Подселение

Эти «слЯпые негодники» было у неё самым любимым и часто употребляемым ругательством. Своим возникновением оно обязано истории с моим наречением.

Ещё до моего рождения, родители и бабушка, без всяких УЗИ, помогающих узнать пол ребенка и ещё другую информацию, были непоколебимо уверены – родится девочка. В один из вечеров за ужином, примерно за месяц до маминых родов, каждый из них написал свой вариант имени для меня.

То ли шляпы под рукой не оказалось, то ли перевернутая шляпа со свернутыми тремя бумажками, ожидающая события показалась им несуразным предметом, но они воспользовались обожаемой вещицей бабули. Антикварным фарфоровым кофейником, постоянно присутствующим на столе.

Кофейник не использовался по назначению, служил салфетницей, потому, как крышка от него невесть когда потерялась, носик отбился, но место травмы аккуратно зашлифовали. О том, чтобы выбросить и речи не возникало, ведь ни трещин, ни сколов… Невесомо легкий, с широким горлом, красивого сливочного цвета с ручной росписью. Карминного цвета ягоды рябины казались трехмерными, живыми, а снегири с огненными грудками словно готовы каждую секунду спорхнуть с него и улететь куда-то.

Из него вынули льняные салфетки и положили записочки с именами.

Бабуля отвечает на любые мои вопросы. Всегда на все-все отвечала обстоятельно, подробно, эмоционально, с явным удовольствием. Только на вопрос «А как мама познакомилась с папой?» ответила отрывисто и кратко: «Искала она службу, Лучик, а нашла суженого».

Лучик – это от мамы. Пока она ещё была жива, я была её Лучиком. И, хотя не могу, считается – не должна этого помнить, ясно помню, как я уткнулась в мамину грудь и слышу её певучий, ласковый голос – «Лучик мой…».

Будучи младенцем, я навсегда запомнила её голос, звучание безусловной любви. Мамин подарок.

Бабулечка называла меня Лучиком исключительно в самых-самых волнительных случаях. Спустя несколько лет, я уже знала: родители встретились, когда мама проходила прослушивание в оркестр музыкального театра, где папа дирижировал. Это была судьба. Они были созданы друг для друга. Папе нравилось, что мамины руки, даже чисто вымытые, всегда чуть-чуть пахли канифолью, а мама восторженно наблюдала, как папа, и в оркестре, и дома размахивал пластичными руками.

Мама после родов резко ослабла, чувствовала себя неважно, играть в оркестре не могла, почти не ходила. Папа обязан был с театром уехать на гастроли. Бабуля взвалила на себя заботы обо мне и маме, и стойко, мужественно держалась.

Вскоре мамы не стало. Отец почернел от горя.

Через полгода, чтобы я, наконец, обрела имя, и факт моего существования был подтвержден официальным документом, бабушка, держа меня, крепко запеленованную в одеяло, отправилась в ЗАГС.

В семидесятых ещё не оформляли свидетельства о рождении непосредственно в роддомах. Меня до сих пор обескураживает, что любое удостоверение личности – обществу или государству важнее самого человека. Что, без бумажки с печатью ты – никто? Не существуешь?

Чиновницы ЗАГСа не сразу согласились оформлять на меня свидетельство, настаивали на приходе в их инстанцию непосредственно родителей. Мою бабулю, которая в течение всей свой жизни была как кремень, единственный раз, очевидно, в тот момент прорвало. Она, разрыдавшись, сквозь слезы, всхлипы и сбивчивое дыхание, пыталась рассказать про непонятную хворь, забравшую маму, про папины гастроли, про кроху внучку, уже полгода живущую в этом мире без матери и без имени. Протянула сотруднице выписку из роддома и кофейник…

Сотрудница смилостивилась, вошла, как говорят, в положение, вытащила одну свернутую бумажку и даже не успела её развернуть, как бабулечка, прижимая к груди меня и кофейник, прытко удалилась.

Ушла домой, поручила случаю, в лице веснушчатой миловидной женщины в госконторе сделать маленький выбор – решить, какое из трех имен – моё.

Сама вытащить из кофейника маленькую трубочку с именем бабуля так и не смогла. Зато смогла растить меня в одиночку.

Папа немного помогал деньгами, насколько позволяла зарплата, но во всем остальном не участвовал. Я без каких-либо объяснений понимала, он любит меня, только видеть не может, слишком сильная мучила его боль.

Страдание из-за утраты любимой жены вовсе не облагораживало его. Руки его стали с каждым днем все больше и больше походить на усохшие плети, дирижировал оркестром он через силу. В каждый мой день рождения он приходил с новой пластинкой, не дарил ничего, кроме пластинок с классической музыкой. Гладил меня по голове, но никогда не обнимал. Мы втроем пили чай с нажаренным бабушкой, вкуснейшим хрустящим хворостом, обильно посыпанным сахарной пудрой, а уходя, он, обращаясь ко мне, каждый раз шептал: «Tu me comprends, ma fille?». Я, как мне кажется, понимала.

Ведь я не обижалась на папу, что его почти никогда нет рядом, как не обижалась и на маму, что её рядом никогда нет. Никогда.

Оба они ни разу не назвали меня по имени. Мама не успела, папа не захотел.

Да, я точно папу понимала, и на очередной день своего явления, пятилетняя, считавшая себя уже большой и взрослой, коротко остриженная, в темно-темно синем платье, я держу папу за руку и говорю:

– Папа, а бабулечка сказала, что ты и мама, когда ещё вы не были мамой и папой, нашли друг друга в оркестре. Маму нигде не могу найти и в оркестре не могу, а ты можешь, найди себе жену.

Папа отдернул руку, заплакал, долго-долго не приходил, пропустил два или три моих дня рождения. А потом он женился на глазастой гримерше из театра. И у них родился карапуз Бориска.

В театре возникли терки, руководство не разрешало папе репетировать с оркестром и хором какую-то особую современную симфонию его друга, композитора из Ленинграда. Папе стало совсем не до меня, мы и не виделись совсем, и я мечтала, чтобы папа обнял меня, хоть раз… Хоть раз. Чтобы понял, чтобы принял!

Вернемся к «слЯпым негодникам». В кофейнике на одну бумажечку или что-то нечаянно капнуло, и она стала нечитабельной, или сотрудница просто не разобрала почерк. Записала, как прочла и поняла, так и записала. Спустя неделю на руках у бабули оказалось свидетельство о рождении. Тут-то бабуля обрела свое незаменимое: «слЯпые негодники»! А я обрела имя – Кармина.

Бабулечка убрала кофейник в угол самой высокой полки в буфете. Я подросла, мне было любопытно, что там. Бабушка запретила смотреть, я послушалась.

Посуда у нас дома всегда блестела, и мы любили её перемывать, но кофейник бабуля протирала только снаружи, мне в руки не давала. Может от того, что полка буфета была закрыта, но в кофейнике не оказалось пыли, когда я (О! У меня есть сила воли!) перед самым поступлением в институт, достала из буфета хрупкую красоту, и вытащила до сих пор лежавшие в нем две бумажные трубочки.

На одной, её явно написал крупными буквами, с нажимом, мой отец, значилось – Ирина. На другой изящный почерк мамы – Марина. А как раз бабулечка-то восемнадцать лет назад положила записку с именем Карина.

Вмешалось непредвиденное, но, стало быть, было зваться мне – Карминой. А как изволите называть уменьшительно-ласкательно, маленькую девочку с таким именем? Кармушечка? Карминочка? Кармусечка?

Бабуля быстро сократила Кармусечку до Мусечки. Кармусеньку до Мусеньки. Муся, Мусечка, Мусенька мне нравилось. Зелено-луговое, веселое, чуток телячье, чуток кошачье имечко! И в школе меня Мусей звали, и соседи и бабушкины знакомые. Только вот уж для своих однокурсников, в другом, большом, не родном городе, станет секретом, что я Муся. Детство кончилось. Пришла пора зваться и быть Карминой. Пора и саму себя узнать, Кармина. Узнать, понять себя. Принять.