Зависимость от любви
Пытаясь вернуть всепоглощающее чувство любви и жалости к матери, я снова подошел к ней и взял ее за руку, заглянул в лицо. Мама с признательностью посмотрела на меня:
– Какой ты у меня чуткий малыш! – со слезами на глазах сказала она. – Другой ребенок и не заметил бы, что маме плохо, а ты так понимаешь меня… Если бы не ты, то я и не знаю, как бы жила…
Если бы только мама знала, что минуту назад я не хотел слушать ее, а хотел радоваться жизни, гоняться за кузнечиками и испытывал досаду из-за ее несчастного унылого вида. Как я мог?! Как я могу хотеть радоваться, когда маме плохо? Разве я предатель? Или разве я черствый, как какой-нибудь другой ребенок? Нет. Если маме плохо, то я не имею права радоваться и прыгать. Я должен быть рядом с ней и должен жалеть ее.
И все же жить хотелось. Просто жить и все. И я так и существовал раздираемый противоречиями. Друзья во дворе и в садике давно уже были мне приятней и интересней мамы, но я считал своим долгом постоянно реагировать на материнское горе, и я реагировал. Мать очень отзывчиво принимала мое участие в ее страданиях. После смерти отца она поняла, насколько любит меня и нуждается в моем участии. Да и я только после смерти отца понял, сколько всего я могу дать своей маме.
Однако время шло. И когда мне было примерно шесть с половиной лет, мать моя перестала убиваться, повеселела. К нам стал часто приходить некий дядя Дима. Он мне понравился с первого раза. Веселый, большой и добрый. Я постоянно вис на нем словно обезьянка и был счастлив, потому что была счастлива мама. С моей души словно камень слетел. Жизнь снова заиграла всеми красками. Но я навсегда запомнил свой ужас при виде материнского горя и боялся, что этот ужас вновь вернется. Дядя Дима скоро совсем перебрался в нашу квартиру, все вроде было хорошо, а я все никак не мог успокоиться. По многу раз в день я спрашивал дядю Диму, не умрет ли он.
– Да с чего это я должен умереть? Ничего я не умру! – весело говорил тот. – Я собираюсь жить долго-долго! Ты вот вырастишь, у тебя дети появятся, и я их еще понянчу! Вот как долго я буду жить!
Меня его слова немного утешали, но через какое-то время страх снова одолевал меня. А уж если дядя Дима задерживался вечером, то я начинал сходить с ума. Я даже звонил ему на работу, чтоб узнать, где он. Но, если честно, я не столько боялся смерти дяди Димы, сколько горя мамы. Я так этого боялся, что предпочитал лучше сам умереть, чем пережить весь этот кошмар снова. Жизнь налаживалась, мать была снова счастлива, а я все никак не мог поверить, что теперь все будет хорошо и жил в ожидании какого-то ужаса. Я постоянно требовал заверений от мамы, что с дядей Димой все будет хорошо. Просил отчима осторожно переходить дорогу, смотреть по сторонам. При всем этом за самого себя я совсем не боялся. У меня была уверенность, что если я умру, то мне будет хорошо, вот только бы смочь как-то маме об этом сообщить, чтоб она не страдала. А еще в этот период я стал осознавать, что могу жить без матери и перестал бояться ее смерти. Ведь если она умрет, то страдать точно не будет, и наконец-то поймет, что зря мучилась из-за умершего отца. Она увидит, как на небе хорошо. А я с дядей Димой не пропаду. У меня даже в голове возник список значимости каждого из нас для жизни. Своей смерти я совсем не боялся, мамина смерть принесла бы мне облегчение, потому что тогда бы она никогда больше не страдала, и я бы тоже был спокоен. А вот смерти дяди Димы я боялся больше всего. Мать тогда снова начнет плакать и рыдать, а мне ее страдания хуже всего, хуже ее смерти. Это самое страшное, что может случиться. Я мог спокойно видеть слезы других людей, спокойно смотрел новости о творящихся в мире несчастьях – не трогало меня это все. И только мама с ее несчастьем и горем была для меня настоящей катастрофой. Но, кажется, я сам скоро стал для матери и дяди Димы катастрофой. Я то и дело просил отчима быть осторожным, чтобы с ним ничего не случилось. С матери брал бесконечные обещания, что она не будет плакать по нему, если он умрет, что всегда будет веселая. Они мне все это обещали. Я ненадолго успокаивался, а потом снова лип к ним прося заверений и обещаний. А по ночам меня стали мучить кошмары. Я просыпался в слезах, а возле меня стояли и мама, и дядя Дима – оказывается, я во сне кричал и будил их. Дядя Дима сказал матери, чтоб та сводила меня к врачу. И я помню этот визит. Мне было стыдно, потому что врач, к которому меня отвела мама, оказался психиатром. Разве я псих? Мне тогда было уже восемь лет, я учился во втором классе. Психиатр смотрел на меня поверх очков, и мне казалось, что он видит во мне что-то такое психически-ненормальное. Но ничего страшного не произошло. Врач, выслушав мать, с большим сочувствием поговорил со мной. Несколько раз сказал мне, что все будет хорошо, а маме моей сказал, что если у женщины есть дети, то она прежде всего должна думать о них, а не о своем горе, как бы тяжело ей не было:
– Это мы, взрослые, должны заботиться о детях и утешать их, а не они нас!
Он выписал мне какие-то таблетки, еще раз сказал на прощанье, что все будет хорошо, и мы пошли. Слова, сказанные доктором, что все будет хорошо, очень понравились мне. Я бы сотни тысяч раз слушал это «все будет хорошо!» А когда мы вышли из поликлиники на улицу, мать моя вдруг стала меня обнимать и целовать:
– Прости меня, малыш! Прости! Какая я была дура! Прости! – твердила она и плакала при этом. Мое сердце невыносимо сжала боль. Я не мог видеть ее слезы!
– Нет! Нет! Не плач! Все хорошо! Все хорошо! – гладил я мать по голове, и сам плакал.
– Это я виновата, во всем виновата я! Плакала при тебе, а ты так переживал! Какая я глупая!
– Нет! Нет! Ты самая умная! Самая лучшая! И я больше не буду переживать!
В растрепанных чувствах мы вернулись домой. Мама сразу же дала мне выписанную врачом таблетку, и с того дня окружила меня неимоверным вниманием и заботой. И мне это нравилось. Я даже специально стал напускать на себя несчастный вид, чтоб мама побеспокоилась обо мне, пожалела, поняла, как мне плохо. Помогали ли мне таблетки или нет – не знаю. А вот мой несчастный вид всегда приносил свои плоды. Мама меня чуть ли не на руках носила, лишь бы только порадовать меня чем-нибудь. Кажется, наши роли поменялись. Раньше я не сводил глаз с ее лица, теперь же она постоянно тревожно смотрела на меня. Теперь я был королем. Но скоро я заметил, что присутствие рядом мамы заставляет мою душу болезненно сжиматься. Мне было тяжело рядом с ней. Вот возле дяди Димы я отдыхал морально. Здесь не нужно было тревожиться, не нужно было корчить из себя страдальца. Дядя Дима постоянно вовлекал меня в свои дела. То мы с ним в гараже пропадали, ремонтируя машину, то он на рыбалку меня брал. А с третьего класса он записал меня в секцию русского рукопашного боя. Мое беспокойство из-за мамы и дяди Димы стало менее выраженным. Я перестал просить их заверений о том, что все будет хорошо, но я чутко улавливал их настроение и постоянно как бы держал их в поле своего зрения. Мне не нравилось, что мать постоянно что-то требует от дяди Димы, все чем-то недовольна. Дядя Дима мне казался очень хорошим, и мне было жаль его. В то же время, что бы мать ни делала, чтобы не говорила, как бы себя ни вела, она продолжала быть для меня человеком, от настроения которого зависело и мое настроение. Я очень чутко реагировал на все движения ее души.
В рукопашном бое у меня наметились успехи. В четвертом классе меня впервые взяли на соревнование, где я занял первое место. Это меня так вдохновило, что я еще усерднее стал заниматься и скоро стал одним из лучших в нашем спортклубе, и на соревнованиях неизменно занимал только первые места.
Глава 2
В шестом классе, почти в самом конце учебного года, со мной произошло событие, которого я совсем не ожидал. Жизнь моя в то время протекала спокойно. Среди пацанов я пользовался большим уважением, учился хорошо, с родителями тоже, казалось, все было хорошо. В общем, жил себе жил, и вдруг… Пришла к нам в класс новенькая девчонка, и я неожиданно для себя влюбился, да так, что даже самому странно было.
О ее приходе наша классная руководительница сообщила нам за неделю до ее прихода. Я на это сообщение не обратил никакого внимания. Ну придет к нам какая-то девчонка, ну и пусть. Вообще к девочкам я относился дружелюбно, с некоторыми у меня с раннего детства были дружеские отношения. Особенно с теми, которые любили вместе с мальчишками лазать кругом. И в спортклубе у нас полно было девчонок, умеющих бороться не хуже мальчишек. Но когда я увидел нашу новенькую, то у меня в голове и в душе все перевернулось. Помню, как во время урока математики дверь класса открылась, и директриса ввела ее:
– Ребята, знакомьтесь, это Инесса Златозарная. Она теперь будет учиться в вашем классе.
Наступила гробовая тишина, все просто замерли, пригвожденные красотой этой Инессы. А может быть, мне все это показалось, и это только я один замер. Я еще никогда не видел ничего подобного. Тонкая, высокая, смуглая, с черными длинными косичками – девочка была необыкновенна. Красивое, словно выточенное лицо с ярко синими заплаканными глазами. Она испуганно смотрела на нас и хлопала своими длинными, загнутыми ресницами. «Вот это да!» – пронеслось у меня в голове, и я сразу же в один момент понял, что в мою душу ворвалась любовь.
Анна Геннадьевна, наша математичка, озабочено посмотрела на класс, ища свободное место для Инессы. Мое сердце сильно забилось. Я сидел один – моя соседка по парте болела, и мне очень хотелось, чтобы эту неземную красоту посадили рядом со мной. Но в классе было еще одно свободное место рядом с хулиганом и двоечником Степновым. Учительница решила, что с таким, как я, новенькой будет гораздо лучше, чем со Степновым, и потому направила ее ко мне. Я чуть не подпрыгнул от радости. Инесса подошла ко мне, испуганно взглянула на меня своими ярко-синими глазами и села рядом. «Вот это да!» – снова восхищенно подумал я. Мне показалось, что даже обычная школьная форма сидит на ней как-то по-особенному. И красный галстук у нее был повязан исключительно аккуратно.
– Ты не бойся, – прошептал я ей, – у нас хороший класс, а если что, то я тебя в обиду не дам.
Девочка подняла на меня свое точеное личико, улыбнулась, взмахнула длинными ресницами.
– Спасибо! – благодарно прошептала она, а у меня просто дыхание перехватило. Откуда же она такая взялась? Разве такие девочки бывают? Я просто не мог отвести от нее глаз.
На перемене друзья позвали меня во двор играть в догонялки, и я впервые понял, что мне не хочется с ними идти. Мне хотелось сидеть возле Инессы и смотреть на нее. Но я оставил девочку и пошел во двор. И все было вроде как обычно: мы гонялись, ловили друг друга, вопили как ненормальные. Но мне стало скучно, и я, оставив пацанов, пошел в класс.
Инесса, не вставая, одиноко сидела на своем месте посреди вопящих и бегающих друг за другом одноклассников. Никто не подходил к ней, никто с ней не общался, и было видно, что девочке неуютно и одиноко в новом классе. Войдя, я сразу оценил обстановку: все старались выпендриться перед новенькой. Девчонки неестественно громко верещали, носились друг за другом, показывая какие они тут боевые все. Мальчишки мутузили друг друга, а двоечник Степнов театрально заламывал руки тихоне Ваньке Чернышову. И при этом все то и дело поглядывали на новенькую, проверяя, как она реагирует на их лихие выверты. «Какой же я дурак, что оставил ее одну!» – думал я, приближаясь к Инессе. А она, увидев меня, вдруг с облегчением улыбнулась и вздохнула. Мне показалось в этот момент, что я вижу не девочку, а ангела.
– Хочешь, я покажу тебе нашу школу? – спросил я ее, думая при этом, что больше не оставлю ее. Никогда не оставлю.
– Хочу, – снова улыбнулась она, и ее ресницы сделали такой очаровательный взмах, что я снова ахнул про себя.
Мы вышли в школьный коридор, где стояли группки старшеклассников. и я повел ее по этажу:
– Вот здесь кабинет физики, а здесь химии, а вон там, в конце коридора, кабинет биологии, – я показывал ей кабинеты, а сам просто не мог оторвать глаз от нее. Она была очень тонкая, и оказалась не такой уж высокой, по крайней мере, я был выше нее, но я вообще всегда отличался хорошим ростом и был одним из самых высоких в классе. Инесса внимательно смотрела на двери кабинетов, а потом с признательной улыбкой взглядывала на меня. И столько доверия было в ее взгляде, что я готов был умереть, но оправдать это ее доверие.
Прозвеневший звонок вывел меня из почти сказочного состояния, вернул на землю. Мы прервали экскурсию и пошли в класс.
– А на следующей перемене, я покажу тебе все остальное, – заверил я девочку, и она в ответ снова улыбнулась доверчивой улыбкой.
На следующей перемене весь наш класс перешел в кабинет физики, а мы с Инессой продолжили экскурсию по школе. Я показал ей все закоулки и потайные закутки. И вот в одном из закутков, под лестницей, Инесса вдруг доверчиво обратилась ко мне:
– Мальчик, а как тебя зовут?
Я изумленно посмотрел на нее. Почему-то мне казалось, что я знаю ее всю жизнь, а она меня знает.
– Коля, меня зовут, – смутившись, ответил я. – А тебя Инесса. Такое красивое имя… Похоже на «Принцесса».
– Мне больше нравиться, когда меня называют просто Инна.
– Инна… тоже красиво. А откуда ты приехала? С юга?
– Почему с юга? – удивилась Инна. – Наоборот, с севера, из Оренбурга.
– И вы теперь всегда здесь будете жить? – с надеждой спросил я, боясь, что ее семья вернется в свой Оренбург обратно.
– Всегда, – ответила Инна. – Мама моя с этих мест. Это папа с Оренбурга, но маме там климат не подошел, она постоянно болела, и мы сюда переехали. Но я не хочу здесь жить! У меня там были подруги, лес совсем рядом. Знаешь, какие там леса?! Здесь совсем все не то.
– Да ты просто не видела здесь еще ничего! – возразил я ей. – Там у вас леса, конечно, не сравнить с нашими, но и у нас хорошо. Леса небольшие, но какие степи! Кругом простор, свобода! Далеко-далеко все видно, до самого горизонта. А в степях земляника летом, полевые опята, а цветов сколько! Ящерицы кругом носятся, зайцы прыгают. А зимой тоже красиво. Выйдешь за поселок, и за километры видна белая степь с черными перелесками и редкими поселками. Такая красота, просто дух захватывает! Тебе надо обязательно погулять в степи за поселком, и тогда ты поймешь, как тут хорошо! Сейчас уже гусиный лук растет, фиалки полевые. Ты видела гусиный лук? Такие маленькие желтенькие цветочки. А фиалки? Тоже малюсенькие, но если сорвать и поднести поближе к глазам, то диву даешься, какие они красивые!
– Коля, ты романтик, – заглянув мне в глаза, сказала Инна. – Такие, как ты, обычно пишут стихи.
– Да! Я могу писать стихи! – воскликнул я. Как она догадалась? – Хочешь, я для тебя чего-нибудь напишу?
– Хочу, напиши, – кивнула Инна, а я так обрадовался этому, что в голове у меня сразу же родились строчки:
Такие синие глаза!
Наверно, я сойду с ума…
В это время прозвенел звонок, и мы побежали на урок. Возле кабинета стояли два моих лучших друга – Сашка Чащин и Серега Щукин. Мы с ними вместе занимались рукопашкой и считались в классе самыми сильными и смелыми, хотя на соревнованиях только я занимал из всей нашей троицы первые места.
– Колян, ты че, влюбился? – в лоб спросил меня Серега Щукин. Его рыжие вихры торчали во все стороны, а серые глаза хитро прищурились. Сашка с иронией смотрел на меня, ждал ответа. Они будто хотели уличить меня, поймать, насладиться моим смущением.
– А че, мне нельзя влюбиться? – в ответ спросил я, и прошел мимо них в класс.
– А как же наш поход на великах? – растерянно спросил меня в спину Сашка. Я обернулся, посмотрел на его простое лицо в веснушках и повернулся к Инне:
– У тебя велосипед есть?
– Есть, – утвердительно кивнула она головой.
– Поедешь с нами в лес сегодня после уроков?
Инна на мгновение растерялась, задумалась, несколько раз взмахнула длинными ресницами и почти шепотом сказала:
– Поеду!
– Ну вот, – хлопнул я Сашку по плечу, – все в силе! Сегодня едем в Золотую долину. С Инной.
Я не мог не заметить, что они оба, словно завороженные смотрели на девочку. Было понятно, что возражений не последует. Однако в душе моей противно шевельнулась ревность. За короткое время Инна стала мне очень близка, я уже вовсю считал ее своей, а тут эти двое еще… И смотрят-то как! Хотя разве можно смотреть на Инну иначе? Вот только так: завороженно и с восхищением.
После уроков мы все втроем пошли провожать Инну домой. Пацанов словно прорвало: они как клоуны кривлялись перед девочкой, постоянно устраивали потасовки, мутузили друг друга так, что, когда мы подошли к подъезду ее дома, два моих друга были красные, потные и грязные. Их пионерские галстуки сбились на бок, а Сашка умудрился даже сумку школьную порвать и теперь держал ее под мышкой, чтобы оттуда не вывалились учебники. Мы договорились встретиться через час у Инниного подъезда и разошлись по домам.
Дома я долго крутился перед зеркалом и все думал, могу ли я понравиться такой девочке, как Инна. Вообще я всегда нравился сам себе. Мне нравилось мое худощавое телосложение, нравилось, что я достаточно высок. Да и на лицо я красив. Это от отца мне достались светлые волосы и черные как угольки глаза. Многие находили такое сочетание неотразимым. И я решил, что имею все шансы на то, что Инна полюбит меня. Полюбит так же, как я уже любил ее.
На следующее утро я проснулся в самом возвышенном состоянии. Вчера мы вчетвером очень прекрасно покатались на великах по окрестностям. Инна в спортивном костюме казалась еще красивее, чем в школьной форме. Мои друзья поначалу снова выпендривались перед ней, но потом освоились и стали общаться с ней на равных. Инна очень органично вписалась в нашу компанию. Она прекрасно ездила на велике и вообще оказалась очень спортивной и бесстрашной. В лесу мы лазали по деревьям, и она не хуже нас лазала, а может, даже и лучше. А когда мы подъехали к пруду и раздумывали, стоит ли искупаться или нет, так как был только конец апреля, Инна разделась до купальника и прыгнула в воду. Конечно, и мы попрыгали за ней. А после наша компания долго сохла под весенним солнцем. Мы загорали и мечтали о том, кто кем будет, когда вырастет. Я признался, что хочу быть трактористом или комбайнёром, чтоб в поле работать, Сашка хотел быть бизнесменом, Серега мечтал о военных погонах, а Инна вообще столько всего хотела, что даже не знала, что ей выбрать, чтоб посвятить этому жизнь.
– Я хочу зверей лечить, – загибала она тонкие пальцы, – еще мне история нравится, биология, география, еще хочу быть артисткой, чтоб в кино сниматься, еще хочется путешествовать, книги писать, танцевать, с парашютом прыгать… Так все интересно, а что главное для меня – я еще не поняла!
Мы смотрели на нее во все глаза и примеривали на нее все профессии, которые она называла. Нам казалось, что во всем она добилась бы успеха. Во всем без исключения.
С того дня Инна прочно влилась в нашу компанию. Она даже со следующего учебного года записалась на борьбу и стала заниматься вместе с нами рукопашкой. Уже через год ее стали допускать до соревнований, в которых она неизменно выходила победительницей. Я, Сашка, Серега – мы все втроем обожали Инну, но я всегда чувствовал, что она меня выделяет из нашей троицы. С друзьями моими ей было просто весело и хорошо, но со мной она часто откровенничала, открывала мне душу. И я один из нашей компании знал, что не все так гладко было у нее в жизни. Она призналась, что те родители, которые ее воспитывают, не родные ей. Они удочерили ее в Оренбурге, забрав из детского дома, когда ей было пять лет.
– Я совсем не долго была в детском доме, – рассказывала Инна, – но помню все. Я там постоянно плакала, меня заставляли есть – это было какой-то пыткой. Один раз воспитательница стала меня с ложки кормить, и меня вырвало ей на халат. Она так орала на меня! А родителей своих настоящих я помню. Они ругались постоянно, пили водку, дрались. Я от них пряталась. Меня к себе часто соседка забирала, но и она не была хорошей. Вроде доброе дело делала – давала мне приют, но постоянно ворчала на меня. Пьяным отродьем называла. А приемные родители хорошие, очень хорошие. Но ты знаешь, все-таки не они меня родили, и мне часто непонятно в кого я, откуда я, и вообще кто я такая. Как будто я потерянная какая-то, как будто меня лишили корней. Как будто все на своих корнях, а я на чужих. Прижилась на этих чужих корнях, но постоянно чувствую себя не на своем месте, хотя жаловаться мне не на что. Приемные родители меня поддерживают. Они мне не только родителями стали, но и друзьями.
Я тоже рассказывал Инне то, что не мог бы рассказать никому. Например, я поведал ей о смерти отца, о страданиях матери на его могиле, и как это все повлияло на меня.
– Мама всегда для меня была особенным человеком, – признался я как-то ей. – У меня с ней незримая связь, и она всегда была в курсе моих дел, но вот о тебе я ей никогда не говорил. О тебе она не знает.
Вообще, я заметил, что когда мы с Инной остаемся наедине, то начинается у нас какое-то сплошное откровение с обеих сторон. Она мне открывала душу, а я ей. И чем старше мы становились, тем более откровенными были наши разговоры.
С девятого класса мы уже открыто представляли собой влюбленную парочку и были уверены, что в будущем обязательно станем мужем и женой. Маме своей я так ничего и не сказал об Инне, и в дальнейшем не собирался этого делать. Все, что было связано с Инной, было для меня слишком личным. Мама, конечно, знала, что я дружу с Инной наравне с Сашкой и Серегой, но даже не подозревала о нашей с Инной романтической привязанности друг к другу.
Я был уверен в Инниной любви ко мне, но всегда чувствовал, что люблю ее больше, чем она меня. Это было заметно, потому что она могла жить без меня, могла заниматься какими-то своими делами, а я без нее не мог. Без нее в меня вселялась та страшная боль, знакомая мне еще с того времени, когда мать моя убивалась на могиле отца, или когда она уходила, покидая меня в садике. Мне казалось, что давно я перерос эту боль, но в переходном возрасте на меня, что называется, стало «находить». Ни с того ни с сего накатывало знакомое ощущение потерянности. Я будто терял опору, твердь. Жизнь, казалось, утекает сквозь пальцы, и я не понимал кто я, что я, зачем я. Пустота и боль… Так вот Инна умела унять мою эту боль, умела заполнить пустоту. По крайней мере, рядом с ней я не чувствовал боли. Мне наоборот было хорошо и радостно. Инна была бальзамом для меня, пластырем для моей раны. Без нее я чувствовал себя так, будто меня выключали, как лампочку, и я переставал жить.
За три километра от нашего поселка простирались пахотные поля одного из совхозов. Мне нравилось уходить к этим полям и наблюдать за работой тракторов и комбайнов. В будущем я видел себя механизатором. Мать моя и слышать об этом не хотела и настаивала, чтобы я поступал в юридический институт. Но мне совсем не хотелось быть юристом. От одной мысли, что я буду изучать закон и право, на меня наваливалась скука. Мать же не понимала меня совсем, давила на меня, высмеивала мое желание. А Инна говорила мне, что всегда надо идти за мечтой:
– Нужно слушать свое сердце, а не кого-то еще, и идти туда, куда зовет душа. Так мне моя мама говорит.
Сама Инна к концу десятого класса поняла, что хочет стать артисткой цирка и собиралась поступать в цирковое училище. Родители и не думали ей препятствовать.
– Может, и мне с тобой туда поступить? – как-то спросил я Инну, не желая расставаться с ней после школы. – Физически я подготовлен, а остальному там научат.
– А ты хочешь выступать в цирке? – в ответ спросила она.
– Не знаю, – пожал я плечами, – я просто хочу быть с тобой, да и цирк все же лучше, чем юриспруденция.
– Но ты же на самом деле хочешь возиться с тракторами и комбайнами, так и иди за своей мечтой. Зачем тебе что-то еще?
– Незачем, но мама моя против моих тракторов.
– Ну и что, что против.
Мне тогда показалось, что это очень просто – идти за своей мечтой и никого не слушать. На сердце стало легко и радостно. Да и мать разве зверь какой? Ну, расстроится, а потом ведь простит. Разве может быть иначе? Хотя очень скоро жизнь моя и моей матери круто изменилась, и я понял, что все далеко не так просто.
У матери моей с дядей Димой всегда были сложные отношения. Это были два совершенно разных человека. Дядя Дима похож был на ребенка – материальный достаток его мало интересовал. Он всю жизнь проработал строителем на стройке, а в свободное время любил возиться в гараже или ловить рыбу, но самым главным занятием для него было чтение. В книгах он искал ответы на свои вопросы о жизни, о смысле мироздания. Это был достаточно начитанный, интересный в общении человек. Но в практичной жизни, как говорила о нем моя мать, он был ленив. Мама всегда была настоящей материалисткой, несмотря на то что саму себя считала женщиной возвышенной и утонченной. Яркая, красивая, она всю жизнь стремилась к внешне красивой жизни. Наша уютная квартирка, отремонтированная и обставленная, украшенная картинами и комнатными растениями, была таковой только благодаря ей. Именно она была инициатором ремонтов и различных новшеств, добывала мебель, ковры, картины и постоянно давала указания дяде Диме по поводу благоустройства квартиры. Дядя Дима неизменно удивлялся, зачем ей все это нужно, ведь и так все хорошо. Он не любил заниматься чисто мужской работой по дому, хотя если брался за что-то, то в руках у него все спорилось. Мать очень обижалась, что тот не понимает ее, начинала выяснять отношения, в процессе чего припоминала дяде Диме все, что он сделал на ее взгляд не так за всю их совместную жизнь. Дядя Дима часто не мог смолчать, и получался скандал. Мне все это не нравилось, я в такие моменты старался улизнуть из дома, за что мать меня потом попрекала:
