Забери мечту с собой

– Сирила, ты в состоянии разговорить нашего пленника? Времени мало, понимаешь!

– Я же сказала, что помогу, и какие-то жалкие слезы мне не помешают. Он не только заговорит, если надо, он вам даже спляшет.

Мужчины с усмешкой переглянулись. Ну, может, я и погорячилась, и слезы были не жалкие, но злиться на них не стала, пусть думают что хотят. Хотя… помнится, моя мама всю жизнь слезами отцом как хвостом вертела. Он мамины слезы на дух не переносил, готов был луну с неба достать, лишь бы она не плакала.

Полторанский с Глебом пару минут решали, как и где будут допрашивать, потом посмотрели на меня. Я предложила сначала поесть, а потом уже с пленником говорить.

Виктор, все это время молчавший, на мое заявление только рассмеялся:

– Вот же, худая с виду, а такая прожорливая. Глеб, ты уверен, что мы ее прокормим, может оставим здесь, пока не поздно!

Я чуть не задохнулась от такой наглости и подлости со стороны почти уже своего человека. А он… р-р-р-р, нехороший человечишка!

– Во-во, о чем и речь, смотри, командир, она еще и рычит на твоего друга, точно надо оставить.

Глеб с Полторанским со смехом смотрели на нас с Виктором. Потом, видимо, пожалев меня, наверняка опять что-то не так воспринявшую, Глеб сказал другу:

– Вить, успокойся ты уже, а то шуточки у тебя, как у пацана малолетнего. Вообще-то, и вправду пора поужинать и делом заняться, по которому сюда прибыли, а то расслабились совсем, как на курорте.

После ужина мы с Глебом и Виктором прошли в командирскую землянку, или штабную, оказавшуюся раза в два больше нашей. Там Полторанский с парой здоровенных партизанов усаживали на табурет невысокого полноватого мужчину. Пленник опасливо смотрел на всех, хоть и старался виду не показывать. В печурке потрескивали смолистые дрова, темноту разгонял чадящий масляный светильник. Командир отпустил своих людей и выжидательно посмотрел на меня.

Повернувшись к Глебу, я спросила:

– Этот человек знает наш язык? Потому что он может не понять меня.

Мужчины замерли, обдумывая, а я сомневалась: стоит ли им знать, что я могу просто прочитать всю информацию и знание языка из памяти немца, и допрос не потребуется. Но в последний момент побоялась вызвать у них отчуждение и страх. Мои размышления прервал Глеб:

– Нет, он языка не знает, но я могу говорить тебе на немецком то, о чем хочу узнать, а ты будешь повторять ему, так можно?

Согласившись с его решением, подошла к пленному и, слегка поклонившись, извинилась перед ним и сделала пару шагов назад. Пленный с восхищением смотрел на меня, прямо-таки поедая глазами. Неприятный, липкий взгляд. Глеб подошел сзади и тихо спросил, хотя и Полторанский и Виктор услышали:

– Почему ты ему кланяешься и просишь прощения?

Подняла лицо и, выдержав напряженный хмурый взгляд, ответила честно:

– То, что я сейчас сделаю с ним, навсегда его изменит. Полное подчинение – это страшное и темное заклятие, мне неприятно его применять. Я пользовалась им только раз в жизни и все равно – как в грязи испачкалась.

Виктор громко хмыкнул и иронично спросил:

– С нами, значит, можно, а с ним – нельзя, да? И что-то я не почувствовал у себя каких-то изменений. Хотя, должен признаться, ощущения тогда действительно мерзопакостные были.

Я хмуро глянула на Виктора:

– Вас было шестеро – это раз; я тогда была вымотана и напугана – это два; ну и три – он слабее каждого из вас. Вы гораздо ближе к стерхам, чем я в тот момент думала. А ментально – гораздо сильнее и свободнее. Вы сами вскорости сняли принуждение, кто-то раньше, кто-то позже, но справились все шестеро, а этот человек останется таким навсегда, если я не решу иначе.

Молчание, затопившее землянку, заставило меня нервничать и встретиться с непроницаемым взглядом Глеба и потрясенным – Виктора. Любопытный голос Полторанского прервал наши гляделки:

– А кто такие стерхи, барышня, можно узнать?

Я раздраженно отмахнулась от него:

– Вам не придется когда-нибудь встречать их, так что не забивайте себе голову, пожалуйста. Ну что, я могу начать, или в моей помощи больше никто не нуждается?

Полторанский бросил на меня возмущенный взгляд, но решил промолчать, потом приказал, кивнув на немца:

– Начинай.

* * *

Из землянки я вышла выжатая, словно половая тряпка. Пленный выложил все, о чем Глеб спрашивал у него, а после отмены заклинания остался сидеть с пустым, потухшим взглядом. И так просидит еще долго, пока память потихоньку не вернется к нему. Виктор задумчиво, исподтишка косился в мою сторону, а у меня от его взгляда толпами бегали по спине мурашки. Эх, не хочется, чтобы этот мрачный, ехидный тип прирезал меня ночью, пока сплю. Передернув от неприятных ощущений плечами, я сходила к ручью, протекающему рядом с лагерем и, смыв с себя отвращение и страх, сбегав в кустики, направилась в землянку спать.

Все трое мужчин лежали на настилах, укрывшись своей верхней одеждой и тихо беседовали под треск поленьев. Землянку освещало пламя тонкой длинной щепки, закрепленной в металлической рогатюлине. Порывшись в памяти, нашла русское название этой полезной штуковины – березовая лучина. Свет и тени причудливо раскрасили мужские лица – и не определить их истинное выражение. Чтобы не ловить на себе хмурые подозрительные взгляды, я сразу единым движением запрыгнула на верхний ярус и отвернулась к стене. Сами хотели использовать меня, а теперь недовольны и помалкивают.

Тягостная тишина давила тяжелой глыбой; мысли, одна краше другой, вихрем носились в голове, не давали спать. Да еще снова глаза на мокром месте из-за того, что Глеб не верит, хмурится и больше не делится теплом. А мне его отчаянно не хватает. Я перебирала в памяти события с нашей встречи и не могла толком выделить тот момент, когда он захватил власть надо мной и проник в мысли. Да, сначала был просто порыв, безумный план, хотелось, чтобы желание сбылось, а спустя всего пару дней, замечу, что хмурится, – и мое сердце плачет. Как это возможно? Слишком быстро и, кажется, безвозвратно? Может, пока не поздно, уйти от них в лес, я там одна не пропаду, а вот если останусь, то пути назад не будет. Ох, Великая, где были мои мозги еще вчера?..

По мерному сопению поняла, что мужчины заснули. Прямо передо мной под потолочной балкой, светлел оконный проем, в нем виднелся полумесяц. Сосредоточившись на нем и поймав вихрем пронесшуюся мысль, я медленно слезла с постели и, подойдя к стене, застыла, подняв голову и рассматривая луну. Похоже, я просчиталась со временем – у меня его гораздо меньше, чем думала. Не больше недели остается, а я еще не определилась с тем, что делать дальше со своими чувствами, мыслями и планами. Злобный Шассе! Эх, а еще хранительница и чувствующая называется!

– Сири, иди ко мне… – тихий хрипловатый голос, от которого зашевелился каждый волосок на коже и вдоль позвоночника пробежала сладкая дрожь.

Обернувшись, скользнула взглядом по напряженному лицу Глеба. Вытянувшись на коротковатом для его роста настиле, он пристально следил за мной, словно кот за мышью. Сглотнув застрявший в горле ком, я подошла к нему и, опустив голову, ждала, что он еще скажет. А он молча взял меня за руку, притянул к себе и, уложив рядом, накрыл стареньким лоскутным одеялом. Сначала я от неожиданности лежала, затаив дыхание, но постепенно расслабилась, пригрелась и, положив голову ему на грудь, удовлетворенно вздохнула. Вот и ответ на метущиеся мысли и вопросы: мое место в жизни уже определено, и ничего больше нельзя изменить.

Его дыхание шевелило волосы на макушке – платок я на ночь сняла, чтобы отдохнули примятые уши, – и наслаждалась минутами покоя в безопасности, в кольце больших сильных рук.

Глеб щекотно коснулся губами и дыханием моего уха, когда чуть слышно спросил:

– Почему ты не спишь, Сири?

Я передвинулась, скользнув по нему всем телом и также тихо ответила ему на ухо:

– У меня осталась всего неделя, Глеб, я прошу вас поторопиться с выполнением своих обязательств.

– Почему?

Этот простой вопрос застал меня врасплох, потому что именно сейчас не хотела объяснять причину моей торопливости. Поэтому просто замолчала, слушая, как гулко стучит его сердце.

– Ты выглядела неважно, когда вернулась, тебя что-то тревожит или допрос так на тебя повлиял, что ты не захотела говорить с нами?

Задев его кожу носом и глубоко вдохнув его запах, я выложила все, что думала:

– Да вы и сами не хотели со мной говорить. Разве не так? Вы замолчали, когда я зашла, смотрели на меня подозрительно и хмуро, будто я перед вами в чем-то провинилась. Ведь ты сам просил, чтобы я помогла. Я заранее предупредила, насколько это страшно и грязно. Я – хранительница, Глеб, я чувствую ваши эмоции, вашу неприязнь, недоверие, страх. Они липкой паутиной окутали меня как второй кожей, не давали спокойно дышать. Не хотела я вас напрягать своими разговорами.

Он молчал пару мгновений, потом свободной рукой коснулся моего чувствительного ушка, потеребил кисточку, зарылся в волосы ладонью и хрипло возразил:

– Ты не права, малышка, мы замолчали, потому что на тебе лица не было, застыло, словно маска. Нам просто стало неловко, ведь мы заставили тебя выполнять грязную работу. Прости, мы причинили тебе боль. Скажи, маленькая хранительница, а мои эмоции ты тоже чувствуешь?

Я затаила дыхание: неужели моя мечта исполнится?!

– Нет, Глеб, в основном я чувствую что-либо неприятное, направленное конкретно на меня, а ты слишком хорошо прячешь свои мысли и чувства.