Абатские рассказы

Вечером бабушка миролюбиво и лукаво поинтересовалась, не мои ли трусы висят на соседнем огороде. Я, собрав весь свой артистизм, «удивилась» и заверила, что не имею к трусам никакого отношения: «Это детдомовских трусы. Ты же знаешь, они никем не воспитаны и на всё способны: клубнику нашу воровать, трусы раскидывать, да мало ли ещё что…»

Хорошего во всем происшествии было три момента. Во-первых, понос прошел окончательно. Во-вторых, ягоды с тех пор я мою тщательно. В-третьих, и главных, я перестала считать себя лучше детдомовских детей, но не настолько, чтобы открыть это бабушке.

Квартирант

В Абатск из соседних небольших деревенек часто приезжали на учебу в единственное местное сельскохозяйственное училище молодые парни и девчонки, кто не мог позволить себе учиться в Тюмени или Ишиме, а профессия была нужна. В заведении, именуемом местными «Капустой», можно было стать механиком, сварщиком или трактористом, а девицам – поваром или продавщицей. Предприятия организовывали летнюю практику для учащихся в «Капусте» и тех, кого по распределению направляли из Ишима. Жить приезжим было негде, так как общежития как такового при училище не было, а немногочисленные комнаты единственной гостиницы постоянно были заняты останавливающимися на постой дальнобойщиками. Поэтому практиканты обычно снимали комнату, а чаще просто койку в доме у какой-нибудь старушки.

Баба Варя пустила к себе «квартиранта» только один раз и только потому, что её попросила хорошая знакомая, посетовав, что мальчик хороший, а его негде приютить: у неё самой жили двое. Жить квартиранту предстояло месяц, пока длилась практика. Я приехала как раз, когда шла первая неделя практики и очень удивилась, когда мне навстречу вышел из дома бабушки незнакомый молодой человек, лет шестнадцати – семнадцати, и деловито направился за ограду.

Бабушка, не вдаваясь в подробности, объяснила, что парню негде жить, и он немного поспит у нас в комнате на полу. Приходил квартирант поздно, уходил рано, обедал, очевидно, в придорожном кафе «Пельмешка», недалеко от «Капусты». Когда попадался бабушке, она неизменно усаживала его за стол и кормила впрок. Я приняла тот факт, что кроме меня в доме есть ещё кто-то «временный» легко, как будто это обычная вещь в моем летнем пребывании в деревне.

Как-то я сидела в комнате за круглым столом и рисовала цветными карандашами в тетрадке. Парень зашел и с радостным задорным видом уселся на стул напротив.

– Извини, не было времени познакомиться, – начал весело он, – я – тут он назвал своё имя, – как тебя называть? Я представилась. «Будем друзьями?» – спросил он. Я неуверенно кивнула и улыбнулась в ответ, такая искренняя и светлая была у паренька улыбка.

Много лет я пыталась вспомнить, как его звали. Я помню всё: светлое лицо с веснушками, острый мальчишачий подбородок, копну густых темно-русых волос, карие с искринками глаза, искреннюю улыбку. Но имя моего нового летнего друга словно скрыло пеленой – Сережа? Леша? Саша?

– Я здесь на практике ненадолго, не помешаю тебе? – продолжал он.

– Конечно, нет, оставайся, – милостиво «разрешила» я.

Тут он увидел на столе колоду карт, которую я впервые привезла с собой из Тюмени. Среди девчонок было модно гадать «на женихов» на картах и «на желание»: сбудется/не сбудется. «В дурака» я тоже умела играть, но играть было не с кем – колода валялась без дела.

– Как-нибудь я научу тебя играть в одну очень интересную карточную игру, – предложил мой новоявленный друг, – а сейчас мне пора.

Через несколько дней у него появилось свободное от учёбы время и он, интригующе перетасовывая колоду карт, позвал меня учиться играть. Мы уселись в комнате на диван с выпирающими пружинами. Игра называлась «Сплю». Ведущий раздавал три карты сопернику и четыре себе. Одну «ненужную» карту нужно было отдать. Если карта возвращалась, её откладывали и из колоды брали следующую. Цель игры – собрать на руках комбинацию из трех карт одной масти быстрее соперника и выкрикнуть слово «Сплю!».

С этого времени мой досуг стал намного динамичнее и веселее. Мы могли сыграть несколько раз или рубиться целый час, мне не надоедало. Мой друг страшно жульничал и притворялся, принимая загадочный и непроницаемый вид, но его глаза смеялись. Я хохотала и тоже пыталась шельмовать. Было легко и весело. В доме поселилась непривычная для сонного лета активность и радость. Постоянное ожидание встречи для получения позитивных взаимных эмоций очень сблизило нас и мы стали настоящими друзьями: болтали о кошках, о моих игрушках, о книжках. Он частенько рассказывал что-то забавное и интересное для меня. Время пролетало незаметно, и было немного грустно, когда ему было пора уходить по делам.

Вечерами квартиранта сложно было застать дома. Он, как и многие молодые парни, уходили «на вечорки». Запирали калитку у нас рано, ведь принято было рано ложиться. Я как-то спросила, как же он проходит в ворота, когда поздно возвращается, калитка-то закрыта на задвижку. Он усмехнулся: «Я через забор привык». С этого дня он стал для меня кем-то героическим, ведь перепрыгнуть бабушкин забор в полтора метра для меня казалось под силу только супермену.

Казалось бы, зачем молодому парню проводить своё время с чужой девочкой, смешить её до колик в животе, развлекать разговорами, учить чему-то? Ответ довольно прост. Однажды он сказал: «У меня дома осталась сестренка твоего возраста. Я очень по ней скучаю». Я от всей души позавидовала незнакомой девочке, у которой есть такой веселый и добрый брат, который так её любит. Но тут же утешилась, что мне не так повезло, как ей. Ведь если бы я была его сестрой, я бы не смогла выйти за него замуж, когда вырасту. Ничего, – думала я – что у нас значительная разница в возрасте, когда я буду взрослая, это будет не так важно и заметно. Одно было доподлинно ясно: другого такого веселого и доброго парня найти непросто.

Когда прошел месяц практики, нашему квартиранту пора было съезжать. Он нашел время, чтобы попрощаться со мной, чем снова показал мне, что мы настоящие друзья, и он не может уехать просто так. Парень выглядел расстроенным: «Мне пора уезжать. Всего тебе самого счастливого. Давай сыграем в последний раз?» Мы снова сели на диван и в последний раз сыграли в «Сплю». Я ещё ни с кем не прощалась «навсегда-пренавсегда» и не знала, что обычно говорят в таких случаях. Сидела тихо-тихо, но не плакала, а внимательно смотрела на него во все глаза, чтобы запомнить его хорошенько. Он собрал свои немногочисленные вещи в рюкзак.

– Мы ещё когда-нибудь увидимся? – спросила я.

– Всё возможно, – грустно ответил он.

Я понимала, что когда взрослые так говорят, то это «нет» и вздохнула. Было видно, что ему жаль расставаться со мной. Это меня очень тронуло. До этого расставания я не представляла, что могу быть кому-то «постороннему», то есть не родственнику, дорога. Он уехал.

Сидя на крылечке и раскладывая очередное гадание на картах, я грустила, что не с кем теперь поиграть. Мне по обыкновению стало скучно. Чтобы как-то развлечься, представляла, будто, невзирая на то, что я не знаю ни фамилии паренька, ни его место жительства, судьба обязательно сведет нас вместе сама через много лет. Я буду молодой прекрасной девушкой, и он будет полностью мной очарован, а потом он узнает кто я, и мы, несомненно, поженимся, и будем жить долго и счастливо.

До сих пор становится на душе светлее, когда я думаю, что на этом шаре где-то живет человек, имя которого скрывает моя память – Сережа? Леша? Саша? Его веснушки смешно морщатся, когда рот расплывается в улыбке, на которую невозможно не ответить. А непослушная челка темных волос падает на глаза, когда он смотрит в карты (или в телефон). Пусть будет счастлив мой детский друг, где бы он ни был.

Кошки

Родители кошек не любили категорически. Отец-охотник предпочитал держать собак, мать относилась неприязненно к любым животным. Я же уродилась отчаянной кошатницей. Любила всех животных, но теплые, мягкие мурчащие питомцы вызывали особый отклик в моей душе.

В Абатском доме бабушки кошки всегда были в наличии для ловли мышей. Бабушка не испытывала нежности к этим зверькам, но неизменно хвалила их за хорошо выполненную «работу», когда домашний хищник приносил к порогу задавленного мышонка; кормила за выполнение необходимой в хозяйстве функции – сбережение запасов. Она относилась к домашним животным с присущей всем деревенским простотой, без пиетета, и, не моргнув глазом, топила в ведре ненужных котят. Загадкой, на мой детский взгляд, было то, что почти каждое лето, когда я приезжала к бабушке, кошка в доме жила новая, уже взрослая. Брала котенка бабушка ранней весной, потом он вырастал, ловил мышей и не редко пропадал или погибал от естественных причин, и в дом бралась следующая кошка.

Я пыталась всякими способами подобраться к любой деревенской кошке и выразить ей мою любовь и восхищение усиленным тисканьем, когда она, уставшая от ночной охоты, отдыхала на печке, на кровати деда Семёна, или растянувшись на половичке в сенках. Кошки, все как одна, не привыкшие к детям и ласке, недовольно шипели, убегали и царапались. Сколько меня не предупреждали, чтобы я оставила животных в покое, это не помогало. Из лета в лето на моих руках красовались красные царапины – символ моей «неразделенной любви».

Одно лето жил у бабушки серый кот – Васька. Был он суровый и самый нетерпимый к моим поползновениям его приласкать. Он жил ловлей мышей и охраной своей территории, мог несколько дней где-то пропадать, а потом сутки отсыпаться на печке. Ел Васька с утробным рычанием сырых пескарей и требуху, всем своим презрительным видом и острыми когтями пресекая моё желание подружиться. После нескольких неудачных попыток погладить кота, который повадками больше напоминал дикую рысь, я отступила и держалась подальше.

Когда я приехала на следующее лето, у порога меня встретил новый жилец – беленький кот Костя. На мой вопрос: «Куда же делся предыдущий охотник?» Бабушка пожала плечами: «Ушел куда-то гулять в конце февраля и пропал. Я подождала пару месяцев и взяла Костю». С Костей мы подружились. Отчасти оттого, что я стала старше и уже не пыталась душить кота в своих объятьях, а он довольно терпимо относился к теребящему его ребенку. Мы вместе сидели на печке: изредка Костя даже негромко мурчал, когда я чесала его за ухом. Бабушка позволяла мне кормить его молоком. Наконец, у меня появился питомец, я была несказанно этому рада.

Но в один прекрасный день неожиданно вернулся «хозяин» территории – Васька. Он с февраля прожил, видимо, насыщенную событиями жизнь: одного глаза у него не было, шерсть кишела блохами и свисала на животе серыми свалявшимися комками, ухо было порвано совсем недавно и ещё кровило. Без церемоний возвращенец прошел под стол, где Костю в консервной банке дожидалось молоко, и деловито отобедал.

Костя совершенно не ожидал, что вот так запросто в его дом может прийти дикий зверь и очумело смотрел из-за занавески. Затем несмело спустился с печки. Как раз Васька закончил трапезничать и направился на печку – спать. Встреча состоялась на половичке, там же началась отчаянная драка. Костя не смог убедить «гладиатора», что он тоже имеет право тут жить. Изрядно потрепанный, он убежал в огород и залег в кустах картошки.

В течение следующих двух недель то тут, то там проходили кошачьи схватки за право владения территорией. Мне было искренне жаль Костю, который выглядел затравленным и значительно уступал авторитетному Василию. Через некоторое время Василий понял, что прогнать Костю не получится и придется его терпеть. Серый кот по-прежнему ел первым и занимал теплое место на печке. Белый кот – смиренно ждал поодаль своей очереди к кормежке, отдыхал на полу и надеялся, что жажда приключений и вольной жизни снова позовет Ваську в побег из дома. Бабушка вздыхала, но делать было нечего, пришлось ей держать обоих котов.

В доме моей тёти в Абатске тоже появился котенок. Это была полосатая серая кошечка. Счастью моему не было предела: я её кормила, играла с ней, гладила, усаживала себе на колени и наблюдала, как она задорно скачет, пытаясь поймать стрекоз на ограде. Напротив крылечка, метрах в десяти, был небольшой холмик – ходить туда, мне было запрещено. Во-первых, там росли царапучие кусты малины, во-вторых, там находился погреб – глубокий и темный. Именно в ту сторону при очередной прогулке направился котёнок.

Я воровато огляделась по сторонам – никого, и потрусила за ним. Большая круглая крышка с погреба была откинута. Я подкралась и, вытянув шею, заглянула в темную дыру, которая дышала земляной прохладой. Вниз, на два – два с половиной метра, уходила деревянная приставная лестница. Круг света сверху освещал небольшой участок земляного пола под ней. Вокруг царил мрак. Не было видно, в отличие от подпола в доме, ни полок, уютно уставленных банками с вареньем, солеными груздями, помидорами и чем-то неустановленным, ни лампочки, свисающей на проводке с потолка, ни лотков с хранящейся картошкой.

Я стояла наверху, вглядываясь в эту бездну и представляя, что бы стало со мной, решись я спуститься туда, в глубину. Уж наверняка, – размышляла я, – стоит мне только ступить на этот пяточек света, стоит только коснуться сандалем утоптанного дна, как сразу из темноты протянутся ко мне чьи-то корявые руки и утащат под землю. Немыслимые чудовища разорвут на кусочки, съедят, и никто не узнает, куда я подевалась. Мои мысли о том, как мне себя жалко, погибнувшую так стремительно в воображаемой реальности, прервал жалобный писк снизу.

Я захлопала от неожиданности глазами, изо всех сил таращась в черноту погреба. Потом позвала: кис-кис-кис. Котенок был внизу, видимо, упал. Он вышел в круг света под лестницей и задрал мордочку наверх. Я беспомощно посмотрела по сторонам: как же я смогу бросить его там одного на съедение чудовищам? Мне придется спуститься и достать его. Я нервно сглотнула. Спускаться было подобно самоубийству. «Может, чудища специально его поймали, чтобы добраться до меня?», – рассудила я. Побродив минуту-другую по малиннику, я вернулась к отверстию, присела на колени и, нагнувшись в дыру, стала кис-кискать.

Котенок стал забираться по ступенькам наверх. Для него это было довольно сложно, он мявкал и трусил. Когда он поднялся на несколько ступенек, я вытянула руки и вытащила его на поверхность. Облегчение было всеобщим: я была довольна, что не придется лезть к чудовищам и рисковать своей жизнью, котенок – что оказался на солнышке. Когда сердечко у котенка на моих руках снова забилось ровно, я задумалась о том, сможет ли он повторить свой «подвиг» ещё раз.

Подойдя к яме, я присела на корточки и сбросила его вниз. Котенок, как и ожидалось, приземлился на лапы, отряхнулся, и, поняв, что ему снова предстоит карабкаться наверх, полез на волю. Я подхватила его у выхода и снова бросила вниз. В этот раз он упал не так удачно – несколько раз стукнулся о ступеньки лестницы. Я звала сверху. Котенок отдышался и снова стал залазить, но уже не так быстро. Как только он поднялся, то хотел убежать, но я его поймала и снова кинула вниз. Так продолжалось несколько раз, пока, наконец, он не понял, что пока я его жду наверху, из погреба он не выберется. Он улегся внизу у лестницы и стал ждать, когда я уйду.

Я звала, но, убедившись, что ему эта «игра» надоела, побежала по своим делам, совершенно забыв о питомце в погребе. Вечером сестра спросила меня: не видела ли я котенка? Она не могла нигде его найти. Я понимала, что поступила нехорошо (ходила к запрещенному погребу, а не издевалась над беззащитным существом), а потому ответила отрицательно.

Тогда я не считала, что поступила жестоко. Была безнаказанность и скука: просто интересно посмотреть – сколько раз котенок сможет выбраться из затруднительного положения? Насколько хватит его упорства, сил, терпения? Как долго он будет идти ко мне, зная, что я снова причиню ему боль и страдания? Я любила кошек, желания покалечить животное или причинить вред не было. Жаль, что в тот момент кто-нибудь не объяснил мне, что чудовище, которого я боялась внизу, всё время находилось наверху – я сама была им.

Порой кажется, что бог поступает также: зовет нас к свету, успокаивает, затем швыряет вниз (без злобы, без коварства), а только чтобы проверить – остались ли силы, стремление через боль идти на его зов или мы готовы сдаться, остаться в отчаянье, лежать во тьме на сырой земле, утратив веру когда-либо подняться.

Лилина мама

По соседству с домом тёти Гали в Абатске стоял беленый известью дом. Там жила моя лучшая подруга – Лиля. Она была младше меня на два года, но жизненным опытом она значительно превосходила меня, отчего мне всегда было интересно с ней. С Лилей мы дружили, сколько себя помнили, поэтому, когда я приезжала на лето, я всегда приезжала к родственникам пожить, а к ней «подружить» – напитаться нашей дружбой на весь предстоящий год. С каждым годом дружба крепла, а наши встречи происходили так, будто мы расстались вчера.

Семья у Лили была преинтересная. В семье росло трое детей: старшая Лиля, её младшая сестра и брат. Присматривали за детьми две бабушки. Мать отца – тучная громкоголосая женщина с черными волосами, размашисто ходила по огороду и крыла трехэтажным матом всех и вся. В нашей семье выражались предельно литературно (за редким исключением), поэтому громкие бранные тирады, которые слышались с раннего утра до заката, представлялись мне невероятно смешными. «Матью-перематью» покрывалась морковка, которая смела зарасти сорняками; баня, которая слишком жарко истопилась; кошки-собаки, которые попались под ноги; непослушные внуки-дети, которые давно перестали обращать внимание на этот «изысканный колоритный диалект». Зачастую для выражений повод был не нужен – они шли искренне от души, не привязываясь к какому либо факту или событию. Самое уникальное, что слова, словосочетания и целые элегии на мате не повторялись, не противоречили друг другу, а целостно описывали ситуацию и отношение к ней повествующего.

Противоположностью была мать матери – кроткая и тихая, в простом ситцевом платье, она часто сидела перед оградой на лавочке. Она потеряла зрение много лет назад, что не мешало ей хорошо ориентироваться в доме и присматривать за внуками. Глаза её, подернутые белой пеленой, устремлялись вдаль; голос звучал негромко, но спокойно и уверенно, отчего женщина напоминала оракула, который вещает волю богов. На контрасте обе бабушки составляли эффектный дуэт, который криками или мягким увещеванием решал любой вопрос.

Отец Лили – человек холеричный, импульсивный часто бывал непредсказуем, отчего его побаивались не только домашние, но и соседи. Хозяин был с домочадцами суров и требователен: когда он бывал дома, все должны были сидеть под замком. Он то сидел без работы, маясь от безделья и погружаясь в состояние глубокого запоя, то начинал бурную деятельность, приносящую как доход в семью, так и беспокойство о безопасности этой деятельности. Период активности сменялся меланхолией и новым запоем, в котором исчезали все добытые трудовым путем средства. Семья на таких «качелях» то получала нежданно дорогие подарки, то думала, как не умереть с голоду. Очень выручал огород и неравнодушные соседи, которые иногда отдавали кое-какие вещи.

Мать Лили – молодая сильная красивая женщина была локомотивом, который тащил на себе всё семейство. Она могла быть строгой и требовательной, могла мягкой и смешливой, но всегда доброй и честной. В редкие и оттого прекрасные моменты веселья, лицо её, обычно тревожное, печальное, вдруг расцветало и лучилось детской радостью, а на щеках появлялись ямочки, превращая её уставший вид в совершенно девчачий. Для меня на всю жизнь эта женщина стала примером «русской женщины», настоящей, цельной и невероятной в красоте и глубине души своей.

Лилина мама вышла замуж рано, как и многие в деревне; переехала в дом мужа и свекрови и с тех пор жила однообразной и нелегкой жизнью с мужем-тираном. Она рожала детей, воспитывала их, лечила, защищала, растила с удивительно правильным посылом – верой в добро; она заботилась о престарелых родителях своих и мужа; она вела хозяйство и огород; она работала на двух работах – в пекарне и детской больнице; любила жизнь и своего непутевого, иногда опасного мужа.

Год за годом приезжая в Абатск, я видела, как тяжела её жизнь, как бьется она за свою семью, детей, как хотела бы, вероятно, что-то изменить, но не может выпрыгнуть из неумолимого колеса жизни. Она никогда не была на море, за границей или в Москве; в жизни не носила золота и норковых шуб; не ездила на дорогих автомобилях; не получала «высшее» образование; не делала «карьеру» – никогда ничего из того, что принято считать пунктиками в «успешности». Но, несмотря на это, чище и светлее в простоте и искренности своей, я не встречала души. Лилина мама – символ христианского смирения, не бессилия или апатии, а истинного отношения ко всему «с миром».

В 2000-х годах, будучи уже взрослой, я приехала в Абатск на пару дней. Мы встретились с Лилей у их палисадника, сели на скамеечку, и я стала показывать мои фотографии из музея мадам Тюссо в Лондоне. К нам вышла Лилина мама. Она тоже села рядом и стала перебирать фотографии: «А, это – Путин, это – Джон Траволта, это – Мария Антуанетта с семьей, Битлз, Ясер Арафат…»