Фрактал Мороса
«Я умру, я больше не могу», – голова раскалывалась от коньячного остатка и суеты, он потащил Василину в ванну под холодный душ.
А потом пришли жена и Таня, и все как-то успокоилось.
А утром Таня, зная, что теперь увидит Василину нескоро, попрощалась, погладила спящую по густым кудрям темных волос.
«Отдохнул три дня после командировки, называется», – мысленно ворчал Федор Сергеевич.
Жена красила ногти, а потом, когда они высохли, пошла в ванную. Василина потащилась за ней.
И только он выдохнул, радуясь, что уже вот-вот избавится от своего питекантропа, страшные удары, треск и крик раздались из закрытой ванной.
Инна и Василина с почерневшим лицом лежали на полу. Пульс у Инны был, правда, аритмичный. Он вызвал скорую.
* * *
В тот самый час, когда Федор Сергеевич метался вокруг жены, разбитых Ликасом щипцов для волос и погибшей от удара током Василины, Таня поехала к Юргису. Она сбежала с двух последних пар, и автобус вез ее мимо прохладных бетонных коробок с людьми в сторону его дома. А потом Таня приходила в институт веселая и загадочная, иногда задумчивая. Василину через день кремировали, урну поставили на балкон, и могилы у нее не было.
* * *
Поездка в Суздаль для студентов была бесплатная. Ликасу не полагалось, но секретарша декана ему симпатизировала, что-то там записала, и рано утром 23 февраля у гостиницы «Савой» студентов подхватил «Икарус» и повез в заснеженный мрак недалекой резкоконтинентальности.
Ликас боролся со сном, заглядывал в зажигающиеся окна. Было зябко. Рядом сидел Рома и дремал, а впереди у окна – Таня. Лицо ее, то задумчивое и сонное, то любопытное с острыми карими глазами, отражалось бликом в оконном стекле. Она то поднимала ладонь и тонкими пальцами крутила сережку, то опиралась на кулак подбородком. Ее юное, словно выточенное из камня лицо было особенно прекрасно в этом слабом отражении, оно растворялось в белых заснеженных полях, подсвечивалось огоньками деревенек на пути.
И всю эту дорогу до Суздаля Ликас видел сквозь ее лицо, а Дарьяша, сидевшая сзади, сквозь его отражение.
* * *
– А вы знаете, что у Ромы сегодня день рождения?!
– Да ладно!
– Ты сдал меня, гад!
– Нет чтобы проставиться, поперся на экскурсию просто так. С тебя пузырь!
– Ну, я согласен! Когда вернемся, – закряхтел Рома. Он смутился.
– Не повезло нашему Ромке, день рождения в праздник, считай на подарок меньше.
– Ну, не скажи! Не повезло, это когда день рождения летом. Вот у меня летом. В каникулы все разъезжаются, и я праздную его только с родственниками.
– Нет, Дарьяш, летом – это хорошо. И умереть и родиться.
– Особенно умереть!
– Чего хорошего?!
– На могилу будут приходить, а зимой – никто не придет.
– Рома, мы тебя поздравляем!
* * *
Церковь на площади была открыта всем ветрам. Она завернулась в синее небо, в неожиданную предвесеннюю ясность. Ветер и мороз охватывали тысячами тонких пальцев. Белый гостиный двор, монастырь, храмы с заколоченными вратами и окнами и Таня, отражавшаяся во всех стеклах, мимо которых проходила. Музей игрушки, заснеженные мосты, белый целлофановый пакет, возносящийся на Торгу66. Бессмысленный город горького и сладкого чужого прошлого, в который хочется приехать еще, но оставаться слишком страшно.
Отобедали в большом зале столовой, где давали порезанный наискось черный хлеб и квас к серым котлетам.
А потом они снова мерзли в овраге под крепостным валом, и только Таня была равнодушной, и не замерзшей, и не испуганной.
– Ты замерзла?
– Ага! Немножко. Ноги замерзли. А ты?
– Тоже.
Дарьяша взяла его руки в свои теплые мягкие ручки.
– А руки теплые!
– Они у меня всегда теплые!
Ликас сел с ней, враз оборвав отражения. И всю дорогу назад они говорили о климате севера и средней полосы, о доме, о том, как лучше искать музыку по друзьям, где достать шмотки.
И деревни мелькали в ранней ночной темени, разрушенные храмы холодной войны страны самой с собой.
– Где ты живешь?
Он сказал.
– А если я приеду?
– А если я сам тебя затащу?
– Затащи.
– Поедем сегодня?
– Сегодня нет.
– А завтра?
– Попробуем.
* * *
Снег падал последними февральскими хлопьями, вырезанный из бумаги, из ваты, из перьев белой птицы.
Дарьяша хотела попросить его постелить новое белье, но не хватило духу, а сам он не догадался.
«Ну и черт с ним. В конце концов, может так и надо. Какая разница». Мягкие ее руки, всегда теплые, касались его кожи, и он уже не очень различал, кто это, когда придавил ее к дивану, и не с первого и даже не со второго раза в такт его пружинящим движениям, он входил в резонанс с чем-то неведомым, холодным, вечным и временным для него.
Чье это лицо перед ним, кто это – не важно. Что это неаполитанской пастелью67 набросано случайным художником?
Ветер раскачивал липку во дворе. Скрип ее был метрономом медленного начала их соития.
* * *
Чтобы расти, нужны нетупиковые люди рядом. Ветер весенний иногда прилетает в Москву в феврале. Солнечный воздух, пропитанный мокрой землей. Это то самое, тягостное-теплое, невыразимое, лучшее, что только можно вдохнуть в марте, когда тает снег. Как там сейчас в Литве? Тепло, и в воздухе водяные пузыри. Крыши особенно яркие. Когда обливаешь что-то водой, цвет наполняется, берет взаймы жизнь и жидкость вокруг. И в Литве это особенно чувствуется. Как бы ни казался себе Ликас русским, проснувшаяся любовь его к прошлому уже не гасла. Она не гаснет почти ни в одной нации, потерявшей свое. Ее невозможно низвести, растворить. Любовь генетическая и любовь кинетическая68. «Даже у греков нет такого названия любви к одной из двух родин».
Мир, ограниченный низкорослым двором, когда нет сил выйти из дома. Эти дешевые книжки по пятьдесят страниц.
Ликас вспомнил, как в учебнике по физике на примере квадратов и шаров показывались бессмысленные опыты. Шар, который держали на весу имел кинетическую энергию, а этот же, упавший – лежал на плоской поверхности, и в рамке было написано: «переход кинетической энергии в потенциальную». То есть, возможность упасть, потенциал к действию, подвешенность – это кинетическая энергия. Он так и не понял ничего тогда.
Он переводил книжку религиозных извращенцев. «Последователи мисс Богородицы Феодулы». Абсурдный эрзац американских сект. «Время ускоряется за грехи наши. Пороки родовые ускоряют время».
«Интересно, если заменить термины на какие-нибудь совсем другие, заметит ли корректор? А если заметит, скажу, что не понял».
Он отодвинул книгу, начал вспоминать литовских божков, словечки и суеверия из тех времен, когда в детстве они производили впечатление и имели такое живое звучание, которое сейчас иметь не могут. Он вспомнил, как ругались отцовская бабушка и мать, и сразу вдруг остановился. Мать… Он ведь почти два месяца не говорил с ней, а она угрожала переехать в Москву, продать квартиру в Каунасе. И то, что о ней не было слышно, даже радовало. Но что-то давно она не звонила.
Был первый час ночи. Но он набрал каунасский номер.
– Sveiki69.
– Мать, привет!
– Что? Вас плохо слышно.
– Мама, это я.
– Вы видели время?
– С тобой все в порядке?
Отбой, гудки.
Ликас набрал еще раз. Трубку сняли и сразу бросили.
«Но я же не мог забыть номер, перепутать цифры. Это был не ее голос. Совершенно точно».
Он стал вспоминать, не болело ли сердце? Нет, не болело. Ничто не предвещало. «По ошибке не с тем соединили», – на этой мысли он уснул.
Снилась ему церковь, где в детстве он прятал велосипед и где вместе с Йонасом видел безмолвного человека.
В каждом пригороде, где он бывал, была такая высокая кирха со шпилем или без. И даже когда ездили в Суздаль, в селах Московской и Владимирской областей были церкви с куполами, как шлемы вросших в землю витязей, или с гостеприимными самоварами на облезших кровлях. «Мы познаем мир через религию, науку и искусство. Объект выражения религии есть в каждом мало-мальски населенном месте. Объект выражения науки есть в виде школ в зачаточном своем воплощении, а галереи и музеи – эти вообще только в крупных городах. И только церковь дает нам возможность говорить не говоря все, что угодно. Но, в целом, все регламентировано, ничего нельзя трогать руками. Только церковь красива, как каменное кружево, и видна на каждом пригорке, остальное – нет».
Во сне Ликас пытался строить в деревнях школы, похожие на соборы, но они не строились и торчали в небо сломанными лестницами.
* * *
Если вы когда-нибудь будете в Страсбурге, найдите гигантский платан на берегу каналов Или рядом с крытыми мостами в Маленькой Франции. Здесь кафе у воды и всегда многолюдно. Здесь я пишу свои размышления о прочитанном в архиве Мороса. Его телефонные счета, его пометки на полях телефонной книги, его записи, которые не сворачиваются в клубок, а закручиваются в спираль наутилуса. И мне кажется, что я режу эту раковину на плоские пластины, расчленяя аммонит70.
* * *
– Это номер ***?
– Да.
– Вы давно живете в этой квартире?
– Почему вы спрашиваете?
– Это моя квартира!
– Какой у вас адрес?
Ликас назвал.
– Вы что-то путаете. Мы недавно живем здесь, – смягчилась женщина, – но о вас слышим впервые.
– Вы обменялись? Купили?
– Город выдал. Это соцжилье.
– Соцжилье?!!!
– Простите, не понимаю, что обсуждать…
– Вы знаете Наталью Н.?
– Нет.
– А соседи?
– Какие соседи? Простите. Все. Простите, – женщина положила трубку.
Это было неожиданно. «Придется ехать в Литву. Искать мать. Куда она делась?» Он позвонил тетке Але, рассказал, что случилось, тетка насторожилась, незримо всплескивала руками, но помогать, похоже, не спешила. Денег на дорогу не было. Он еще не закончил последний перевод, а в издательстве платили только за сделанную работу. Пришлось одалживать.
Он пробыл в Литве всего один день. Останавливаться было не у кого. Ночевать в марте на улице даже в знакомых местах невозможно.
Он совершенно неожиданно понял, что здесь никого из своих не осталось. Постучался к Симонасу, и даже показалось, что дома кто-то есть, но не открыли. В квартире родителей жила посторонняя семья, и общаться с ним не собиралась. Вечной старухи Алге у подъезда не было, наверное, умерла. Храм обнесли сеткой-рабицей. В морге матери не нашлось.
Город отстранился от него, словно обиженный предательством, повернулся неузнаваемым боком. Куда идти, где искать, а главное, в свои годы он совершенно не знал, как действовать… Пойди в администрацию, в милицию – еще и в армию заберут, еще и былые уголовные делишки вспомнят…
Ликас нашел на кладбище могилу отца. Здесь никого не было с похорон.
Прежде чем вернуться к вокзалу, Ликас подошел к Неману. Туда, где тень в него бросает костел Витаутаса Великого.
«Вода живая и мертвая, и вода равнодушная».
«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать, На Васильевский остров я приду умирать, – читал он про себя по дороге к вокзалу. – И увижу две жизни где-то там, за рекой, К равнодушной отчизне прижимаясь щекой. Словно девочки-сестры из непрожитых лет, Выбегая на остров, машут мальчику вслед»71.
И берег Немана был не роднее, чем Москва.
* * *
Было лето. Только кончилась сессия, в которой Ликас не принимал участия. Всей группой поехали отмечать в парк окончание первого курса.
Родители надавали ребятам бутербродов. Кое-где под деревьями было росисто, и они нашли песчаный уголок с раскатившимися бревнами. Там и сели.
– Слушайте, мы, считай, год вместе! Давайте рассказывать друг другу самые страшные секреты!
– Охо-хо! Мне лучше не рассказывать! – заржал Ромик.
– А я с радостью!
– И я признаюсь, лишь бы не посадили! – все начали хохмить и рассказывать друг другу смешную чушь.
– Я нашла клад белогвардейцев у бабушки на огороде.
– Да ты чо!
– Да, там были царские монеты.
– А почему белогвардейцев?
– Они там останавливались, в Ивашкино…
– Круто!
– Да, огород с отцом копали, и я нашла.
– Я потрахался первый раз в тринадцать лет!
– Да не ври!
– Да как нефиг делать! С домработницей нашей.
– Сам с собой, наверно, а не с домработницей!
– Ха-ха-ха!!!
– А ты, Виталик, что молчишь? У тебя больше всего секретов, ты самый загадочный.
– Я всю жизнь жил в Литве, а сюда приехал, потому что глаз выбил одному козлу.
– Ни фига себе…
– Но ведь у тебя имя русское.
– Там меня звали Ликас, и друзья некоторые так зовут. У меня мать была русская.
– Была?
– Была.
– Слушай, нет такого имени «Ликас». Фамилия есть, я одного такого знала, – сказала Таня, – а имени нет.
– Нет. Это для своих так звали. По паспорту – Виталий.
– И литовский ты знаешь? – спросил Костя.
– Так он же живет переводами, – буркнул Ромик.
– Так ты сам зарабатываешь?
– Ага…
– Так если знаешь литовский, как твоя фамилия переводится? – продолжал Костя.
– Никак.
– Да ладно!
– Да нет такой фамилии, это не литовская, – Женя ела черешню из Таниной коробочки.
– Не может быть. Они все на «с» заканчиваются, а женские на «айте», и латышские тоже.
– Виталик, скажи нам!
– Я такую фамилию не встречал. Это фамилия отца, а он был литовец.
– Был? Тоже умер что ли?
– Погиб.
– Так у тебя нет никого?
– Нет.
Таня смотрела на него масляными глазами, а Женя – холодными.
– Морос в древнегреческой мифологии – бог смерти, – протянул Никита.
– А Танатос?
– Танатос – естественной, Морос – насильственной.
– Это уж слишком, – Таня хлопнула рукой муху, севшую на край бревна. – Может, это еще что-то значит?
– Это «призрак» по-польски, «мертвец», – засмеялась Женя.
– Что-то прямо клуб «Что? Где? Когда?» образовался. Давайте лучше девчонок наших допросим, – Ликас подмигнул Косте, и все стали выходить из зависшей темы.
Дарьяны на этом празднике не было, она уехала с родителями. Ликас потихоньку подполз к Тане с Женей и стал воровать их черешню. Они заметили не сразу, набросились, стали в шутку драться, а потом Таня кормила его этой мокрой черешней с веточек, а Женя отсела и шутила с Никитой.
Расходиться вечером не хотелось. Так тепло было, что Ликасу впервые стало жаль, что такой простой Дарьяны сейчас нет под рукой, а Таня ни за что к нему не поедет.
– Проводить тебя? – спросил он, когда все вместе шли к метро.
– Виталик, я полгода встречаюсь с твоим другом. Не надо меня провожать.
– С кем?
– С Юрой.
«…С Юргисом». Он так редко с ним виделся и говорил в последнее время, что даже представить себе не мог такого.
И он поехал домой один. В растерянности.
Договорились встретиться с Шуриком и Юргисом. Он не то чтобы обиделся, просто был обескуражен. И вот когда почти уже стоял в дверях, чтобы отправиться в парк Горького, позвонила Женя.
– Я хочу встретиться.
– Ничего себе поворот, а Игорь?
– Он тут ни при чем.
– Ну давай.
– Сейчас можешь?
– Нет.
– А когда?
– Давай вечером. В восемь. Где?
Они договорились.
«Ну вот еще загадки… Один тут мутит-крутит с моей однокурсницей, а теперь еще и эта со встречами со своими…» – Ликас впрыгнул в кроссовки и побежал по лестнице в двери цвета капут-мортуум, во двор, где липкой свежестью пахли листья июньских тополей.
Не то чтобы этот звонок заставил его нервничать, но тревожил, хотя в течение дня разговор расплылся в других речах и эмоциях.
Ликас был уверен, что опаздывает, но оказалось, что еще пришлось ждать Юргиса и Шурика. Ему хотелось обсудить свою новую жизнь с кем-то, но не с компанией, и он уже жалел, что встреча получится втроем.
Он сел на скамейку под каштаном. «Зачем я живу? Кто я? Человек, который видел, может быть, больше в моем возрасте, чем другие. Я никогда не хотел ничего плохого, но все не шло с самого начала. Я был нищий в Литве, и все, кто мог, издевались там надо мной. Все родные исчезли безболезненно и незаметно. Все, к чему прикасался – погибало. Без школьного аттестата и диплома ПТУ я не смогу окончить институт и не могу вернуться жить туда, где родился. Чего же ждать? Я уже сейчас этой свободы, этой взрослой жизни наелся по уши».
К одиночеству привыкаешь быстро.
Пара лет – и необратимо.
Друзьями становятся продавцы и таксисты,
А семьей – автобусные пассажиры.
Никто не будет сердиться дома,
Что ты возвратился невесть во сколько,
И не заставит жить по-другому
Или пытаться собрать осколки
И больше не странно пить без тостов,
Слушать музыку и отвыкать спорить,
Гулять по осеннему городу вдосталь
Или бесследно уехать на море.
А главное, что свернуть не хочется,
Ведь ты дорогой идешь прямою.
Свобода – это всегда одиночество,
Она достается такой ценою.
В.М.
Весь день они шлялись по парку, пили пиво и даже подрались с бомжом, но не сильно.
– У меня дома есть ром, а мои все уехали. Рванем ко мне? – Юргис подобрел после пива и драки.
– Я не могу, встретиться надо.
– А я вот легко.
– Что у тебя за встреча?
– С бабой одной пересечься.
– Так если ненадолго, встретишься и приезжай.
– Можем и подождать, – кивнул Шурик.
– Хрен ее знает, что ей надо. Ну, давайте, – Ликасу тоже не хотелось расставаться, тем более что они сейчас не часто виделись.
Шурик на днях уезжал в Каунас. До осени. Ликас почемуто понадеялся, что Женя может предложить прогуляться или что-то еще такое, поэтому оставил друзей в стороне. Женя уже ждала.
– Тебе пакет. Привет.
– От кого?
– От нашей секретарши в деканате. Там внутри записка.
– Это все?
– Да. Пока! – она пошла к метро не оборачиваясь, в своем голубом комбинезоне, на шпильках. Совершенно умопомрачительная.
– Ничего себе девица у тебя!
– Пакет какой-то сунула и все. Девица у меня другая.
– Открой.
Ликас открыл. Внутри, обернутый в тряпку, был цветок в горшке. В записке было: «Факультет закрывается до сентября. Этот цветок В. Моросу. Прошу в сентябре вернуть. Спасибо. Пыркина Е.П.»
– На черта он мне нужен… Выкинуть, что ли?
– Оставь пока. Поехали.
Пошел дождь. На трамвае они подкатили к дому Юргиса. Поднялся ветер, а дома были тюлевые занавески и желтый свет от кухонной лампы, кошка, ром в круглых стаканах и матерные шутки на полулитовском.
* * *
Утром Юргис вымыл стаканы, похозяйничал в комнатах, чтобы было чисто. В коридоре стоял пакет, забытый Ликасом. Юргис достал цветок, он был сломан. Стебелек его, травянистый и нежный, с бархатными ворсинками, торчащими по витой спирали, переломился на нижней трети и листики лоскутками опустились вниз. Юргис взял ножницы, отрезал стебель почти под корень, полил заваркой, поставил на балконе, закурил. Он представлял город детства, где гуляет вместе с Таней по черной брусчатке, показывает ей улицы, дома с чердаками, населенными нечистью, и заброшенные храмы, где живут призраки.
* * *
Лето шло. Ликас переводил статьи и книги, Шурик ловил в Немане рыбу вместе с Симонасом и Йонасом.
– Пора прощаться с каникулами? – Женя и Таня сидели на спинке скамейки в Пушкинском сквере.
– Что ты имеешь в виду?
– Да просто хотела предложить собраться компанией, потусоваться вместе.
– Мы с Юрой завтра встречаемся, если Дарьяну отпустят, можем позвать ее и Виталика. Ты только Игоря не бери, он полный му-му.
– Я с ним месяц уже не встречаюсь.
– Я тебе позвоню вечером.
Юргис обрадовался идее погулять компанией, но прогулка скомкалась из-за дождя, и все оказались у Ликаса дома.
– Держи подарок, – Юргис сунул пакет с цветком, о котором Ликас и забыл уже. И все пошли пить водку с апельсиновым соком, есть крабовые палочки из минтая и еще какую-то дрянь. Гром гремел. Лето уходило, появились Шурик с Ларой, с которой, вроде бы, расставались.
– Виталик, мне надо идти, – сказала Женя почти сразу. Я цветок заберу, отдам его секретарше, а то ты точно забудешь.
– Забирай.
Женя сунула его в сумку, и в босоножках под огромным зонтом ушла через двор, сквозь зелень, которая даже в дожде не казалась уже юной.
* * *
Коробка Мороса. Письмо Алефтины сестре в Свердловск.
«Здравствуй, милая сестра Валюша, целую вас крепко, все семейство! После смерти сыночка Валеры я совсем сдала. Не знаю, сможем ли увидеться теперь. Написала завещание на твоих детей Ниночку и Николая.
Через месяц ложусь в больницу. Доктор Егоров просто чудесный. Рассказывает про свою жену. Восхищаюсь ими.
И еще я распробовала недавно кокосовые конфеты. Очень тебе рекомендую. Если в Свердловске их нет, пришлю тебе бандеролечкой.
А еще хотела рассказать тебе новость. Витальку, Ириного внука, посадили в тюрьму. Я с самого начала поняла, что что-то с ним не то. Воспитывали его плохо, гнилая порода. Хорошо, что Ира не дожила. Убил свою непутевую мать, убил чужого ребенка! Дали 15 лет, но я бы, конечно, расстреляла.
Обнимаю тебя, дорогая сестра! Будь здорова! Твоя Аля».
* * *
Ликас уже три недели не ходил в институт и ничего не переводил. Он болел. Шурик приносил еду, Дарьяна уже давно не звонила и не появлялась. Он лежал в полузабытьи, в полубреду и ждал, что придет огромный безмолвный человек, но он не приходил. По потолку ползла большая улитка.
«Улитка рождается из точки и нарастает, нарастает, накручивается по логарифмической спирали, по формуле Фибоначчи. Улитка может расти бесконечно, каждым витком расширяя Вселенную. Павлиний хвост на настенном календаре, эти вульгарные глазья из перьев расходятся не веером, они расходятся из точки и распределены по принципу золотого сечения.
Лепестки розы, вихри и цунами, солнечная система, знания и информация, законы развития и краха цивилизаций.
В однородном пространстве был зародыш кристалла. И это был Бог. Эта точка, откуда растут лепестки розы, это точка на верхушке панциря улитки – это Бог. Это сингулярность72. И Бог был единицей в пространстве нуля. А дальше: 1+1=2, 1+2=3, 2+3=5, 3+5=8, 5+8=13, 8+13=21…
И Бог – это расширение из единицы в бесконечность. Не было ничего, потом был Бог, потом двухмерность, где мы – подобия Бога, блуждали на плоскости, оттуда мы пришли сюда, теперь – трехмерный мир. Никакого четвертого измерения нет, но все в последовательности расширяется вместе с Богом, потому что он расширяется вместе с мерностями пространства, мерностями нас, и так до бесконечности. Но жить в трехмерности после двухмерности сложно. Как же надо постараться сейчас, чтобы потом там, где ты нынешний – просто тень себя будущего, можно было бы жить? Сколько знаний, труда, навыков и мудрости надо получить, чтобы идти в следующий виток?!
Безмолвный человек. Безмолвный человек. Один плюс один, один плюс два…»
Над ним стоял Юргис с пачкой антибиотиков.
– Пей уже, пока не сдох! Что ты бубнишь: «тройка, семерка, туз, тройка, семерка, дама!»
* * *
– Везет тебе, Варя, что ты в штате не работаешь, только и катаешься по заграницам.
Мы с Пашей пьем чай в столовой префектуры.
– Да и ты, по-моему, не перетрудился.
– На работе не перетрудился, а дома, сама знаешь, сколько забот. Варь, вот у тебя дочка еще маленькая, а у меня сын большой, и с ним одни проблемы. У тебя есть знакомый репетитор французского языка?
– Шутишь! Нет, конечно.
– И у меня нет. И никто в семье французский не знает, а сыну нужно!
– Поищи в интернете.
– Ищу…
– Кстати, Морос давал частные уроки физики, химии…
– Слушай, хватит мне про своего Мороса. Хоть метафизику он там преподавал…
Меняю тему, понимаю, что некстати начала о своем. Но перед глазами стоит трудовая книжка Мороса. Он пытался поменять работу, искал новые источники дохода, добивался получения диплома, хотел поступить в другой университет, но не сдал именно иностранный язык. Он совершенно точно пил: есть две справки из вытрезвителей. Попытки преподавать официально, устроиться в разные совершенно неожиданные места не дали никаких результатов, и он жил только переводами. В 1990-е годы бывший Союз захлестнула волна переводной литературы, она неконтролируемо хлынула из Европы и Америки и была единственным средством к существованию Ликаса Мороса.
* * *
Спустя много лет после того, как студенты получили дипломы и разошлись работать кто куда, несколько ребят из группы организовали встречу. Они увиделись впервые с тех пор: семейные и неженатые, беременные, пьющие и заматеревшие. Ликас заметил Женечку. Тоненькую, загорелую, в белых брючках. Она чуть-чуть только повзрослела, и это шло ей.
За нарочито грубым барным столом она казалась нежной еще более контрастно. И кто к кому подсел первый, Ликас даже не вспомнил бы.
