Похитители красоты

– Действительно, в вашу честь Раймон сегодня превзошел себя. Вот еще в чем вам повезло: узнав, что надвигается метель, он с утра съездил в город и привез большой запас сыров, овощей и прочей снеди. Здесь у нас, на высоте 1200 метров, зимой рынка поблизости нет. Так что если бы не его самоотверженность, вам не пришлось бы так хорошо поесть.

Раймон и его хозяин составляли странный дуэт; трудно было ожидать встретить такую пару в этом уголке Франции. Насколько первый был породист, настолько второй мужиковат. Пучеглазый, с постоянно мокрыми губами, слуга почти завораживал своим откровенным, бросающимся в глаза уродством. Казалось, его лепила из глины рука смертельно усталого творца, задремавшего за работой. Природа подчас более изобретательна в своих промахах, чем в удачах; жизнь так и искрилась в этом сбитом сикось-накось создании, внушавшем одновременно отвращение и любопытство. Кривая ухмылка на его лице, казалось, была запечатлена от рождения. Он обращался к своему хозяину на «вы» – а тот ему «тыкал», – поддакивал каждому его слову, хихикал над его шутками, показывая мелкие, желтые, неровные зубы. Жером Стейнер позволял ему вмешиваться в разговор до известного предела, сочтя же, что со слуги довольно, приказывал замолчать, и тот повиновался, но ненадолго. Очевидно, так между ними повелось с давних пор. Раймон был и восторженной публикой, и семьей в одном лице, но г-ну Стейнеру было явно неловко оттого, что порядки, которые он терпел в уединении без свидетелей, видят посторонние. При своем маленьком росте слуга обладал недюжинной силой, он уносил в кухню огромные стопки тарелок и блюд, ни разу ничего не уронив, да еще под мышкой ухитрялся зажать пустую бутылку. Мне было не по себе, когда он сновал вокруг нас, согнувшись чуть ли не пополам, как лакей из комедии, и я злился, не понимая, что же это за человек.

У меня разыгрался такой аппетит, что я предавался обжорству, не зная удержу, и только к концу десерта заскучал. Ужин не развязал мне язык, наоборот, он у меня стал слегка заплетаться. Я ел слишком быстро и теперь чувствовал себя отяжелевшим; мне хотелось, чтобы моя заботливая подруга помассировала мне живот, помогла переварить обильную трапезу. Я ерзал на стуле, не зная, что сказать, кроме «да» и «нет». Зато Элен успешно поддерживала разговор за двоих, и наш хозяин, радуясь, что нашел собеседницу, не скупился на комплименты. Меня он почти не замечал, она всецело завладела его вниманием. Адвокат, парижанин, он терпеть не мог столицу и бывал там, только когда того требовали дела чрезвычайной важности. Он любил природу, находил здесь, высоко в горах, радости для души и тела, очищался – его слова – «от мерзостей земных в этом орлином гнезде». Жил он с супругой, преподавательницей философии, сказал, что сейчас она в отъезде, должна со дня на день вернуться из Лиона, если Дороги позволят.

По некоторым едва уловимым мелочам я догадывался, что Стейнер очень хочет понравиться моей Элен: он блистал красноречием, изощрялся в остроумии. Элен не оставалась в долгу и хохотала вовсю. Однако я чувствовал, что за веселыми шутками нашего гостеприимного хозяина кроется печаль. Всякий раз, когда Элен смеялась, – а именно тогда она бывала неотразимо хороша, ни в ком больше я не встречал такого дивного сплава грации и непринужденности, – так вот, от ее смеха Стейнер мрачнел, даже, кажется, морщился. И тогда я понимал; он растерян, он пасует перед разделявшей их пропастью лет. В какой-то момент он даже сказал ей:

– Вы нарочно явились ко мне, чтобы напомнить старику, удалившемуся от света, как много он потерял?

Меня эти слова огорошили.

А Элен не давала ему роздыха, отчаянно кокетничала, добивалась, чтобы он открыл ей душу.

– Вы жили в такое удивительное время, расскажите же мне.

Стейнер не заставил себя долго просить: в мае шестьдесят восьмого он оказался в рядах троцкистов – случайно, право, – и с тех пор сохранил стойкое отвращение ко всякой несправедливости. Затем он увлекся американской контркультурой, много странствовал по свету, в том числе посетил священный треугольник – Гоа, Ивиса, Бали. Он сделал головокружительную карьеру на руинах идеалов, о которых и теперь вспоминал с нежностью, сказал нам даже, что подумывает съездить в Индию еще раз, причем так же, как ездил в молодости. Элен пришла в восторг

– Как это увлекательно! Ну почему я опоздала родиться на тридцать лет!

– Помилуйте, вы просто не цените своего счастья: видеть мир свежим взглядом, создавать его заново, открывая впервые. Молодые любят миражи – что ж, они правы.

К моему недоумению, Элен на левых просто молилась – мне это казалось глупостью, тем более при ее положении. Лично я никогда не выносил горлопанов того времени: они стыдят вас, если вы не разделяли их иллюзии, и еще пуще стыдят, если вы их не утратили. Сегодня, как и вчера, им нужно одно: сохранить за собой власть, не допустить к ней следующие поколения. Впрочем, кипятился я зря: Стейнер и не думал набивать себе цену. Он лишь предавался ностальгии, вспоминая о былых победах. Он легко признавал свои слабости и просчеты, будто хотел сказать: теперь ваша очередь, прошу! Действительно, все мы цивилизованные люди, и нечего лезть в бутылку.

Под конец ужина наш хозяин, побагровевший от вина и тепла, мимоходом задал и мне два-три вопроса – кто я, чем занимаюсь, – но с таким рассеянным видом, что я отвечал односложно, боясь наскучить ему. Он спросил, как мы с Элен познакомились. Я наспех сочинил какую-то сказку. Он улыбнулся, лукаво подмигнул и долго, слишком долго смотрел то на нее, то на меня, как бы пытаясь понять, что нас могло связывать. Меня это задело: он что, считает меня не парой такой женщине, как она? Или угадал во мне альфонса? Я разозлился и больше в разговоре не участвовал; глаза закрывались, и я с трудом сдерживал зевоту. А те двое разглагольствовали без умолку; казалось, все имена, которыми они сыпали, все темы, которых касались, нужны были только для того, чтобы ответить на один-единственный вопрос: из одного ли мы мира? Элен платила болтовней за ужин, откровенничала так запросто, что я только диву давался. Она была великолепна, настоящая королева, а я чувствовал себя ее холопом, желторотым пажом. Она говорила возбужденно, взахлеб, а г-н Стейнер гудел как майский жук, неспешно и негромко. Сквозь дремоту мне казалось, будто я оставил где-то включенным радио, но откуда доносится этот мерный гул, никак не мог определить. По мере того как проходили часы, лицо хозяина как-то отяжелело, глаза потускнели, даже волосы слиплись; куда девался фатоватый искатель приключений начала вечера? Передо мной был пожилой господин, распустивший хвост перед девицей.

После ужина мы с наслаждением развалились в глубоких креслах; хозяин дома ворошил поленья в камине и продолжал свой монолог, разгребая кочергой рдеющие уголья. Я представлял себе, как, должно быть, глубоко проминается супружеское ложе под его грузным телом. Говорил он все более невнятно и теперь напоминал мне старого индейского вождя, совершающего тайный обряд у огня; он колдовал, не обращая внимания на буран, по-прежнему бушевавший за окнами. Раймон же, убрав со стола и подав нам горячительные напитки – Элен трижды подливала себе арбуазской виноградной водки, – уселся у ног Жерома с подносом на коленях и принялся за яйцо всмятку, обмакивая в него длинные ломтики хлеба с маслом. Бедняга был безобразен донельзя, но мне вдруг пришла смешная мысль, что, будь он животным, я счел бы его даже симпатичным. С застывшей на губах готовностью к улыбке, он жадно ловил каждое слово своего хозяина, ожидал приказания, чтобы вмиг ожить. Он ел, наполовину смежив веки, точно ящер, всем своим видом показывая, что. не слушает нас, как будто из-за толстой кожи – или подчиненного положения – был неспособен к общению с окружающими.

Элен он пожирал глазами, но искоса. Будто боялся обжечься. Если же она вдруг случайно останавливала на нем взгляд, его красное лицо становилось пунцовым. Собрав хлебом весь желток – ел он опрятно, не ронял вокруг капель и крошек, – он выскреб остатки белка, ловко разбил ложечкой скорлупу и истолок ее в порошок на дне рюмочки. Потом, как-то незаметно и особо не стесняясь, положил голову на колени хозяину – ни дать ни взять верная псина-сенбернар. Тот попытался было его отстранить, но куда там. Это была его прерогатива, он был в своем праве. Живя в затворничестве, господин и слуга, связанные нерасторжимыми узами, преодолели разницу в социальном статусе. В этой допотопной парочке, уединившейся в тепле высоко в горах было что-то смешное и трогательное одновременно. Интересно, подумалось мне, а как на это смотрит законная супруга?

Мы выпили по последней, и «сам» наконец подал знак отправляться на боковую, пожелав нам доброй ночи. Он обещал утром отбуксировать нашу машину и, если потребуется, послать за механиком. Нас слегка развезло, и мы пребывали в блаженном состоянии, среднем, между усталостью и опьянением. Коротышка проводил нас в спальню по замысловатому лабиринту коридоров – без него мы бы там заблудились. Мы шли мимо множества дверей, расписанных цветочным и звериным орнаментом. Нас разместили наверху – дом был двухэтажный, – в прекрасной комнате, обшитой светлым деревом, с кроватью в алькове, задернутом занавесями. Подушки были набиты нежнейшим пухом, наволочки с вышивкой. Две грелки, спрятанные под пухлыми, как брюшко, перинами, уже согрели простыни. На полу стояли меховые тапочки – большая пара и маленькая. Элен от всех этих знаков внимания пришла в восторг и удивилась, откуда они смогли хотя бы приблизительно узнать наши размеры. Окна с двойными рамами были закрыты окованными железом ставнями, от большой, облицованной синим кафелем голландской дровяной печи исходило восхитительное тепло. А уж ванная комната была просто мечта: ванна походила на маленький бассейн, хромированные краны сияли, натертый пол блестел и приятно пах воском. Да, эти люди умели жить. Даже в дорогом отеле мы бы не получили такой отменной комнаты.

Как я и опасался, Элен была чересчур возбуждена. Наше приключение и цветистые комплименты Стейнера раззадорили ее. Едва закрылась за Раймоном дверь, как она прижалась ко мне, будто в томном танце, стараясь поймать мои губы. Вечная история: я шарахался от ее авансов, пугаясь их, и недоумевал, почему столь утонченное существо позволяет себе так распускаться. Она подтолкнула меня к кровати и опрокинула навзничь на перину.

– Элен, не сходи с ума, только не здесь, нас же услышат!

Довод был неудачный: ведь именно перспектива быть подслушанной или даже застигнутой посторонними возбуждала ее.

Тогда я предпринял отвлекающий маневр.

– Ты не находишь, что я неважно выгляжу? По-моему, я постарел.

– Да, ужасно, я просто не решалась тебе сказать. Поцелуй меня скорее, а то еще подумают, что ты мой папа!

Рука ее скользнула вниз по моим брюкам.

– О, я вижу, папочка у нас еще слаб.

Это было сильнее меня: всей душой я отвергал саму мысль о совокуплении, но моя плоть неизменно голосовала «за». Я попробовал обуздать эрекцию, мысленно переводя швейцарские франки во французские и затем в доллары. Элен в постели бывала то хищницей, то голубкой: в первом случае царапалась и кусалась, во втором была приторно-томной и медлительной. В ту ночь в ней взыграла страсть. Она забилась в долгом, как церковная проповедь, оргазме, корчилась на подушке, словно платила своим исступлением нашему престарелому Казанове за гостеприимство. Не будь наслаждение у мужчины так очевидно, я бы симулировал его, лишь бы избежать. Потом я смотрел на капельки своего семени, стекавшие по ногам Элен, на исторгнутую мною молочно-белую влагу, мою силу и молодость, растраченные впустую, и гнев обуял меня. Из-за нее я скоро превращусь в развалину!

Едва успев утолить свою похоть, моя милая вскочила и, совершенно голая посреди жарко натопленной комнаты, принялась высмеивать хозяев. Тайком от всех она записала все наши разговоры на диктофон и теперь дала мне прослушать пленку. Покатываясь от хохота, она сыграла ужин в лицах, изобразила, как Стейнер, «распустивший слюни дедок», копошился под столом в своей ширинке, распространяясь о Востоке; как Раймон, «карлик, недоносок», стучал по яйцу; не пощадила и меня, объевшегося и уснувшего за столом, не пощадила и самое себя со своей болтовней и льстивыми восторгами. Выпячивая попку, которая круглела над ляжками, точно второе лицо, взиравшее на мир единственным глазом, Элен приплясывала, выделывала немыслимые па. Пародия у нее получилась на диво виртуозная, и я не мог не рассмеяться, хотя мне было чуточку неловко за ее неблагодарность и двуличность. Прыснув в последний раз, она повалилась на наше ложе.

– Какой кошмар – сидеть безвылазно в этой дыре, в глухомани. А дом-то, ну что за безобразие – какая-то помесь домика семи гномов с борделем!

Я был потрясен: лично мне дом показался очень красивым. Стало быть, моему вкусу нельзя доверять! Неужели я так ничему и не научился?

– И этот Стейнер, надо же так застрять в прошлом, мумия, да и только! Хуже нет этих старых пердунов – не могут забыть свой шестьдесят восьмой год и ничего другого знать не хотят.

Я хотел было возразить, но Элен, переплетя свои ноги с моими, мгновенно уснула. Я надел на нее пижамную куртку, укрыл периной, поцеловал в плечо. Она улыбнулась мне сквозь сон, улыбка была ласковая, полная нежности. Если бы только она не доставала меня своим либидо, как все было бы прекрасно!

Среди ночи я проснулся весь в поту, сердце колотилось, желудок крутило: зря я так много пил и ел. Мне послышалось, будто где-то тренькал звонок, тарахтел мотор, хлопали двери. Я зажег свет, зная, что Элен все равно будет спать как убитая. На подушке остались мои волосы, я пересчитал их. Потом в ванной долго разглядывал себя в увеличительном зеркале; в таком каждая пора на коже выглядит кратером, а каждый волосок – длинной пикой. Потери были налицо, и немалые. Я побледнел, осунулся; желтоватая кожа кругами обтянула глаза, мышцы дряблые, по подбородку сбегала трещинка, как будто время шаловливо царапнуло меня своей тросточкой. Да еще морщинка, та морщинка в уголке левого глаза никуда не делась. И это я возвращался с курорта! Меня несло к другому берегу. Годы накатывали на меня нескончаемым приливом, разрушали миллиметр за миллиметром. Как бы мне хотелось быть таким гладким, чтобы зеркала заглядывались в меня, а не я в них. Я ощупывал себя, пытаясь определить, много ли от меня осталось, и силясь остановить разрушение моих черт, которые осыпались повсюду, как песок. Я созерцал картину стремительного разрушения, и меня брала оторопь. В тридцать семь лет я чувствовал себя конченым человеком!

Под снежным саваном

Наутро нас разбудил скрежет лопаты за окном. Ярко светило солнце. Зрелище из нашей комнаты открывалось столь же сказочное, сколь и печальное. Дом, затерянный в еловом лесу, стоял, прислонившись к утесу – каменной плите высотой в добрую сотню метров, вдали виднелись вершины Альп – они обозначали стены нашей тюрьмы. Куда ни глянь, глаз различал только белизну во всем многообразии оттенков. Мороз придавал пейзажу какую-то кристальную чистоту; на деревьях выросли снежные бороды, на водостоках – белые носы. Сосульки сверкали на ветвях, словно огни святого Эльма. Снег искрился, его блеск слепил глаза казалось, будто вся земля присыпана битым стеклом. От этой идиллической картинки мне стало страшновато, и я порадовался, что скоро ступлю на парижский асфальт. Мы были отрезаны от мира в этой ледяной пустыне, в окружении неприветливой чащи.

Зато перейдя к другому окну, я обрадовался, увидев, как Раймон, в длинных трусах и футболке, в тяжелых башмаках, надетых на шерстяные носки, с губкой и ведром воды, мыл нашу машину – он отбуксировал ее сюда на рассвете. Такой маленький, коренастый, свежевыбритый в, наверно, благоухающий, он драил кузов, выдыхая клубы пара, и при виде его мне стало весело. Решительно, я ошибся в нем вчера! Я оделся и спустился вниз, чтобы поблагодарить его за услугу. Он был, судя по всему, в расчудесном настроении, сообщил мне, что температура за ночь упала до минус двадцати. Сказал, что вот-вот приедет механик. Наш автомобильчик сверкал никелем на снегу, отмытый до блеска, – дорогая безделушка, причуда богатых горожан, немного неуместная в этой обстановке. Но он был здесь, и мне стало как-то спокойнее. Пусть он не готов пуститься в путь прямо сейчас – все равно. Раймон принялся очищать скребком ветровое стекло; он уже успел покопаться в моторе и полагал, что толчок мог повредить какую-то деталь. Механик, заверил он меня, все исправит в два счета.

Затем, надев брюки, слуга подал нам завтрак, Мы поели одни за низким столиком в гостиной. Где-то было включено радио, играла музыка – не то Франс Галь, не то Мишель Полнареф, я не разобрал. Раймон, шустрый, проворный, хлопотал, наполняя весь дом шорохами. Пока мы пили кофе, он натирал пол, смахивал пыль с мебели, по комнате разлился запах воска и меда. Вскоре пожаловал и «сам» в потертых джинсах и непромокаемых сапогах. Господин Стейнер был небрит, нечесан, сутулился; мне показалось, что он спал этой ночью не лучше меня. Длинный, как жердь, он будто не знал, куда девать свой остов, когда выпрямлялся во весь рост, а свисавшие серые пряди волос делали его похожим на какого-то облезлого гуру.

– Как, вы еще здесь?

Куда девался вчерашний радушный хозяин – мы, оказывается, мешали! Ему не терпелось нас выпроводить. Элен заверила его, что мы, разумеется, уедем сразу же, как только починят машину.

– Поспешите, пока стих буран, это ненадолго.

Даже не попрощавшись, он оставил нас и отправился на лыжную прогулку по снежной целине. По мне, так эта грубость была даже лучше: по крайней мере, никто не притворялся. Он приютил нас на ночь; как говорится, пора и честь знать.

Элен встала в скверном настроении, с сильной головной болью. Она ушла наверх принять душ, а меня Раймон уговорил осмотреть дом. При свете дня наше пристанище, утопавшее в снегу, выглядело прелестно, как кукольный домик; казалось, будто зверек, свернувшись, выглядывает из-под пуховой перины. Эта старая горная мыза с крышей, увенчанной высоким гребнем, наводила на мысли об уединении и покое. Раймон был сама любезность – странное дело, хозяин с утра стал мрачнее тучи, а угрюмый слуга, наоборот, повеселел; он показал мне кухню, прачечную, чердак, где была оборудована комната для отдыха, дал мельком заглянуть в спальни хозяина и хозяйки – стало быть, они спали врозь, – сводил меня и в гараж, устроенный в бывшем амбаре, где имелся полный комплект инструментов, блестящих, как новенькие, и разложенных в образцовом порядке. Он расчистил от снега родник – струйка застыла ледяным конусом. Раймон был неотделим от этого дома, даже говорил о нем как о своем, я только и слышал: «наша резиденция, наш домик в горах»; он поспешал на своих коротких ножках, открывал передо мною двери, зажигал свет.

Я бы искренне восхищался всем этим, но из-за давешних замечаний Элен видел все, будто в кривом зеркале. Дом не грел меня, скорее раздражал. Я слушал вполуха, как мой гид распространяется об оконных рамах, о резных буковых наличниках, о ванильном оттенке внутренних переборок, о печи, в которой когда-то пекли хлеб, а теперь плавили смолу. Если он думал, что меня умилят все эти деревенские штучки, так мне их с лихвой хватило в детстве! Во всей этой экскурсии случился только один не лишенный интереса эпизод, который должен был бы меня насторожить: когда мы проходили через кухню, Раймон показал пальцем на вделанную в стену панель в дальнем углу, на которую я не обратил внимания.

– Там, в подвале, личный кабинет «самого», – пояснил он и подмигнул мне, как будто сказал нечто скабрезное.

Справа от панели я заметил большой ключ – он был на самом виду. Я не нашелся, что ответить, и благополучно забыл об этом.

Вскоре приехал на мотосанях механик, неопрятный толстяк в анораке поверх расстегнутой рубашки, и я подивился выносливости местных жителей, которые выходят на улицу полуодетыми при температуре ниже нуля. Из-под майки виднелась черная курчавая поросль на груди. Он тут же нырнул под капот машины, а когда я подошел, едва поднял голову – и красная же у него была физиономия! – чтобы поздороваться со мной. Заляпанные машинным маслом штаны были ему велики и сползали. Меня эта неряшливость успокоила: ясно, что он целыми днями возился с моторами и смазкой. Мне хотелось поскорее уехать: к вечеру опять обещали снегопад. Механик, то и дело утирая нос рукавом, немногословно поведал мне, что дорожная служба уже расчищает шоссе, а связисты чинят телефонную линию. Я поднялся наверх предупредить Элен и от нетерпения даже вынес наши чемоданы и поставил их на крыльцо.

Однако время шло, а мастер все копался в моторе и вытирал руки черной тряпкой, торчавшей из кармана. Через каждые десять минут он просил Элен сесть за руль и включить сцепление. Но наша красавица не трогалась с места. Сам я ничего не понимаю в автомобилях, не умею даже повернуть ключ в замке зажигания, и мы приставали к механику с расспросами. Он отвечал уклончиво: то будто бы аккумулятор разрядился, то искры нет, то рулевая передача не в порядке. Его медлительность бесила меня, порой мне думалось, уж не уснул ли он. Элен больше опасалась, что этот тип мало что смыслит в своем деле. Прошло больше часа, у нас зуб на зуб не попадал от торчания на холоде. Наконец механик вынырнул из чрева машины и, впервые посмотрев мне в лицо – мне, а не Элен, – тусклым голосом сообщил, что правое колесо погнулось, по всей вероятности, когда машина въехала в сугроб, и надо менять ось. У него в гараже такой детали нет, придется заказать ее в Понтарлье, Доле или Беэансоне, где есть мастерские по ремонту автомобилей этой марки. К сожалению, на дорогах заносы, а телефонная линия по-прежнему неисправна, поэтому нужную ось он сможет получить не раньше завтрашнего утра, при условии, что ненастье не усилится и он сможет сегодня до вечера связаться с поставщиками.

Эта лавина новостей одна другой хуже сразила нас наповал. Элен даже попыталась умаслить механика, предложив ему большие деньги, если он починит машину сегодня до темноты. Тот, раздраженно поморщившись, заявил, что детали у него нет и он не может сотворить ее из воздуха. «На нет и суда нет», – отрезал он, и поговорка – тоже мне, кладезь народной мудрости! – была, однако, более чем справедлива. Даже не вымыв руки, он укатил на своих мотосанях.

И потянулось долгое, нескончаемое ожидание. Элен, ругая себя на чем свет стоит, что не взяла с собой мобильный телефон – ей хотелось на каникулах порвать всякую связь с Парижем, – ушла, вконец расстроенная, обратно в комнату, не преминув по дороге снять трубки со всех телефонов, чтобы убедиться, что гудка нет. Она все твердила, как ужасен этот дом и как ей здесь не по себе. Я находил, что она преувеличивает, верно, просто устала. Заносить в дом чемоданы мне не хотелось – я все еще надеялся, что мы скоро отчалим. К обеду вернулся с лыжной прогулки Жером Стейнер; его долговязую фигуру я увидел издали, размашистым шагом он скользил по снегу.

– Вы все еще здесь? Неужели вам так полюбились наши края, что вы не в состоянии их покинуть?

Это уже было откровенное хамство. С высоты своего роста он смотрел как будто поверх вас, и хотелось стать на голову выше, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. Он направился к машине, сел на водительское место, включил сцепление и велел Раймону подтолкнуть сзади. На минуту во мне затеплилась надежда, и я молил Бога, чтобы нетерпение и досада помогли там, где профессиональные знания оказались бессильны. Стейнер бранился, колотил кулаками по рулю, честил своего слугу, и я только диву давался, как быстро давешний джентльмен превратился в ломового извозчика.

Наконец, потеряв терпение – мотор так и не соблаговолил завестись и только чихал, – он вышел из машины со свирепым лицом, в сердцах пнул ногой переднее колесо и, в упор не замечая меня, рявкнул Раймону, что машина должна быть починена к вечеру во что бы то ни стало. Дурень-недомерок не поспевал за ним и, запыхавшись, пытался на бегу объяснить ситуацию. Стейнер скрылся в доме, громко хлопнув по очереди всеми дверьми. Меня в дрожь бросило при мысли, что наш отъезд зависит теперь исключительно от коротышки на побегушках. Он обещал отвезти меня в гараж, который был километрах в десяти, но к часу дня погода резко переменилась. Северо-восточный ветер принес тяжелые тучи, снова повалил снег, еще гуще вчерашнего, и ехать куда бы то ни было на машине стало опасно.