Грани вожделения

– Что не в настроении?

– Устала, прошлую неделю работала во вторую смену.

В школе Люська считалась красивой девчонкой, несмотря на явную сутулость и выступающую нижнюю челюсть: большие серые глаза и длинные пепельные волосы перетягивали на себя все внимание жаждущих, а их было немало, кроме Марата за Люськой ухлестывали еще трое не самых последних в школе парней, но Люська выбрала Марата, а тот так неаккуратно распорядился поднесенным ему даром, что Люська как-то быстро облезла, повзрослела и в неполные восемнадцать лет выглядела, как взрослая пожившая женщина. Она и сейчас сидела сгорбившись, одетая в какое-то несуразное полиэстеровое платье.

– Не свисти, Люська, – сказала я и вытащила ее из-за стола, – ну-ка, пойдем прогуляемся.

Мы вышли с Люськой на зеленую лужайку перед верандой и пошли в сторону большой реки, на которой стоит наш город, нашли свободную скамейку, уселись на нее, и тогда только я сказала:

– Рассказывай…

И Люська, уткнувшись мне в плечо, заплакала так горько, что мое шелковое платье мигом промокло в месте соприкосновения с Люськиными серыми глазами. Выплакавшись, она сказала:

– Рита, мне так плохо. Я не могу забыть. Я ведь после выпускного сразу пошла к бабке, мне соседка подсказала, а та вызвала кровотечение, меня в больницу увезли, и там я родила мальчика. Он был еще живой, но его просто завернули в пеленку и положили на подоконник. Я позвала врача, и врач сказал, что выхаживать ребенка не будут, потому что не знают, что я ним сделала, может быть, отравила, и есть опасность, что ребенок будет умственно неполноценный. И вообще, это не ребенок, а плод, полученный в результате криминального аборта. И тогда я стала плакать и умолять, клялась, что ничем не травила его, бабка все сделала спицей, врач согласился в обмен на адрес бабки. Я назвала, он забрал ребенка и унес. Назавтра мне сказали, что ребенок умер.

Я слушала Люську, обняв ее за плечи, надеялась, что она закончила, но она продолжала:

– Через два дня мне разрешили выходить и позвали в приемный покой. Там ждал Марат, он передал мне две шоколадки и ушел. Рита, две шоколадки сунул в руки мне и ушел. А потом еще бабка пришла к нам домой, орала в коридоре, что ее будут судить и в этом виновата я. Мой отец – он ведь ничего не знал – стоял и смотрел на меня так, словно я какое-то ничтожество.

Я не знала, как остановить боль, бьющую из Люськи, и заговорила, стараясь отвлечь ее от выплеска памяти:

– Люся, незачем плакать, все уже в прошлом. Правда же? В прошлом? Разве отец сказал тебе что-то плохое?

– Нет, он ничего не сказал, вытолкал бабку за дверь и ушел в свою комнату.