы, комплекты из кашмирской шерсти, того рода роскошные вещи, которые она с удовольствием носила бы, но просто не могла себе позволить.

– Я не могу принять это, дотторе, – вежливо говорила она ему. – Это было бы неподобающим поступком.

Она также знала, что возникнет слишком много вопросов, если она когда-нибудь принесет эти вещи домой.

Напропалую флиртуя, мой отец дразнил ее и отказывался брать подарки обратно. Со вздохом она начала складывать их в шкаф в его кабинете, где, как она надеялась, никто не мог их найти. И вскоре этот небольшой шкаф уже ломился от десятков маленьких свертков, составленных один на другой, превратившись в настоящую сокровищницу растущей привязанности моего отца.

Это стало для него чем-то вроде игры. Он привозил ей подарок из каждой поездки, а потом ждал, пока она отклонит подношение.

Между ними росло сексуальное притяжение. Однажды они случайно столкнулись, когда она вскрывала почтовые конверты возле его стола. Придержав ее за плечи, чтобы она не упала, он вдруг притянул ее к себе и страстно поцеловал в губы. «Это было, – рассказывала она мне, – странное, но не неприятное чувство, какого я прежде никогда не испытывала – во всяком случае, с Пьетро».

Однако, пойманная врасплох, она уронила пачку писем, затем сделала шаг назад и вскричала:

– Нет, дотторе! Что вы делаете?

– Mi fai soffrire! Mi fai sudare![21 - Ты заставляешь меня страдать! Меня от тебя в пот бросает! (Примеч пер.)] – смело ответил ей папа.

Сгорая со стыда, она выбежала из его кабинета. Плеская в лицо холодной водой в женском туалете, она вгляделась в свое отражение в зеркале и кончиками пальцев коснулась губ. «Я не знала, что означал этот поцелуй. Что, если кто-нибудь вошел бы и застал нас? Уволит ли меня дотторе Гуччи за то, что я не ответила на его поцелуй?» – вспоминала она.

Она была одновременно перепугана и радостно возбуждена – нежелательная смесь эмоций для такой молодой девушки. Поправив платье и волосы, она сделала глубокий вдох, прежде чем открыть дверь туалета и направиться в обратный путь по коридору.

Поворачивая дверную ручку и входя внутрь кабинета, чтобы вернуться к своим секретарским обязанностям, она инстинктивно понимала, что больше никогда и ничто не будет по-прежнему.

Глава 6

Время тайных свиданий и любовных писем

Хотя я и воспитывалась в католической семье, меня до сих пор ошеломляет мысль, что в тот год, когда мой отец впервые поцеловал мою мать, по итальянскому законодательству супружеская измена каралась тюремным заключением.

Возможно, супружеская неверность молчаливо принималась как неотъемлемая часть мужской психики (особенно в стране, где запрещены разводы), но эти факты все равно требовалось скрывать. Если какие-либо провинности когда-нибудь становились известны широкой публике, они часто служили сюжетом драмы, притягивающей внимание таблоидов.

Несколькими годами ранее просочилась информация о том, что замужняя шведская актриса Ингрид Бергман завела роман с женатым итальянским кинорежиссером Роберто Росселлини и родила от него ребенка. Последовал скандал, приведший к тому, что Сенат США объявил Бергман «орудием зла» и воспретил ее появление на многих общественных мероприятиях. Росселлини тоже впал в немилость, и когда Бергман бежала в Италию, чтобы быть рядом со своим возлюбленным, – и подарила ему еще двух детей – подробности их бракоразводных процессов стали основой таблоидной легенды, которая преследовала обоих на протяжении многих лет.

В другом похожем скандале Фаусто Коппи, один из наиболее известных итальянских спортсменов, стал объектом публичного посрамления из-за интрижки с замужней матерью двоих детей. Коппи, которого благодарные болельщики наградили прозвищем Il Campionissimo [«Герой». – Пер.] после победы на велогонках «Джиро д’Италия» и «Тур де Франс» в течение одного года, был застигнут с поличным в постели со своей любовницей, однако в итоге в тюрьме оказалась только она.

Даже Ватикан был втянут в эту травлю, публично критикуя Коппи и режиссируя общественные попытки восстановить его брак, пусть исключительно ради детей. Когда в 1955 году он предстал перед судом за супружескую измену и детей супругов вызвали в суд в качестве свидетелей, Коппи уже не был Campionissimo. Обвиняемые были приговорены к двум и трем месяцам тюремного заключения соответственно, хотя позднее эти приговоры были заменены на условные сроки.

У матери были собственные моральные принципы, и она слишком хорошо понимала, что ее босс – публичная фигура и его чувства к самой молодой из служащих фирмы будут не только осуждены, но и широко освещены, если когда-нибудь эта история всплывет. Его настойчивые ухаживания подвергали опасности их обоих – дилемма, которая занимала ее ум и днем и ночью.

Она была напугана с того момента, когда он поцеловал ее, и мой отец это ощущал. Его жестикуляция стала напряженной, с лица исчезли заговорщицкие улыбки; она избегала визуального контакта и любого физического соприкосновения. Однако он не мог выбросить ее из головы. Ему, 53-летнему мужчине, чувствующему, что угодил в ловушку, не впервые было нарушать супружескую верность, но на этот раз все было иначе. Он очень сильно влюбился в женщину, достаточно юную, чтобы годиться ему в дочери. Это была страсть, пронзившая его до мозга костей, страсть, которой, казалось, невозможно было сопротивляться, несмотря на осознание того, какому риску он подвергает и себя, и ее.

Разочарованный и расстроенный ее реакцией, он уехал из Рима в одну из своих деловых поездок и старался не изводить себя из-за внезапно возникшей между ними дистанции. К счастью, к 1958 году он уже мог пользоваться преимуществами новой эпохи реактивных самолетов, которые навсегда изменили межконтинентальное сообщение, сделав доступной любую точку мира в течение суток. Вечно неутомимый и неугомонный, папа был одним из тех первых пассажиров, которые летали в Нью-Йорк без пересадок, пользуясь первыми коммерческими рейсами, такими как BOAC компании De Havilland Comet и «Боинг-707» компании Pan American. Эти самолеты сократили время трансатлантических перелетов на ошеломительные девять часов. Кроме того, пассажирские реактивные самолеты обеспечивали своим пассажирам роскошные условия с прекрасной едой и винами и даже возможностью курить трубку или наслаждаться сигарой «Тосканелло».

В магазине на Восточной 58-й улице продажи шли хорошо, но международное сообщение все еще оставалось несовершенным, и отец понимал, что должен постоянно находиться в курсе дел. Будучи перфекционистом, он не мог полагаться на телеграммы или не слишком качественную межконтинентальную телефонную связь, поэтому ему приходилось то и дело лично проверять манхэттенский магазин, даже если эти поездки удаляли его от объекта желаний.

Через месяц после их первого поцелуя он вернулся в Рим и поспешил в кабинет, чтобы вполголоса сказать моей матери: «Я должен с тобой поговорить». Когда она его проигнорировала, он оставил на ее столе написанную от руки записку с требованием, чтобы она встретилась с ним в тот вечер в шесть часов в квартале Парьоли. Это был дорогой район частных резиденций на северо-востоке города, где у него была холостяцкая квартирка, так называемая «гарсоньерка», о чем она, будучи секретарем, заведующим всеми его документами, отлично знала. Для чего Альдо ее использовал, она старалась не думать – вплоть до этого момента.

Поскольку назначенный час приближался, она, сказав своей матери и Пьетро, что должна задержаться на работе допоздна, терзалась страхами, понимая, к чему может привести их тайное рандеву. Когда она вышла из такси, которое привезло ее на Пьяццале делле Белле Арти, и заметила принадлежавший моему отцу «Ягуар» Mark 1, она почувствовала дурноту.

– Я села в его машину, и мне было страшно – вдруг кто-то нас заметит, и меня всю била дрожь. Твой отец заметил мое состояние и велел мне успокоиться, – вспоминала мать.

Взяв ее руку в свою, он снова заговорил с ней о том, какой любовью он к ней проникся, а потом погладил по щеке. Дрожь не унималась, и она вновь напомнила ему, что его чувства не взаимны. Когда он придвинулся ближе, ее глаза заметались из стороны в сторону, ее прошиб пот. «Не волнуйся, Бруна, я тебя не укушу!» – сказал он, смеясь, а потом наклонился к ней и страстно поцеловал, накрыв ее губы своими.

Поначалу мама ответила ему, подтвердив убежденность отца в том, что не он один ощущал возникшее между ними влечение. Затем она внезапно отстранилась и, едва не срываясь на слезы, потребовала, чтобы он отвез ее домой. Когда он остановился в переулке, недалеко от семейной квартиры, она выскочила из его машины, не сказав ни слова, и сердце ее «колотилось как бешеное». По ее словам, она была «растеряна и расстроена и по-прежнему до ужаса напугана».

Сердце моего отца тоже учащенно билось, но по иной причине – от сознания своего триумфа. Его застенчивая маленькая «Нина» ответила на его поцелуй!

В ту ночь мама почти не сомкнула глаз и на следующее утро боялась идти на работу. Ей не с кем было поделиться своим секретом, даже моей бабушке она не могла довериться, поэтому ей оставалось, как обычно, отправиться на работу, но использовать любой предлог, чтобы выходить из кабинета, относить что-нибудь в торговый зал или на склад. Несмотря на то что она не сделала ничего плохого, от эмоционального напряжения, вызванного необходимостью хранить, как она тогда полагала, свою «маленькую грязную тайну», у нее начались приступы дурноты. Она теряла вес и не могла заснуть по ночам. Вскоре близкие люди, особенно Пьетро и моя бабушка, заметили эти перемены.

Мой отец не относился к тем людям, кто смиренно принимает отказ. Долго ждать он тоже не любил. Он быстро спланировал следующее свидание с моей матерью, на этот раз в компании Вилмы – его самой преданной и давней сотрудницы. Отец уверил маму, что присутствие дуэньи позволит ей чувствовать себя более непринужденно, и все решат, что эти выходы в свет – не более чем обычные деловые ужины.

Мама чувствовала, что ей придется принять это предложение, но настояла на том, чтобы ужин состоялся в такой вечер, когда Пьетро не будет в городе. Ресторан Antica Pesa располагался в старом здании таможни в богемном районе Трастевере. Я бывала там пару раз, просто для того, чтобы представить себе, как мои родители встречались там во время этой непростой фазы их периода ухаживаний. Рассказы моей матери рисуют безрадостную картину их совместного приезда туда, и она с несчастным видом шла позади, когда их провожали к столику на дальнем конце террасы. Даже после того как их усадили за стол, она так беспокоилась, что ее заметит кто-то из знакомых, что почти не притронулась к еде.

Папа мастерски поддерживал беседу и вел себя как радушный хозяин. Смеясь и рассказывая всевозможные байки, он развлекал ее историями о своих поездках, сверкая глазами в свете свечей и описывая, каково это – лететь 6,5 тысячи километров через всю Атлантику на реактивном самолете.

– Ты не поверишь, какая там роскошь, Бруна! – говорил он ей. – У них такие удобные кресла, а стюардессы в красивой униформе подают мартини и ужин, как в ресторане. Тебе бы понравилось.

Во время таких рассказов всегда подразумевалось, что когда-нибудь она будет сопровождать его. Далее он восторженно говорил о Нью-Йорке с его гигантскими зданиями и непривычно честными людьми, на чью жизнь и деловую репутацию не влияют всякого рода политические ограничения, с которыми он сталкивался в Италии. Он взахлеб рассказывал о шуме и суете этого большого города и говорил, что ей понравилась бы предлагаемая Америкой свобода.

Под действием вина и непринужденной атмосферы мама начала расслабляться и – мало-помалу – вылезала из своей раковины. Потягивая просекко, она начала обнажать ту свою внутреннюю беззаботную сторону, которую, как отец всегда подозревал, она от него прятала.

– Сегодня в магазин приходила женщина, у которой шубка была точь-в-точь в цвет шерсти ее пуделя, – по секрету признавалась она. – Не знаю, чего нам стоило не расхохотаться в голос!

Эти первые увиденные в ней проблески шаловливой, смешливой юности лишь подлили масла в огонь его страсти.

Итак, ухаживание продолжалось, хотя и против воли моей матери. Единственное отдохновение для нее наступило, когда отец уехал и она получила пару недель покоя. Точнее, это она так думала. Однажды утром, перебирая почту, она наткнулась на конверт из Нью-Йорка, адресованный лично ей. Узнав почерк моего отца, тотчас заподозрила, что? найдет там. Опасаясь вскрыть письмо в офисе на случай, если кто-то неожиданно войдет, она торопливо засунула его за пояс своей юбки. Только позднее, вечером, сидя в одиночестве на заднем сиденье автобуса, который вез ее домой, она держала в руках первое из тайных любовных писем моего отца, вскрыла его пальцем и начала читать.

Папины слова – и сила чувств, которую они передавали, – ошеломили ее.

Бруна, дорогая моя!

Уже в третий раз подношу ручку к бумаге, уничтожив первые два письма. Я обещал себе, что стану писать лишь о том, насколько сильно испытываю потребность общаться с тобой, всегда рассказывать тебе, что чувствую, все эти крохотные радости, всю эту безмерную боль!!! Только из-за неутолимого желания любить тебя и безмерного страдания, причиняемого нашей тайной, я прошу прощения и позволения любить тебя – вечно, – пока меня не одолели печаль и безумие скорби.

Моя милая Бруникки, надеюсь, ты понимаешь, что я не преувеличиваю. Я просто до безумия влюблен в тебя! Что касается меня, пока буду уверен в твоей привязанности и буду чувствовать, что никогда тебя не потеряю, буду считать тебя своей единственной большой любовью; клянусь, я сделаю все, о чем ты попросишь! Нам необязательно появляться на людях. Я не стану пытать тебя, не стану делать ничего, чтобы мучить тебя или заставлять стыдиться; все, чего я прошу, – это чтобы ты любила меня и наши души сливались в одну, словно в вечном объятии. Я люблю тебя, Бруна, я очень, очень люблю тебя и не перестану говорить тебе об этом, потому что это правда, превыше и больше всего и всех. – хххх А.

В наши времена торопливых электронных писем и SMS, увы, ни один мужчина никогда не написал мне подобного письма. Какие чувства испытывала моя мать, держа этот хрупкий листок бумаги в руке и ощущая всю его нематериальную весомость? Она говорила мне потом: «Это было невероятно. Я чувствовала, что для него что-то значу».

Никто никогда не обнажал перед ней душу до такой степени. Выбранные им слова и стремительные признания в любви затронули глубокие струны в ее сердце. Ей пришлось ущипнуть себя, чтобы поверить, что это письмо действительно от дотторе Гуччи – мужчины с положением, живого воплощения стиля и грации. Успешный предприниматель, он в равной мере непринужденно чувствовал себя и с членами королевских семейств, и с обычным прохожим на улице. И вот теперь он изливал свою душу «невинному созданию», девушке, едва вышедшей из подросткового возраста и имевшей весьма скромное происхождение. Как такое вообще было возможно?!

Несколько минут она сидела неподвижно на своем сиденье, глядя в окно на проплывавшие мимо уличные сценки. Все виделось как в тумане – вот матери выгуливают маленьких детей, пожилые люди с трудом пробираются сквозь толпы людей, заполнивших город в час пик. Видела, как идут парочки, держась за руки и открыто демонстрируя свою любовь. Она говорила мне: «Помнится, я подумала: а ведь никто из них так не беспокоится о последствиях, как я».

В «Римских каникулах», одном из самых популярных фильмов тех лет, который мама впервые смотрела вместе с Пьетро и много раз пересматривала со мной годы спустя, несчастная принцесса, в исполнении Одри Хэпберн, влюбляется в простого смертного – репортера, роль которого сыграл Грегори Пек. Однако даже в такой голливудской фантазии двое влюбленных не смогли соединиться. После волшебного времени, проведенного вместе, они вынуждены расстаться – оба с разбитыми сердцами. Моя мать не могла мысленно не возвращаться к финалу этого фильма – он всегда трогал ее до слез, – и гадать, на что она могла рассчитывать с таким человеком, как папа.