Соединённые пуповиной

В это неблагодарное время был только один день, когда отец ощутил себя самым счастливым человеком во всём мире. Был первый понедельник января 1942 г., когда он получил повестку из военкомата. Он был первым учителем из школы, которого призвали на войну, он был старше всех коллег, и они ему завидовали, потому что все их попытки уйти на войну добровольцами отклонялись. Отец был неописуемо горд тем, что именно его знание немецкого языка оказалось на фронте важнее, чем всё остальное. Школьники тоже были шокированы, и один день внимательно слушали своего учителя, они пытались понять, насколько важно сегодня освоить немецкий язык.

Да, дома были слёзы супруги, но чувство, что ты снова нужен государству, чтобы принести пользу, было таким большим, что страх смерти от пуль на фронте сдвинулся и исчез на заднем плане.

Письма брата отца Александра, чей старший сын Эди был призван на военную службу, в это время были пронизаны очень высоким патриотизмом и пафосом:

25 сентября 1939 г.

…Это большая честь – быть красноармейцем, и я горжусь тем, что мой сын служит в Красной Армии!

4 июля 1941 г.

…Он уже готовился в скором времени свидеться с нами, потому что годы его службы были уже позади, но теперь надежда исчезла. Война! Но я горжусь тем, что вижу своего сына нашим защитником… Теперь враги народа только фашисты, но всё приходит к концу, так и фашизм найдёт свой конец. Я больше чем уверен, что Гитлер в этой борьбе потеряет голову. Последнее письмо Эди с фронта было без адреса. Скорее всего, Леонарда тоже призовут на службу, ему уже исполнилось 19.

18 сентября 1941 г.

…Мне пришлось купить облигации (ценные государственные бумаги) на 600 рублей – почти месячная зарплата. Мы ежемесячно жертвуем 1 дневной заработок в счёт Отечественной войны, купили и пожертвовали рубашку, каждый день 3 часа бесплатно работаем на полях, а по воскресеньям – 6 часов, собирая хлопок. И если будет необходимо, и условия потребуют, чтобы я взялся за другую работу, я с преданностью её выполню. Если мне тоже дадут в руки винтовку, я, как и мой Эди, с уверенностью пойду в рядах бойцов бить советских врагов.

Леонард готов уйти в любой час. У меня только одно желание – скорее бы наступила Мировая Революция, и рабочий класс наконец-то толково последовал за русским пролетариатом, тогда Гитлера и его сторонников выгнали бы к чёрту!

Победа будет за нами!

3 января 1942 г.

…Леонарда тоже забрали в армию. Таким образом, два моих сына на фронте защищают Отечество. Если потребуется, и меня призовут, я тоже пойду безо всяких сомнений и буду выполнять свои обязанности.

Только один день радовался отец, считая, что пригодился Отечеству для фронта. Когда он пришёл в военную комендатуру, ему объявили, что он призывается в рабочую колонну (трудовой батальон)[95]. Это был не просто отрезвляющий удар, это был невообразимый, страшный, ошеломляющий удар. Почему он в 51 год, с разбитым здоровьем, привлечён к физической работе, копать рвы лопатой? Неужели это возможно?

На этот раз ему повезло – медицинская комиссия освободила его из-за слабого состояния здоровья. Отец был рад этому выходу, хотя и убит тем, что его не признали годным в качестве потенциального переводчика для фронта. Было и неприятное чувство смущения между ним и коллегами. С этого дня школьники потеряли всякий стыд и уважение к нему и могли безнаказанно танцевать у него на голове. Они стали ещё более непредсказуемыми, чем раньше, как будто он их предал и как трус не пошёл на фронт. Во время уроков они подстрекали к провокациям и создавали проблемы, совместно организовывали приглушённое жужжание и бойкот! 3 марта ученица спросила отца: “Ученики говорят, что Вас уволили. Это правда?”

Климат в школе стал невыносим, и не только для него, но и для учителей из эвакуации. Это были высокообразованные специалисты, в основном евреи, которых отправили не на фронт, а в глубокий тыл. Они впали в немилость у вышедших из под контроля бездельников, их заклеймили дезертирами. Эти интеллектуалы поспешно бежали, они не могли такое долго выдержать. Вначале школу покинул Полянский, затем Бовсиновский, за ними последовали Федин и Кастрон.

Письмо от сына Курта. Написано 7 февраля, получено 10 марта 1942 г.:

…наверное, вы уже знаете, какая судьба меня постигла. 18 января пришло известие, что всех немецких мужчин с 18 до 50 лет призывают на службу в Красную Армию. 27-го мы уже все сидели по вагонам. Уже 10 дней, как мы в дороге. Едва ли вы сможете себе представить, какой запах стоит в холодном вагоне, где курит 51 человек… Но мы едем не на фронт, а на Север, в Кировские леса, в трудовой лагерь.

12 марта отца пригласили в кабинет директора, и он услышал: “Вы хороший человек, неплохо работаете, мы ценим Вас, как педагога, никто ничего не имеет против Вас, не принимайте близко к сердцу, это всё война, не думайте только, что мы в чём-то виноваты, всё это носит временный характер. Но теперь комиссариат железных дорог переподчинили комитету по обороне СССР и на железнодорожном транспорте запретили работать людям немецкой национальности. Я уже говорил насчёт Вас с руководителем НКВД, он ничего не имеет персонально против Вас, и предлагает перейти работать в казахскую среднюю школу”. Значит, уволен из-за того, что он немец. Привилегии железнодорожников, которые заманили его в 1938 г. в этот жалкий край, были теперь недоступны.

Отец решил перебраться в Алма-Ату, поближе к родственникам, которых в 1936 г. принудительно выселили в Казахстан, и там поискать работу. Он уже был там 2 года назад и нашёл край замечательным, но не хотел там оставаться, потому что советские немцы были сосланы и рассеяны по обширной территории. Теперь, когда он лишился рабочего места, он нашёл только этот единственный путь – ведущий дальше, на Восток. Пять кузин с их семьями, многие знакомые с Волыни жили здесь в деревнях, рассеянные среди казахов и русских. До сих пор они верили, что их высылка с родины была временной мерой правительства, и скоро, или спустя некоторое время, они вернутся на Волынь.

Изгнанные со своей собственной земли, потерявшие всё имущество, заброшенные на далёкую чужбину, они не имели другого выбора, кроме как вступить в колхозы, чтобы обеспечить себя средствами к существованию. Они вынуждены были сделать то, что Советы требовали от них сделать на родине – стать крестьянами колхоза. Обездоленные переселенцы, из-за своего неповиновения они стали здесь лишёнными хозяйства колхозниками и объявлены советской системой бесклассовым крестьянством.

Заработок в первые годы был мизерным, но колхоз выделял им полгектара земли, чтобы можно было построить дом, заложить огород и сад для озеленения. Также им было выделено общественное пастбище для коровы и пяти овец с приплодом, которых им разрешалось держать. Они собирались вместе и строили новое хозяйство: покупали коров, сажали огород, возводили временные дома. Это были глинобитные хижины с плоскими крышами, состоящие из небольшой кухни и комнаты, в общей сложности, около 24–30 квадратных метров, и сарай, построенные по образу, и подобию того, что здесь считали наиболее подходящим местные казахи. Уже через 2–3 года они становились на ноги и жили не хуже, чем местные жители.

В 1939 г., когда был очень хороший урожай, они получили до 3–4 возов зерна на двор, а некоторые семьи сообща заработали до 10 мешков сахара. Тогда они почувствовали себя счастливейшими людьми и начали верить, что и в колхозе можно жить. Но такой благоприятный год был лишь раз, уже на следующий год совместный заработок сократился более, чем наполовину, в 1941 г. они не получили даже столько, чтобы можно было выжить, а в 1942 они могли полностью положиться только на своё домашнее хозяйство.

Шёл апрель 1942 г., и до конца учебного года оставалось 55 дней. Школы были укомплектованы, и отец не нашёл работу. Он был очень обеспокоен и полностью истощён недавним опытом: враждебное отношение школьников ко всему немецкому, неудача призыва на службу в качестве переводчика, изгнание немцев из рядов служащих железной дороги были для него цепью непонятного недоверия. Ему нужно было время, чтобы с расстояния охватить эти события, обдумать в тишине и по-новому оценить.

Рихард Пауц взял семью дяди к себе в Интумак. На 30 квадратных метрах жили: семья Рихарда – 4 человека, его шурин Герхард Фрайтаг, старая фрау Миттельштадт со своей дочерью Идой, а теперь ещё приехал дядя, добавив к этому четырёх человек. Всего 11, выходило по 2.7 квадратных метра жилья на человека.

Мне пришлось в 15 лет, в надежде на заработок, устроиться на работу в колхоз. Мать пыталась заработать на хлеб швейной машинкой. Отец, который невольно остался без работы, теперь имел время отдохнуть, читать, раздумывать, посещать родственников и знакомых в близлежащих деревнях и гулять до самого райцентра, расположенного в 30 километрах от нас. Он пытался духовно восстановиться, но отсутствие новостей от детей, от Фриды, которая теперь осталась совсем одна, от Курта, которого забрали в трудармию, мешали этому.

17 мая в Интумаке прошла мобилизация второй группы из 14 молодых мужчин в рабочие колонны (трудармию), среди них был сын кузена Готфрида Артур и племянник Рихард. Как оказалось, оставшихся учителей тоже не пощадили – призвали Бойтлера, Товса, Луппа и Цимера.

Из дневника:

…Война до сих пор требовала человеческих жертв. Их забрали прочь от семей, направив туда, где государство больше нуждалось в укреплении дел. Да, такую ненормальную жизнь и такие большие разрушения жизненного счастья приносит с собой война. В этом втрое, вчетверо виноват проклятый фашизм. Но всё равно, его шея будет сломана сразу, как только возможно! Как мы были счастливы, когда товарищ Сталин в своём выступлении на 1 мая сказал о начавшемся уничтожении противника! Возможно, уже в этом году мы сможем начать наслаждаться благословенным, золотым миром.

Рихард во время отъезда был настроен очень пессимистично. Он считал, что его 3-х летний опыт военной службы, участие в боевых действиях на озере Хасан[96] принесут больше пользы в действующей армии, чем в отдалённых районах трудармии. Но мы знали, что все немцы-красноармейцы уже давно отозваны из армии и тоже направлены в трудармию. Быть может, там и Эди, сын Александра, если он всё ещё жив.

Я попытался успокоить Рихарда тем, что сейчас каждый советский гражданин должен помочь достижению цели, а именно – разгрому гитлеровского фашизма. Это требует жертв от всех нас – тяжело и много работать, плохо питаться и одеваться, обходиться только лишь минимумом, но победить! Он сказал мне: “Дядя Эдуард, я не полоумный. Я не верю в такую болтовню. Вы можете молотить впустую с другими, но не со мной”. Что он имел в виду? Я очень обиделся.

Наконец, пришло письмо от Фриды. Она сообщала, что 21 января Курт прибыл в Коми АССР[97] и находится севернее города Киров[98]. Их расквартировали в холодном бараке, и он работает лесорубом в тайге. Очень холодно, а еды – 600 гр хлеба и 2 раза баланда (жидкая кашица), едва хватает, чтобы выжить. Он озабочен и просит о помощи. Семья дяди Эрнста в Абане, он тоже в рабочем батальоне. Где? Ей пока неизвестно.

Альма тоже сообщала, что брата Александра в апреле забрали в трудармию. Он на Урале. Итак, уже 6 моих родственников – 2 брата, сын и 3 племянника – в трудармии!

Рост инфляции в это время был неимоверный, через 4 месяца отец констатировал, что их сбережения от продажи хозяйства в Чиили в размере 15000 рублей обесценились почти вполовину. Он не мог себе представить, как основать здесь новое хозяйство, ели пока ещё даже в перспективе нет никакой работы и не имеется собственного жилья с сараем. Поэтому им приходилось всё покупать, жить почти без доходов и истощать дальше свои сбережения.

Каждые 2 недели отец совершал долгий 30-километровый путь в район. Вначале не было никаких мест, потом наступили летние каникулы, и поэтому всё затянулось. Наконец, в сентябре его назначили учителем русского и немецкого языков в семилетнюю школу в Дмитриевке. До 1 октября было ещё много времени, теперь он мог немного успокоиться и больше уделять времени осмыслению немецкой самобытности.

Результат:

О, святая простота! – “Гордость глупости сродни[99]”. Эти мои дорогие соотечественники, немцы Волыни, были уже на родине так запуганы преследованиями, что вскоре после прибытия в ссылку далеко попрятали не только Библии, но и другие священные Писания. Они больше никому не доверяют и не читают вместе перед едой «Отче наш». Никакой церкви, никакого молитвенного дома, никаких собраний, даже никаких разговоров о святынях с родственниками и знакомыми. Дети посещали русские школы, и всё окружение было русским. Для взрослых тоже были только русские власти и русскоговорящие соседи. Немецкий язык остался только в узком домашнем кругу среди взрослых. И так уже 6 лет. Дети до 16 лет не хотели больше говорить на немецком языке.

Однако и взрослые переходили только на русский. На немецком языке не было никаких газет, книг, радиопередач и кинофильмов. Сформировалась большая информационная брешь. Только сплетни! Культура пришла в упадок. Они попали в окружающую среду, в которой культура отставала от них на несколько шагов. В первые годы они должны были выстоять в этих обстоятельствах и приноровиться к ним. Таким образом, они сделали гигантский прыжок назад, особенно сильно пострадали те, кого поселили в дальние казахские аулы. Было страшно на них смотреть и с ними разговаривать.

Я даже не думал, что наши немцы Волыни могут быть так глупы и невежественны. У них такое самомнение, они напыщенны и не поддаются просвещению. Они верят и убеждены в том, что ступают по хорошему отцовскому и материнскому пути. При этом в них глубоко укоренились нелепости и суеверия. В создавшихся обстоятельствах разрушения веры отцов – лютеранства, в рассеивании немцев на обширной территории азиатской части СССР, в разрыве родственных отношений, что определённо привело к потере родного языка, я подозреваю постепенное отмирание немецкой самобытности в Советском Союзе.

Об этом говорит и загрязнённый до отвращения “немецкий язык”. Это не волынский, не нижненемецкий, и конечно, никакой не литературный немецкий язык. Это тарабарщина с искажёнными русскими словами и поговорками. Вот небольшой пример, фраза нашего дорогого соседа: “Ich jei Buracken propolitschen” (я пошёл пропалывать бураки[100]). Только “Ich gehe” на немецком; “Buraky” по-украински; “Poloty” по-русски. Да, да, “Волынцы”! Они не просто попали в застой, они эволюционируют в направлении других народов. Если так продолжится и дальше, то в следующем поколении они превратятся в русских и казахов.

Можно только надеяться, что это положение пройдёт со временем, и что, как только воцарится мир, наступит подъём. Сколько ещё предстоит сделать для того, чтобы вытянуть из такой трясины простой народ!

Отец всё ещё сохранял надежду! Были ли у него основания для этого? Нет, я думаю, нет. Он просто постоянно был ослеплён и до сих пор не понял, что “святая” Конституция СССР является только ширмой для несправедливости, направленной против его этнической группы. Он пишет о “Советской политике, правильно проводимой товарищем Сталиным”. Он не видит, что с одной стороны ширмы для всего человечества – шумиха о равенстве всех национальностей, а за этим прикрытием с другой стороны – реальность, где проводится намеренная политика истребления немецкой самобытности.

Преступление лежало на ладони: закрытие немецких школ, ликвидация немецкой автономии, изгнание немцев с их исконных земель, рассеивание малыми группами среди других народов – были лишь разрушительными, неопровержимыми фактами. И это вообще не было связано с Отечественной войной, как заявляли властители-большевики, начало геноцида было положено уже в 1933 г.

В начале сентября отец получил жильё в Дмитриевке, и семья переехала. Это была небольшая комнатка – 12 квадратных метров на четырёх человек. В этом доме уже многие годы жила русская семья, которой пришлось отдать одну комнату.

Из дневника:

Теснота, какой ещё не было в нашей жизни. В такой нищей дыре мы никогда не сидели. Снаружи, в сенях и на террасе такая грязь, что можно приклеиться. Но, тем не менее, теперь у нас есть свой угол. Это третий переезд за 7 лет: Крым, затем Чиили, и теперь здесь. Поговорка “три переезда равны одному пожару” отражает нашу жизнь – мы фактически разорены и обанкрочены.

Мы хотели ускользнуть от возможной войны и гонений, бежали всё дальше вглубь страны, но всё равно были вынуждены осесть там, куда принудительно переселили в 1936 г. немцев Волыни. Если бы с нами в 1936 г. произошло то же самое, что и с остальными ссыльными, мы бы уже давно выбрались из грязи и нищеты. Однако теперь наше будущее затянуто плотными тучами, ни один луч надежды сквозь них не пробьётся! Только скорейшее окончание войны может нас спасти.

Теперь нужно было поторопиться завести хозяйство, чтобы снова встать на ноги. Стельная корова стоила 15000 рублей. Чтобы собрать эту сумму, они были вынуждены продать последние вещи и добавить недостающую половину к оставшейся части сбережений. Они это сделали: тёлка и свинья были в сарае.

Школа находилась в 300 метрах от места жительства, но неудобным было то, что шестые и седьмые классы располагались в других домах, приблизительно на 100 метров дальше. В классах было холодно, потому что не хватало топлива.

Первая оценка отца:

Атмосфера в школе терпимей, чем в Чиили. Педагогический коллектив состоит из молодых людей, не имеющих оконченного педагогического образования. Преподаватели, работавшие здесь, давно ушли в действующую армию, а их места заняли студенты. Директором школы был офицер, демобилизованный после серьёзного ранения. Несмотря на то, что у него не было педагогического образования, и он пострадал от немцев на войне, он пытался бороться с возникающими среди школьников вражескими стычками на национальной почве.

Школьники делились на 3 группы сельских жителей. Большинство были русские дети из коренников[101]. Эти дети, и большие, и маленькие, брали вверх над всеми остальными учениками и определяли весь климат в школе. Вторую группу составляли дети вынужденных переселенцев: 1936 год – немцы Волыни, 1937 год – корейцы, 1940 год – поляки и западноукраинцы. Третью группу составляли дети, которые были эвакуированы с оккупированных территорий.

Немецкие дети и первая группа выросли вместе, так что давно организовались и обычно находили мирные решения своих проблем. Напротив, дети эвакуированных были настроены очень враждебно против всех немцев, в том числе против немецких одноклассников, как будто они были виноваты в войне. В ходе столкновений двух последних групп первая в основном становилась на сторону эвакуированных детей, так как и в их семьи всё больше и больше приходило извещений с фронта о том, что отец или брат пал в бою с немецким врагом. Так же эти школьники относились и ко мне, как будто я возможный враг.

Как следствие, нашим приходилось часто глотать горькие капли национальной ненависти. Уже со второго класса дети кричали вслед своим немецким одноклассникам: “Ты фашистский шпион!” Может при этом сердце оставаться сильным и здоровым? Нет. Выть хочется. Кто это не прошёл, тот не поймёт. Как червь, меня всю жизнь грызёт и пронизывает до мозга костей обвинение в том, что невинные немецкие дети, как и все мы, виновны в возникновении войны. Если ты всю жизнь честно и верно, искренне и самоотверженно работал, а теперь тебя, в знак благодарности, бьют по лицу, ты идёшь и плачешь, и жалуешься на свою злую судьбу.

22 ноября 1942 г.

Вчера мы получили известие: в Интумаке забирают в трудармию 31 женщину, у которых нет детей в возрасте до 3-х лет. Сегодня и в Дмитриевку поступило сообщение, что многие женщины должны быть готовы. О, война! Чего всё это будет ещё стоить. Наш дом “ангел” милостиво обошёл стороной, пощадили и всех наших родственников.

Иногда становилось страшно: фрау Хаас должна была уехать, а её 4-х, 6-ти, 9-ти и 12-ти летние дети должны были остаться одни. Это бесчеловечно! Председатель сельсовета обещал двух младших сдать в детский дом. И всё равно, это выше моего понимания. Я разговаривал по этому поводу с товарищем Яриным, он мне холодно ответил: “Вы отправите свою жену вместо Ванды? Тогда, пожалуйста”. Это было, как обухом по голове. Это ужасно! Нельзя позволить себе даже сочувствия.

Ещё тяжелее для отца в это время было молчание детей и родственников. Последнее сообщение от Фриды было в июле, когда она объявила о своей свадьбе с Алексом Детцель. Он был поволжским немцем, который служил на границе и с первого дня попал на войну. Тяжелораненый, он был доставлен вглубь страны. Спустя полгода он разыскал своих родителей в ссылке и покинул госпиталь. Там в Хакасии они нашли друг друга и весной этого года поженились.

Тогда же она написала, что получила 2 письма от Курта из трудармии, в которых он сообщал, что до сих пор ни от кого ничего не получил. Он отморозил 2 пальца на правой ноге и лежит в лазарете. Плохая еда: 400 гр хлеба и 3 раза баланда. Он очень просит помочь, выслать посылку с мукой, крупой и жиром. Он чувствовал себя слабым, больным и морально убитым.

После этого пугающего сообщения прошло уже 4 месяца, и отец в отчаянии писал: “Мне представляется всё самое худшее, родительское сердце обливается кровью. Нанесёт нам это страшное военное время ещё более глубокие раны, чем раньше? Всё-таки я думаю, что наше советское государство не собирается уничтожать полезных и невинных людей. Если только его силы и здоровье позволят, он всегда был очень здоров, то он выдержит. Мы отправили ему 300 рублей телеграфом, посылки не принимают”.

Письмо от брата отца Александра:

2 сентября 1942 г.

…Как вы уже знаете, в апреле меня тоже призвали на службу. Моё разочарование было велико, когда оказалось, что нас доставили не на фронт, а на Южный Урал в стройбат. Здесь будет построено огромное предприятие для обеспечения военной техникой. Но и этим можно было бы удовлетвориться, если бы наша служба не была так унизительна и очень мерзко организована. Мы находимся под охраной, как преступники, живём в холодных деревянных бараках, кормят нас очень скудно. Я совсем уже опустился, силы меня покинули, но потом мне повезло – взяли разнорабочим на кухню. Я работаю здесь от 12 до 14 часов, но зато могу выскребать котлы, это поставило меня на ноги.

Здесь в гигантском лагере стиснули вместе советских немцев со всей страны. Вначале я встретил здесь племянника Рихарда, который рассказал о вас и дал ваш адрес. Потом моего Леонарда, которого я встретил как спотыкающийся скелет. Он не служил в армии, как я считал, его сразу привезли сюда с остальными. Он был подавлен, совсем потерян, потому что несмотря на то, что отправлял много писем нам и родственникам, не получил ни одного ответа. И так 9 месяцев, без каких либо новостей. Мальчик был вне себя от радости, чуть не сошёл с ума. Мне удалось перевести его в свой барак. Я его снова поставлю на ноги.

Совсем неожиданно и ничего не подозревая, я натолкнулся на шурина Иоганна Дюстерхофта – только его нос выдал мне, что это он. Он был ещё более истощён, как остов, покрытый тряпьём, его шатало из стороны в сторону, как маятник. Трудно было понять, как и в чём там держится проблеск жизни? Выживет ли он?

Я пытался и Рихарду помочь делом и советом, но он, как всегда, упрям. Он видит своё спасение только в тюрьме, куда хочет попасть, потому что условия там лучше, и с заключёнными обращаются, как с людьми. Какой абсурд!

Мой Эди, вероятно, погиб на войне – уже целый год от него не слышно ни звука.

Эдуард, ты ещё всегда спасал меня, если у тебя есть возможность, помоги мне и сейчас…

10 января, 1943 г. Воскресенье.

В среду пришёл посыльный из сельсовета и объявил: мы двое, я и сын Оскар, в 6 часов утра должны быть готовы к отправке в трудармию. Я возразил ему, что мальчику нет ещё 16 лет. Последовал ответ: “Теперь забирают всех с 15 до 60”.

Вот мы и попали! Безусловно, большое преимущество по сравнению с русскими и другими национальностями, которые не должны приспосабливаться и сразу имеют возможность быть убитыми на войне. И всё равно нам тяжелее, потому что на нас возложили ответственность за последствия войны, а это не позволяет нам доказать нашу невиновность и верность государству с винтовкой в руках. Это унизительно. И уж совсем по-свински, что председатель сельсовета выделил для нашего сопровождения всадника, вооружённого дробовиком. Мне и Штайнке разрешили ехать на фуре с вещами, остальные прошли 18 километров пешком.

Ангел-хранитель не оставил меня и в этот раз. Мне повезло, комиссия объявила меня больным, и мне разрешили вернуться. Так я расстался со вторым своим сыном, Оскаром. Он принёс назад мою подушку, одеяло, одежду и сказал: “Папа, будь здоров!” А я ему: “Будь сильным, сын! Будь героем!” Я подавил слёзы, у него они потекли из глаз. Он ещё так молод, у него больна правая рука – острое воспаление сухожилия локтя, он пострадал на тяжёлой работе в колхозе. Как он пробьётся на чужбине с одной рукой? Он не сообщил врачебной комиссии о своих проблемах в надежде на то, что, по крайней мере, я, его отец, смогу остаться дома.