Фаза 3

Дэвид Мерино – шеф Института Гассера. Они занимаются этой проблемой параллельно. Формально – сотрудничают, фактически – конкурируют. Эндрю и Дэвид никогда не были друзьями, но в начале пути без обмена данными не обойтись, и Re-cognize волей-неволей стал совместным проектом. Гарварду первому удалось встроить модифицированную РНК в геном вируса, а сотрудник Гассера придумал, как поместить модифицированный вирус в клетки мыши. Короче, Нобелевскую премию придется делить пополам. На этом этапе две лаборатории казались неразлучными. Если не психологически, то практически: гранты выделялись на двоих, и они делили их по-братски. Если такое определение вообще применимо, поскольку их предписанное NIH[5 - Национальный институт здоровья, правительственное ведомство в США.] братство больше напоминало затянувшуюся борьбу за первородство.

Селия не могла бы рассудить, кто больше заслужил право стоять на голубом королевском подиуме в Стокгольме. Конечно, Эндрю невыносим, он даже не скрывает, что хотел бы получить Нобелевку без дележки. Но и Дэвида ангелом не назовешь, хотя внешне похож. Ходили слухи, что когда он преподавал в Колумбийском университете, то у дверей его кабинета выстраивались очереди студенток. Но что не отнять – Мерино из тех людей, которые без труда могут продать снег инуитам. Блестящий экспериментатор, умница. Селии нравилось слушать рассказы о его выходках, сплетни и байки складывались в довольно привлекательную картинку. Их общение носило в основном виртуальный характер, но она успела понять: все, к чему прикасается Дэвид Мерино, превращается в золото, и не потому что он обладает неким даром, как царь Мидас, а потому что умеет прикасаться – всегда с нужной стороны.

– А ты знаешь, Мохаммед, Нью-Йорк уже набрал пятьсот случаев. Мы далеко позади.

– Эндрю почему-то решил, что к нам вот-вот нагрянет какая-то комиссия.

– Так и сказал? – Она пожала плечами: – Понятия не имею, какая муха его укусила.

– Может быть, мыши?

– И с мышами все прозрачно.

Твердой уверенности у нее не было. Провалы легко заметить. Не так уж легко, если на то пошло, но в таких комиссиях работают люди, во-первых, знающие, а во-вторых, нацеленные на поиски различного рода нестыковок. По двум экспериментальным мышкам протоколы вскрытия написаны странновато – и неудивительно: мышек забили по ошибке, лаборантка перепутала цветовой код. С каждым годом предъявлялось все больше требований.

– Этическая проверка уже прошла, – добавила она. – Пока ничего не случилось, никому и в голову не придет проверять. Один из ночных кошмаров Эндрю.

В пультовую заглянула Камилла:

– Пациент готов.

– Что ж… начинаем.

Они поднялись со своих мест и проследовали за сестрой.

Роберт Маклеллан, сгорбившись, сидел на кушетке. Зеленый катетер в локтевой вене на фоне бледной, потерявшей тургор кожи выглядел вызывающе. В больничной хламиде пациент казался намного старше. Старше и более погруженным в болезнь. Хорошо, что жена не видит, она и так заметно на взводе.

– Сейчас посмотрим на ваш мозг, – улыбнулась Селия. – Судя по вашей биографии, есть на что посмотреть.

Она подвела Роберта к двери с небольшим черным пропеллером на ярко-желтом фоне – символом радиоактивности. Ниже красовались и другие предупреждающие знаки: импланты суставов, пирсинг, кардиостимулятор – со всем этим вход категорически воспрещен. Селия автоматически похлопала себя по карманам. Несчастных случаев было немного, но с последствиями. В Миннесоте полицейский зашел в кабинет МРТ, забыв про пистолет, – оружие вырвало из кармана и ударило о магнит с такой силой, что на сливочно-желтой эмали осталась вмятина. Пистолет пришлось списать – никто не решался проверить его годность после такого удара. А несколько лет назад помешавшаяся на тренировках сестра не сняла жилет с утяжелителями, и этот жилет ее чуть не задушил. С таким магнитным полем играть не стоит. Селия посмотрела на Мохаммеда – тот тоже провел рутинный самообыск. Этот короткий ритуал стал настолько привычным, что они иной раз обыскивали себя даже при выключенной камере.

Ритмичный шум, будто работает гигантский насос. Селия убедилась, что Маклеллану выдали затычки для ушей. Мохаммед помог пациенту взобраться на подвижную кушетку и сунул ему в руку небольшой резиновый мяч.

– Это не для тренировки, Роберт, – улыбнулся он. – Это средство коммуникации. Вы ни в коем случае не должны шевелиться, голова должна быть совершенно неподвижной. И говорить тоже нельзя, даже когда мы задаем вопросы. И тем более кивать. Вместо этого нажимайте на мячик. К примеру, я задаю вопрос: хорошо ли надут ваш мяч? – и вы его сжимаете. А если не сжимаете, значит, что-то не так, и мы тут же приходим на помощь.

Мохаммед поправил подушку и подсунул два полипропиленовых клина по обе стороны головы.

– Ну что ж… начнем? Только помните: ни малейшего движения головой.

Они вышли в пультовую, а их место занял МР-техник с большим, как банка кока-колы, шприцем.

Сквозь окно из пультовой они наблюдали, как техник вводит радиофармпрепарат в пластмассовую канюлю катетера. Ввел до конца, показал врачам большой палец и ушел. Маклеллан остался в процедурной один. Селия записала точное время введения и пригляделась к больному – как будто бы все спокойно. Но это пока, в любой момент все может измениться. Некоторые были уверены, что перенесут процедуру без труда, но как только оказывались в замкнутом тоннеле камеры, начинался приступ паники. А другие засыпали. Хорошо бы иметь еще одну магнитную камеру, с незамкнутым контуром, специально для страдающих клаустрофобией. Но о таких расходах можно только мечтать.

Она кликнула мышкой – запустила первую серию снимков. На дисплее начали появляться картинки больного мозга Роберта Маклеллана, похожие на срезы огромного грецкого ореха. Ни она, ни Мохаммед не произнесли ни слова.

* * *

Хуже всего вечером. Гейл нажала кнопку выключателя – мигнув пару раз, загорелись мощные лампы дневного света под потолком в построенном на заказ гараже. Надо бы поменять на светодиодные, но у Гейл не поднималась рука выбросить, работают же пока. Узкие окна не открываются – строители схалтурили. Гейл отговорила Роберта судиться – крошечная фирма наверняка бы обанкротилась, – однако разозлилась не меньше мужа. Она же специально подчеркивала: окна должны открываться! Теперь приходилось открывать дверь и ждать, пока проветрится. Не каждый день, но все же.

Что за времена, надежных специалистов днем с огнем не найти. Всегда приводят с собой нескольких мексиканцев, наверняка нелегалов, иначе кто согласится на грошовую зарплату? Гейл со стыдом ощущала себя рабовладелицей. А если в рекламе стоит “мы нанимаем только американцев”, то еще хуже. Расизм по нынешним временам не просто не в моде – можно нажить серьезные неприятности.

Они купили довольно дорогой осушитель воздуха – невероятно безобразный агрегат. И спрятать невозможно, тогда вся затея становится бессмысленной.

Здесь же, в гараже, установлена беговая дорожка. Прежде чем начать тренировку, Гейл бросила взгляд на шестицилиндровый “астон мартин” Роберта и, как всегда, улыбнулась. Целая вечность – 1972 год! И два “ягуара”. Первый, красно-коричневый, еще старше – шестидесятые годы, с характерно изогнутым, словно стекающим на передний бампер капотом, напоминающим крыло самолета. Гейл так и не удосужилась проверить, кто у кого слямзил дизайн – “порше” у “ягуара” или “ягуар” у “порше”. Скорее всего, немцы были первыми, тенденция видна уже в довоенном “жуке”.

И наконец, единственная машина, которой они сейчас пользовались, тоже “ягуар”, только новый, купленный в прошлом году на автомобильной ярмарке. Дилер с неподражаемым оксфордским выговором был настолько убедителен, что Роберт тут же продал почти новый BMW и купил этот “ягуар”. Гейл еще к нему не очень привыкла, но одно ясно: хотя Роберт уже не тот, что раньше, но в безупречном, даже преувеличенно эстетском чувстве стиля ему не откажешь. Хотя кто знает – возможно, такая внезапная решительность и была первым симптомом болезни.

В неживом свете ламп машины выглядели сиротливо. Иметь такой гараж в Бостоне, да еще такого размера, – уже само по себе большое достижение, ни у кого такого нет. Собственно, это и был главный аргумент при покупке дома – возможность без непомерных затрат превратить пустующий полуподвал в просторный гараж. Теперь Роберту гараж ни к чему, он не садился за руль с прошлого лета, когда они ездили на мыс Код. И увлечение новым “ягуаром” улетучилось, купленные аксессуары так и лежали в углу в умеренно ярких, дорогого вида упаковках.

Гейл старалась не говорить об этом. В конце концов, гараж – единственное место, принадлежащее целиком Роберту, его вотчина и убежище.

Она покосилась на дисплей беговой дорожки и прибавила скорость – осталась минута. Обязательный спурт под конец. Участилось дыхание, на лбу выступили капли пота. Забавно: она еще не успела сбавить скорость, а машина ее опередила – пискнула и сама перешла в режим шага.

Час новостей – с девяти до десяти, Роберт обычно проводил его у телевизора, но с началом болезни все изменилось. Он нажимал не на те кнопки на пульте, раздражался и смотрел на нее то умоляюще, то смущенно. И похоже, не понимал половины из того, о чем вещал ведущий. А потом потерял чувство времени – вставал посреди ночи и варил кофе, абсолютно убежденный, что уже утро. Вот не далее как сегодня – она проснулась во втором часу ночи, пошла в туалет и увидела его на диване перед выключенным экраном, но с пультом в руке. Роберт выглядел таким беспомощным, что она не решилась сделать замечание.

Что бы ты хотел послушать, Роберт?

Он выбрал альбом Рэя Чарльза 1963 года. Не в первый раз, но и ничего удивительного: любимые хиты он мог слушать бесконечно. Old man river Синатры, к примеру. На этот раз – Рэй Чарльз, That lucky old sun.

Гейл много раз пыталась догадаться – почему? Что он вспоминает?

Села рядом на честерфилдский диван и некоторое время слушала вместе с ним.

День был тяжелый. Роберт вышел из кабинета МРТ с совершенно отсутствующим видом и показал ей пластырь на локтевом сгибе, совсем как мальчишка, гордо демонстрирующий метку от прививки.

Надежда на улучшение настолько ничтожна, что сама мысль причиняет боль.

Ее муж терпеть не мог диски и флешки – только винил. Мало того, пару лет назад специально ездил в Ригу, вычитал, что там есть магазин, специализирующийся на итальянских ламповых усилителях и колонках ручной работы. Гейл даже название запомнила – Audio Bottega. Через месяц покупку доставили – к дому подъехал забитый ящиками грузовичок. Особенно ее поразила вертушка: цена как у автомобиля среднего класса, к тому же весит около шестидесяти килограммов. Пришлось звать на помощь садовника.

Они прослушали весь альбом. Когда комнату заполнили мягкие, ускользающие гармонии Over the rainbow, у Гейл выступили слезы.

Над радугой? Нет. Там ничего нет, над радугой. Только в песне. Покосилась на Роберта – тот сидел с отсутствующим видом, будто мысли его витали где-то еще, но она-то знала, что это фантазия, если мысли его где-то и витали, то в вакууме, не взаимодействуя ни между собой, ни с окружающим миром.

И что ей делать без него? Мало того – кто она без Роберта?

Абсолютное, безнадежное бессилие. Мягкий, слегка вибрирующий баритон Рэя Чарльза, медленно затухающая, остающаяся в памяти заключительная нота, а потом исчезает и она – в темноте вечности. Где-то она там, безусловно, есть, эта тоскливая нота, но найти ее невозможно. Весь сегодняшний день Гейл не оставляло ощущение крушения. Последняя нить надежды оборвана.

Как победить эту болезнь?

Никому пока не удалось.

Машина снова мяукнула и постепенно остановилась. Гейл отпила из бутылки, вытерла полотенцем лоб и сошла с дорожки. Как будто бы стало полегче. Кто знает – возможно, эти сеансы пробежки все же притупляют прижатое к сонной артерии лезвие ужаса. Смочила салфетку клороксом и протерла дисплей и велосипедные ручки. И дорожку вытерла – никто, кроме нее, ей не пользовался, но нельзя забывать главное: деградация личности начинается с пренебрежения гигиеной. По пути приоткрыла дверь в комнату для стирки и, не глядя, бросила полотенце в корзинку с грязным бельем. Стирка и уборка каждую пятницу, суббота и воскресенье для отдыха – так было всегда, всю их долгую жизнь. Но Роберт заболел, и все поменялось. Он стал неаккуратен в еде, выходил из туалета с влажными пятнами на брюках. Конечно, все бывает, вроде бы ничего страшного. Страшно другое: сам он это не замечал. Пришлось поменять пол в ванной на втором этаже, пористый клинкер впитывал все запахи, открываешь дверь – и в нос бьет полузабытая вонь общественного сортира.

Теперь все недостатки устранены. Все приспособлено под ментальную инвалидность ее мужа.

Инвалидность… Слово режет слух.

Гейл почему-то вспомнила инструкцию по сдаче мочи на анализ в больничном туалете и невольно улыбнулась. Особая медицинская жизнь, плотская и понятная.