Булочник и Весна

Тут рыжий приметил меня, швырнул сигарету и, весь под-распахнувшись, отслоив правую ладонь от папки, навострился знакомиться:

– Это кто же тут с тобой, Петька, суровый такой?

Я стоял в оборонной позе, сжав ладонями локти. Не подать человеку руку нельзя, но от Петиного Михал Глебыча несло серой. После аллергии я был чуток к запахам ада. Не эти ли бледные глазки тогда, на балконе, подсовывали мне «договор»? Замешательство длилось секунду. Моя ладонь уже двинулась навстречу его рябой руке, но я опоздал. Петин шеф не из тех, кто ждёт. Он рассмеялся и, схватив меня за локоть, потормошил.

– Ну, здравствуйте! Пажков, Пажков! Михал Глебыч! – чтобы не забывали! А вы что же, брат Петечкин? Похож, похож! Только один чёрненький, другой серенький! Тоже пианист? Или, может, этот, на треугольничках?

Несмотря на шутовскую манеру, голубовато-ржавые его глаза были холодны.

– Михал Глебыч, я сейчас подойду, ладно? – просительно сказал Петя.

– Полторы минуты вам даю, Петр Олегович! Опоздаете – будет вам изощрённый штраф! – предостерёг Пажков и, махнув папкой, понёсся в офис.

– Это ты зря, – сказал Петя, когда его шеф испарился. – Он тебя теперь запомнит.

– И что с того?

– А то, что в интересах бабочки не привлекать внимание энтомолога. Наколет!

Петя шутил, конечно, но мне стало не по себе. И с этим вот «натуралистом» он в одной упряжке!

– А ну давай садись! – велел я и, щёлкнув ключом, распахнул перед ним дверцу. – Поехали!

– Куда это?

– А без разницы! Хочешь – в Муром, хочешь – в Вологду! В принципе, любые предложения рассматриваются! На пару дней – голову проветришь.

Петя посмотрел на меня с любопытством.

– А потом?

– А потом вернёмся – ты за музыку, а я к своим!

Он помедлил, словно бы всерьёз размышляя над моим предложением, и качнул головой:

– Нет, брат. «За музыкой» я уже был.

11

Приветственный салют

На краю моего участка – у елово-берёзовой, раздуваемой ветром стихии леса стоял домик, косой и дряхлый, как старый маслёнок. Даже на слово «избушка» он не тянул. Я сложил в него летние шины и с этого мгновения почувствовал себя хозяином.

Мне нравилось пройтись по снежной мякоти поляны, увязнуть в её лежалых, пахнущих илом пластах и примерить взглядом – на середину, чуть ближе к лесу – будущий дом. На жгучем ветру холма он реял зыбким видением. Я не знал ещё, сколько в нём окон, где крыльцо и терраса, но уже предвкушал, как захлопочет под его крышей умасленная моими трудами судьба и вернёт мне Майю и Лизу.

Погода не благоволила началу строительства. За февраль намело двойную порцию снега, и март, двинувшись было, сник под тяжестью деревенских сугробов. Приходилось ждать.

В позднеапрельскую субботу я приехал на разметку дома. Нанятая мною дружина запаздывала. Я бросил машину под холмом, взял рулетку и пешком пошёл в гору по сияющему бездорожью. Небо над головой и земля под ногами были насквозь пролиты солнцем. Деревенский апрель, парень боевой и не стеснительный, моментально напёк мне голову, так что, если притронуться к волосам, обжигало ладонь.

От земли шёл чёрный, с грядущей прозеленью, пар. Я вдыхал его до стона в рёбрах и думал: вот бы собрать его в гранёный флакон, чтоб карьеристки из пажковского офиса, где теперь работает Петя, душились им время от времени!

Сожалея, что вряд ли удастся продать идею парфюмерной компании, я взобрался на холм. Трактор без стёкол, пьяно клонясь к забору, по-прежнему торчал на обочине. Полосатая лента на дворнике дождалась-таки своего часа – до майских осталось чуть-чуть.

Тем временем из ближайшей калитки вышла та самая девочка, что позволила мне прокатиться на снегокате. Шагая, она раскручивала пакет с болтающимся на дне кошельком. Её синие резиновые сапожки сверкали на солнце, как Адриатика.

Завидев меня, девочка приостановила вращение пакета и, подойдя, сказала без всякой робости:

– Вы если бульдозер ищете, это к нам – вон, первый забор. Крикните Колю.

Я отвечал: спасибо, бульдозер, может, и пригодится. Если решим под дом площадку выравнивать. И кивнул на мою поляну.

– Строиться хотите? – спросила она, оглядываясь на лоскут весеннего поля, и лицо её сделалось взрослым.

Я подтвердил, что не только хочу, но сегодня уже и начинаю. Будем размечать землю под фундамент.

Она взглянула на меня исподлобья и бросила с неожиданным вызовом:

– Ишь! Это наша поляна, общая! Я вот Коле скажу! – и, развернувшись, помчалась к дому – сто лет не крашенному пятистенку по соседству с моим участком. Из-под девочкиных сапог выстреливали комья глины. Один метко шлёпнулся мне под ноги, однако не взорвался.

Так-то Старая Весна встречала меня! И что, интересно, за Коля? Уж верно не тот, с роялем. Неожиданно моя совесть дрогнула. Может, местный праведник пас на этой поляне козу? Или пару веков назад тут была, да сгорела церковь?

Взволнованным шагом я двинулся по поляне к избушке, в которую сложил шины. Там, под крыльцом, у меня были приготовлены колья для разметки углов будущего дома. Не то чтобы я собрался использовать их в качестве боевого оружия, но всё-таки пусть что-нибудь да будет в руках.

Тем временем конфликт на всех парах нёсся ко мне. Обернувшись на треск соседской калитки, я увидел его бешеный лёт и пожалел, что не успел добраться до кольев. Пришлось вынуть из кармана рулетку. Сжав её, как гранату, я двинулся навстречу враждующей стороне.

Мой противник был не высок, но жилист и, должно быть, силён. Отчаянный воробей в штормовке.

– Я те дам фундамент! Вали отсюда! – выкрикнул он надорванным голосом и метнул в придачу ещё несколько жгучих, чёрных, как головешки, слов. Над ними сумрачным хором мне послышалось «А-а-а-а…» из военных фильмов, когда наши бегут в атаку.

За спиной у вояки темнела вспененная снарядами пашня. Худое небритое его лицо зажёг гнев, но самое страшное – глаза смотрели не на меня, а насквозь, в самое пекло. «Нет, не фашист, – подумал я. – Наш солдатик!» – и сказал ему громко, как глухому:

– Ты, брат, не волнуйся так! Если какие вопросы – давай обсудим!

Однако воробей не был готов к обсуждению – ему страстно хотелось битвы.

– На этом поле знаешь, что было? – орал он, притормозив в паре метров, но продолжая устремляться ко мне головой и грудью. – А! Не знаешь! Так какого хрена полез? Этому полю вечный огонь полагается! И чтоб караул! Эх ты, мародёр вшивый!

Я растерялся, не в силах решить по справедливости, каким должен быть мой ответ Чемберлену. С одной стороны, на всякий наезд следует давать сдачи. Но с другой, что-то неправильное мне слышалось в этом наезде – стилистическая ошибка! Сожалеющее «эх ты» и потом – «вечный огонь». Какие-то не вражеские слова употреблял мой противник и смущал меня этим.

– Ну чего ты шумишь! На вот, лучше рулетку подержи! – сказал я. – Мне от твоего забора десять метров отмерить надо. Тут угол дома будет, – и протянул ему увесистую катушку.

Воробей не думал долго, а спружинился и, размахнувшись, снизу дал кулаком по моей руке. Рулетка выстрелила во влажную апрельскую высь, и я сам как будто взмыл вместе с нею – глянуть в прощальный миг на дела своей жизни. Вот он, мрачный тип с грязными руками и сердцем – претендует на чистую землю, не покаявшись, требует «новой жизни». Поделом же ему!

Вздымая брызги, грохнулась рулетка, и нас швырнуло взрывной волной в сон, где вечная рукопашная. Но сцепиться мы не успели – чья-то серокрылая фигура, стремглав пролетев над кочками, встряла меж нами.

– Коля! Ко-ля! – выкрикивал миротворец, силясь поймать воробья в смирительное объятие. – Ко-ля! Послушай меня! Может, у человека документы! Может, он собственник! – Тут наконец он исхитрился и, приобняв товарища со спины, слегка прижал ему горло.

– Да хоть папа римский! Кхе-кхе! – кашляя, ревел воробей. – Я тебе спалю твой дом! Да пусти ты! – Это не мне. – Свистнет он ясным пламенем! – и вроде бы рванулся опять, наставил лобешник, но я почувствовал: воздух между нами как будто провис – былого натяга как не бывало. Это значило, что ярость пошла на убыль.