Где-то в Конце Времен. Кинороман

– Конечно я помогу тебе, Вилли.

– Дедушка, может я не вовремя, вижу, что вы чем-то огорчены. Что-то случилось?

– У старого еврея всегда много проблем, Вилли. Но что может приключиться со старым одиноким евреем, у которого нет жены и детей? Не волнуйся, мальчик, все самое печальное со мною уже давно произошло, и мы не будем об этом. Садись, давай-таки поговорим о тебе, это сейчас нужнее.

Фиг знает почему, но я вдруг почувствовал семя эгоистом высшей пробы.

– Дедушка, я зайду и сяду, конечно. Но ни слова не скажу, пока вы сами не расколетесь, что произошло, или не скажете, что это не мое дело, или в конце концов не улыбнетесь.

Дедушка Велвел посмотрел мне в глаза, а потом так широко и ласково улыбнулся на заказ, что будь я прежним Вилли-Голли, на раз бы поверил, что никогда в жизни Велвела Меламеда не было ничего радостнее факта увидеть именно меня и именно сейчас. Чтоб я так жил, как умеет улыбаться этот величайший в мире артист, если вы меня понимаете.

Ясное дело, что мне стало еще неудобнее, но выхода у меня не было.

– Дедушка, мне очень страшно. Только что кто-то расстрелял мой дом, и я не знаю, куда мне идти и что делать.

– Ты соблюдаешь заповеди и тебе уже дано здесь безопасное место. Не беспокойся об этом, а подумай, что ты можешь сделать, чтобы и впредь тебе было место на твоей земле и за ней.

Я замолк. Мне вдруг подумалось, что я могу, может, еще почувствовать, как много старый еврей может сказать глазами, но то, что он говорит словами – надо бы хорошенько осмыслить.

Дедушка Велвел вовсе и не торопил меня. Он налил чаю в алюминиевую кружку, достал каких-то пряников и терпеливо ждал, что я ему скажу. А мне уже совсем стало не интересно, кто и зачем изрешетил стены моей хибары, а стало интересно совсем другое.

– Дедушка, скажите, а как вам, евреям, живется тут, на Пантее?

– Очень хорошо живется, Вилли. Нам никто не мешает, и это совсем необычно. Но это не наш дом, хоть нам тут и хорошо.

Типичный еврейский честный ответ. Вроде чистую правду сказал дедушка Меламед, а вроде бы и не сказал чего-то самого важного.

– А вы знаете, почему у нас всем запрещено афишировать любую религиозность, а евреям можно и нужно?

– Да, знаю.

Опять двадцать пять. Ладно…

– Почему?

– Потому что те, кто делал это место, сказали в свое время: «У евреев много ученых, пусть живут в своей вере, без ущерба, среди нас и помогают нам, а мы будем помогать им, и будет нашим народам от этого великая польза».

Ну что ты будешь делать, а?

– Но вы же грустите по родине?

– Да, конечно, каждый еврей считает, что ему нужно быть в Израиле.

– Но сами вы не едете.

– Как могу я, Велвел Меламед, бросить детей, которых я берегу? Кто будет учить их? В вашем народе нет родителей, кто еще позаботится о вас, кроме меня и других евреев?

Я быстренько прикинул и понял, что в интернатуре ПСС действительно работают преимущественно евреи. В медицинском секторе, кстати, тоже. Странно, но раньше я на это как-то не обращал внимания. Хотя на что, кроме хорошего женского экстерьера я вообще обращал свое внимание?

– Простите меня, дедушка, я сейчас буду думать вслух. Мы, левиафаниты, живем среди евреев, а евреи живут среди нас. У нас разная вера и разная жизнь, но вас это устраивает? В чем прикол?

– Мальчик мой, почему ты думаешь, что у нас разная вера и разная жизнь? И вот в эту улыбку я поверил по-настоящему.

Я воткнул, я опешил, я очень сильно растерялся, потому что никогда не читал ни Тору, ни Манифест левиафанитов. Мог бы, но не читал. И впервые допер, что ни на одном из занятий нам не преподавали ни того, ни другого. Какая прелестная теократия без религиозного обучения, что за фигня?

Если нет понимания вопроса, но есть уважение к собеседнику, прояви его, сказало моё я. Пришлось немного покопаться в памяти и вспомнить уважительное обращение на иврите к учителю.

– Рабе Велвел, я так хочу спросить вас о многом, что не знаю, о чем спросить прямо сейчас.

– Это хорошо. Теперь я здесь не зря, – сказал мой учитель младших классов Велвел Меламед, которого я статистически видел намного чаще, чем своего неугомонного папэ.

И еще он рассказал мне, как нужно правильно общаться с одним нашим общим знакомым.

13

С точки зрения моей собственной безопасности дедушка Велвел меня категорически успокоил. Кто бы ни разбомбил мою хату, снова они туда не сунутся, тут ПСС и ее паладины в лепешку расшибутся, но террористов отыщут в рекордные сроки и отправят петь караоке на Тиамат.

Только я и сам очень быстро додумался, что нападение на меня, как личность, имело смысл в том единственном случае, если я представляю для зануд непосредственную опасность. А я, тусер, трахер, бухарик и торчок Вилли фон Бадендорф, явно не представляю опасности ни для кого, кроме молодых и неопытных туристок с Гондваны. Да и то, если у них размер груди колеблется от третьего до пятого.

Значит, представляю опасность не я, а нечто, принадлежащее мне.

Ясен пень, что это было то самое кольцо. Бабкин-Ежкин презент, подарочек престарелой сволочи, моль ее сожри.

Это и есть та вещь, с которой начались все эти приключения, и которой я обязан честью быть в любой момент нашпигованным пулями со смещенным центром тяжести.

– Колечко-колечко, сколько лет мне осталось жить?

– Ку…

– А почему так ма…, – мрачно изрек я сам себе и снова пошел по направлению к золотому куполу Храма Адепта Илая.

Его святейшество ничем от себя прежнего не отличался. Много тела, молоко, печенюшки на подносе, крепкий здоровый сон. Разве что стайка полностью обнаженных супер-модок с невообразимыми торпедообразными грудями тусовались неподалеку в тени колоннады. Только вот, хрен ты меня теперь возьмешь на эту бутафорию, адепт Илай.

– Подъем, труба зовет.

– Ну что тебе опять от меня надо, Виллечка? – Крепкий сон адепта явно был чем-то вроде еврейских ответов дедушки Велвела.