Душечка

Кухарка быстро шмыгнула к себе.

Выпив чаю, Его Превосходительство встал из-за стола, ещё раз окинул взглядом столовую и направился к себе. Пора было ехать на службу.

Кучер Фёдор подал дилижанс к крыльцу господского двухэтажного белого особняка ровно к 8:40 и сидел на облучке, смирно дожидаясь градоначальника. Кроме него больше никого не было из слуг, хотя по распорядку в доме обычно заводили слугу, который садился на задок. Но Иван Ильич этих старых дворянских порядков чурался, предпочитая обходиться самостоятельно.

Это был старый вояка, прошедший в молодости Отечественную войну и записавшийся в добровольческий полк, набиравшийся в ту пору из лиц как дворянских, так и иных сословий. Не достигши восемнадцати лет и, невзирая на протесты маменьки, ушёл «защищать Отчизну от супостата», как говаривал он. Вернувшись с войны в чине сержанта в 14-ом году, и получив награды* за участие в ней, он стал ценить мирную жизнь и когда тятенька сосватал ему дочь статского советника Марью Дмитриевну, Иван Ильич безропотно согласился. Однако дело не дошло до женитьбы. Отец невесты не хотел выдавать дочь просто за героя Отечественной войны. Непременным условием замужества было получение зятем образования, ибо ему прочили государственную службу. «Царю и России послужил на войне, теперь послужишь на гражданской службе. Только вначале поучись. Неучи нам не нужны», – таков был вердикт папеньки невесты, и молодой человек был отправлен в столичный университет по рекомендации будущего тестя. Будучи усердным в учении, как и в бою, Иван Ильич «грыз» науки, дабы не посрамить род свой. Отец ему так и сказал: «Сын мой! Род наш всегда трудом был славен. Учись прилежно и воздастся тебе за труды. Не посрами отца своего». Закончив столичный университет, он вернулся домой в N… ск, где его ждала невеста. Женившись, он устроился на службу в Городскую Управу и, сделав карьеру за многолетнюю и безупречную службу, стал бургомистром.

Так вот, карета стояла запряжённая, а Иван Ильич запаздывал. Лошади нетерпеливо грызли уздцы, а Фёдор терпеливо ждал. Особняк находился на тихой улице в десяти минутах езды от Управы и в это утро редкий экипаж проносился мимо, стуча колёсами по неровностям дороги. Воробьи чирикали и купались в придорожной пыли, а облезлая кошка смотрела на них, пытаясь подобраться ближе. Иван Ильич надел мундир и вышел из спальни.

– Глафира!

– Ась, батюшка?

– Скажи Анфиске, пусть приберётся у меня. Где она?

– Здеся батюшка.

Анфиса со смущённым видом вышла из каморки, предназначенной для прислуги.

– Где ж ты пропадала поутру? Спала что ли?

– Никак нет, батюшка, – пришла на выручку Глафира. – По надобности ходила.

– А-а, так бы и сказала. Надобность нужно удовлетворять, – сказал больше себе уходя бургомистр, и вышел из дому.

Выйдя на улицу, Его Превосходительство поздоровался с дворником.

– Здравия желаю, Ваше Сиятельство! – дворник Пантелеймон почтительно снял картуз*.

– Здоров, Пантелеймон!

Его Превосходительство был прост в обращении с народом, помня о своих корнях.

– Здравия желаю, Ваше Превосходительство! – вторил дворнику Фёдор, услужливо распахивая скрипучую дверцу дилижанса.

– Здоров, Фёдор! Что дверца то поскрипывает? Ты её салом смажь, салом. Поди к Глафирке, скажи сала треба смазать. И колёса посмотри. Не ровен час скрипеть начнут, конфуза не оберёшься. Ну, поехали, с богом!

Кучер сел на передок, дёрнул вожжи и застоявшиеся рысаки понеслись по улице. Начался новый день в череде прочих.

Глава II

Итак, мой дорогой читатель, надеюсь, я тебя не утомил неважным началом дня для нашего главного героя? Нет? Тогда слушай.

Приехав на службу, Иван Ильич первым делом осведомился у секретаря, нет ли срочных дел к нему. Поскольку таковых не нашлось, он запросил прессу. «Ведомости» он просматривал первым делом, ибо обязан был быть в курсе всех последних событий города. Вот и на этот раз, секретарь принёс ему стопку свежих газет, пахших типографской краской. Наверху лежали «Губернские Ведомости», затем «Московские Ведомости»*, которые он любил читать особо из-за пикантных подробностей скандалов, время от времени сотрясающих московское дворянское общество. «Столичную Жизнь» он просматривал последней, ибо она была наискучнейшей газетой, где разве что уголовная хроника оживляла страницы. Закончив с прессой, он принимал доклад полицмейстера* о наиболее значительных происшествиях за прошедшие сутки и выпроводив его, начинал писать служебную записку в Департамент юстиции канцелярии Его Величества о происшествиях за минувшие сутки. Затем он открывал пюпитр, доставал сургуч, разогревал его и запечатывал конверт с письмом, прикладывая особую печать с двуглавым орлом в центре и надписью «Канцелярия Его Превосходительства» по кругу. По звонку приходил секретарь приёмной, и Илья Ильич отдавал ему письмо для доставки курьерской службой. Выполнив таким образом должностные обязанности по отношению к высокому начальству, он смотрел на часы и отправлялся в дом, который находился поблизости. Там располагался буфет, но не обычный, который торговал булками и слойками где-нибудь в людном месте, а нечто вроде закрытой закусочной для служащих высокого звена. У двери заведения стоял приказчик и пропускал только тех, кого хорошо знал в лицо. Там можно было отведать чаю, и разную выпечку по утрам, а в обед подавали разносолы, которые были ничем не хуже рестораций. Вот и на этот раз Иван Ильич зашёл в заведение, ответив на учтивое приветствие приказчика, заказал чаю, пару любимых ватрушек и слойку со смородиновой начинкой. Всего он пробыл там около двадцати минут и, расплатившись с буфетчиком, вернулся на службу. Когда часы показывали десять часов, у него наступал приём посетителей, который продолжался до обеда.

На этот раз первой вошла дама средних лет, урождённая Григорьева Тамара Павловна, ходатайствующая об открытии приюта для бездомных собак, коих развелось великое множество.

– Понимаете, я хочу сказать, что животные – это наши браться меньшие и по тому, как мы относимся к ним, Бог вправе судить о нас и нашем благочестии. Я могла бы возглавить приют за скромное возмещенье; не подумайте только, что я пекусь за себя, чтобы устроиться потеплее, вовсе нет, я – вдова и получаю пенсию по потере кормильца, но я – христианка и не могу смотреть, как мучаются эти бедные твари – городские собаки и кошки, об устроительстве последних даже не смею говорить. Они болеют, страдают от голода и холода зимой и претерпевают всяческие лишения, так неужели в казне не найдётся пары сотен рублей в год, чтобы дать им угол и пропитание?

– Милейшая, вы затронули больную тему не только для нашего города. Сие твари нуждаются в опеке. Я подумаю, что можно сделать. К сожалению, бюджет города узковат, но не всё так печально, есть благотворительные фонды…, – затем помолчав и проникшись к переживаниям этой женщины, сказал:

– Вы приходите через две, нет через три недели, я дам вам ответ.

– Благодарю вас, господин градоначальник! Бог с вами, я буду верить, ибо сила его в нас пребывает! Посетительница поклонилась и вышла.

Следующим посетителем был мужчина средних лет, представившийся как мещанин* Панкратов Феофан. Сняв картуз, он поклонился и слегка волнуясь, начал:

– Ваше Превосходительство, я… словом по делу. У меня сын в армии. Третий год служит. Пишет, что нет больше сил терпеть побоев и зуботычин и просит меня, отца своего, избавить от этих мучений. Служит он в гренадёрском полку денщиком у одного офицера по фамилии Мавлютов. Придирается тот к нему, за всё цепляется, продыха не даёт, то сапоги не так вычищены, то бельё плохо поглажено, то здесь не то, и это не то и чуть что, сразу в морду бьёт. По первой огрызнулся мой Пашка на него, так он его отпороть велел словно скотину, трое суток лежал в лазарете. Просит меня ходатайствовать о переводе в другое место, потому как сам не может пожаловаться.

Иван Ильич, сам служивший рядовым и будучи хорошо осведомлён о нравах, царивших в русской армии, ответил:

– Хорошо. Я сделаю запрос в его часть. У вас письмо его с собой?

– Да.

– Дайте мне его.

– Вот пожалуйте.

– Так… адрес есть. Я сделаю запрос командиру части и возьму это дело лично на контроль. О дальнейшем ходе дела вы получите письмо из канцелярии. Можете быть свободны.

– Благодарствую, Ваше Превосходительство, век помнить буду!

Мужчина отвесил поклон и вышел.

Следующим посетителем был мужичонка в поношенном армяке*, с бородой и обветренным лицом, покрытым сетью мелких морщин. Он поклонился при входе, держа в руках грешневик*, затем, прежде чем сесть потоптался, поклонился и сел.

– Слушаю вас.

– Я, так сказать по надобности пришёл, Илья Ильич.

Бургомистр удивлённо посмотрел на посетителя, так как по имени – отчеству его звали только в не служебной обстановке.

Стремясь рассеять удивление градоначальника, проситель пояснил:

– Я знавал вашего отца, Илья Степановича. Много лет работал у него ещё с мальчишечьих пор. Да. Царство ему Небесное! Хороший был человек. А теперь вот кучером работаю у одного помещика. Может, слышали, Абрикосов фамилия?

– Как же, слыхал, фамилия известная.

– Ну так водь. Помещик энтот оказался лютым бабником. Жена у него есть, да две дочери. Всё чин чинарём. Но на поверку оказалось, что портит он девок своих, кто в услужение попадаютъ. Супруга его ничего не знает, и он им всё велел никому не жаловаться, иначе говорит «выброшу из дома, как щенят сучьих», – так дословно слова передаю его. Те плачут, а он пользуется положеньем их. Тябает то одну, то другую. А девоньки все молоденькие, все как на подбор, с шестнадцати лет из деревни в свой городской дом привёл. Одна плачет в сенях, так я и узнал. А дома в деревне сами знаете чего. Родители рады не будютъ. В их понимании дочь в достатке живёт, работа не в поле, подай – принеси и только. Помой и вытри. Как быть то, Иван Ильич? Знаю вас, наслышан, великодушный человек, в обиду не дадите.

Его Превосходительство откинулся на спинку стула, вздохнул и сказал следующее:

– Ты… как тебя величать?

– Фома.

– Ты Фома ступай назад и скажи девонькам, чтоб молчали, язык за зубами держали и терпели. Такова их доля, раз попали в полон, словно птицы в клетку. Я подумаю, что можно сделать. Дело деликатное, знаешь. Я подумаю. Ступай. И больше не приходи. А в деревне им и правда, делать нечего. Про меня им ничего не говори. Между нами пусть останется дело это. Жаловаться некому. Ни прокурору, никому. Никто за них не вступится. – Затем вздохнул, посмотрел на часы, выпрямился. – А я что-нибудь придумаю. Иди. Ступай.