Если проткнуть глобус. Том 1

– Умные такие! – веселимся мы, радуясь, что поболтали.

Люблю Ленку, точная она. Умная. И добрая. Когда положили трубки, память услужливо вытолкнула воспоминание о папе, и вот сейчас, по мере изложения, она почему-то требует сформулировать точненько, что по чем. Не знаю зачем. Надо!

Про папу

Я не знаю, что такое мой папа.

Сиротское дитя войны, с надломленной психикой, оставшееся один на один с этим неприветливым светом, помыкавшись как приблудный щенок?

Добрейший друг и учитель детей, с которыми он на «ты» с момента, когда те только начинают говорить «мама» и «дай»?

Тонкий неврастеник с потрясающей эрудицией и гремучей смесью юмора, и сарказма?

Мастеровой-плотник, умеющий вырубить идеальное топорище для топора, а это высший класс в этом деле. Радио-электронщик, который первый свой ламповый телевизор собрал в 1964 году, когда в нашей провинции еще и слово такое не все знали? И мультики по которому, как великое чудо, к нам в комнату приходили смотреть одуревшими от счастья глазенками все детишки нашего длинного барачного дома в Торговом переулке.

Дом три, комната двенадцать. Помню, оказывается. Мама велела заучить адрес сразу, как только сознание поселилось в моей всегда вымытой и отлично постриженной головке. Правильный подход во все времена.

В моем папе умещались одновременно стремящаяся к свободе, совершенству и путешествиям личность, обожающая Жюль Верна и Каверина, и зависимое затравленное существо с огромным, приобретенным с войны телом боли, иррационально и безумно боящееся потерять семью, как свою маму в оккупации в сорок четвертом, с постоянным мнительным проецированием своих невыносимых страхов и подозрений на жену, мою маму, как на объект возможного предательства.

Как могло все это соседствовать в одном незаурядном человеке?

Ума не приложу.

Но это так, ведь я была рядом с ним на протяжении пятидесяти двух лет и, как любой ребенок, чувствую и знаю своего родителя до тайных потрохов. Может лучше, чем он сам. Подозреваю, что мой ребенок так досконально изучил меня. И все равно любит.

Пожалуй, я никогда не встречала больше такой созидательной и всепоглощающей любви к детям, какая была саккумулирована внутри моего папы. Что это было? Талант педагога? Его внутренний ребенок, который остался живым и видящим, как нужно внимание таким же живым детям? Желание делиться? Необходимость в дружбе? Все вместе и, может быть, еще что-то важное, чего я пока не понимаю.

Во всяком случае есть десяток с лишним детей, которым, на мой взгляд, очень повезло быть его друзьями. Думаю, не так плохо, что они знают, что такое Большая Медведица и Кассиопея, и где их можно наблюдать на небе, знают, что можно с удовольствием складывать дрова в поленницу, чувствуя гордое удовлетворение от выполненной работы, держать молоток, спускаться по реке на плотах, уметь делать лук и стрелы, и что Вторую рапсодию Ференца Листа, ту что из «Тома и Джерри», можно сыграть и на гармошке.

Чем старше родители, тем больше ты осознаешь, что когда-то, с большой долей вероятности, тебе придется пережить их уход. Думать об этом страшно, но знаешь, что рубеж неизбежен. Много лет это было для меня одной из самых невыносимых мыслей. Стараешься не фокусироваться и успокаиваешь себя, как ребенок, спрятавший голову под покрывало: «Только не сейчас!». Но подготовиться невозможно.

Мама умерла внезапно. В две тысячи седьмом году, на февральскую перемену погоды.

Помню, как я два раза протяжно кричала истошным утробным звуком, выбрасывая из себя ужас и болевой шок, когда после неуверенного звонка перепуганного отца, прибежав в темноте, не разбирая дороги, в родительскую квартиру, мы с дочкой увидели ее спокойно сидящей за столом на кухне, только с неестественно откинутой к окну головой.

Мы всегда знаем, когда смерть на подходе к кому-то из близких, чувствуем всей кожей, однако это знание настолько отвратительно и пугающе, что мы предпочитаем успокоить себя первым попавшимся плацебо.

Сейчас по прошествии времени я даю себе отчет, что отчетливо видела витающую над мамой смерть.

Сделать я ничего не смогла. Или не хотела. Или не давали, потому что это не мы решаем.

Папа ушел через семь лет, которые, может быть, были самыми спокойными во второй половине его жизни. Папа ушел после продолжительной выматывающей болезни, которая, собственно, и возникла от того, что исчез его вечный раздражитель, коварный искуситель и козел отпущения – мама, которую он так и не смог победить, потому что воевал на самом деле сам с собой, со своими призраками. Дракона победить можно только в себе. Эта потеря была слишком велика для него.

Уход родителей, особенно после физического и душевного опустошения за длительную болезнь, безусловно, приносит облегчение, но до конца скомпенсировать переходный процесс в сиротство не сможет. Энергетический фактор.

Самое интересное, что по прошествии времени память о родителях очищается от суждений, эмоций, оценок, как от непрозрачной обгоревшей глиняной опоки, и истинный свет, как драгоценное изделие, безудержно выходит наружу из-под обломков.

Он прекрасен, совершенен и всегда рядом с тобой.

Третий уровень свободы

Третий уровень наступает однажды, когда под воздействием погоды, искусства, случайно оброненной кем-то фразы, умной книги, медитационных практик и мало ли чего еще удается случайно-неслучайно близко подобраться и перехватить тонкое осознание неизбежности собственной кончины. Ага. Чем раньше, тем лучше, кстати. Здорово помогает.

Он наступает тебе на горло, и ты вдруг спокойно-отчетливо понимаешь, что если не сделаешь это сейчас, то не сделаешь никогда.

Если не вестись на поводу иррационального страха, это очень даже можно представить, что ты живешь последние минуты, и вслушаться в свои горестные сожаления. Правда, «сказать» не вестись и «действительно» не вестись – вещи разные. Потому, что банально нужно энное количество свободной энергии, чтоб в жалости к себе не потонуть, то есть объективным остаться. Но можно.

Я не раз пыталась послушать себя любимую, посыпающую голову пеплом на смертном одре о том «какнадобылобысделать!» Но получалось не особо. Хотя и пыталась. Бессмертной себя ощущать было гораздо приятнее.

В тот раз, после возвращения от Людмилы, неожиданно намерение сработало. Очень, видимо, надо было.

Решила я перед сном подкачаться, практики сделать свои, чтоб энергетический канал на будущее путешествие в Аргентину лучше формировался, и неожиданно, лежа на коврике, то ли уснула, то ли в полудреме «унеслась», как наяву, в нашу старую квартиру. И не совсем понимаю, в «когда» попала? Что это за время?

Оглядываюсь и слышу уже невнятный голос совсем больного лежачего папы: «А знаете, девчонки, какое самое большое счастье…? Это, когда мальчишкой, накупаешься в Березине и на песок потом упадешь, лежишь, тепло, солнышко пригревает…».

Потом услужливая сегодня память в довесок шелестит разговором, в котором больной папа пытается объяснить, что больше всего сожалеет о том, что не построил дом в деревне. А ведь так хотел.

Он сделал бы это профессионально, с упоением, но не получилось. И что если б можно было вернуть, то бросил бы все и сделал именно это. Для нас. И деньги были и задумка. И что он не понимает, как так могло получиться, чтобы так хотеть и профукать. И время, и силу.

«Завтра не бывает», – добавляет он.

Картина оказывается настолько ясной, что ощущение безысходности затопляет по самые глаза. И я, мужественно попробовав продышать ситуацию как положено, все-таки начинаю реветь и выскакиваю на поверхность у себя дома.

Вытерев глаза и высморкав распухший нос, еще два раза шмыгнув от нежности к родителям, думаю: «О чем я буду жалеть, когда ничего не вернуть и время профукано, но ты еще живой».

В голову лезут комки мыслей, стремительно разлагаясь на составляющие, они наползают друг на друга, как игрушечные паровозики в мультике. Рассердившись, я велю им заткнуться и сосредоточиваюсь на очень медленном дыхании. На пятом примерно вдохе мои мысли успокаиваются.

Я вижу полутемную комнату, где я выдавливаю кому-то бесцветные слова: «Хотела совершить кругосветное путешествие, испытать все приключения, которые придут. Но времени не было, и денег не так много, некогда было».

И поток ощущений на отчаянном невозвратном уровне, затопляет меня.

«Фу-у-у-у… как все хреново-то», – думаю настоящая я.

Неожиданно откуда-то из живота поднимается тугой смерч созидательной агрессивности против собственной бесхребетности. Находясь одновременно в двух временных точках, я на уровне тела четко понимаю, просто слышу, как говорю вслух, что лучше сдохнуть под пальмой, чем на одре. Главное, идти. Бояться-то нечего. И пусть все случается.

«Господи, какое счастье, что я еще живая», – благоговейно принимаю скромный дар я, и, выдохнув, благополучно материализуюсь в своем мартовском вечере на коврике.

«Кажется, я жутко хочу есть. Нестерпимо просто! – прислушиваюсь я к массовому громкому недовольству в животе, – И пить».

Ощутив прилив энергии, как неваляшка вскакиваю и мчусь в кухню, свалив по дороге табуретку. Рванув дверцу холодильника, впиваюсь в содержимое: «Че там такое в коробочке вкусное?

Ага, картофельные драники из магазина, сойдет, яйца, сарделька лежалая, отварим, и два помидора!! Ура, живем!»

Уверенность вливается с каждым жевком горяченького, а после сардельки и вовсе хорошеет. И я, как большая, формулирую уже накрепко пойманную мысль: «А свалю-ка я на все четыре, и на подольше, и по- настоящему. Куда глаза глядят. Чтоб сопли потом на кулак не мотать. Да не вопрос».

Пишется это долго, а на деле – это секунда, которая высушивает все выделенные в процессе перепросмотра жидкости и соединяет: «А моно было?» с «Нуно!». И все.

Дожовывая сардельку, я весело понимаю, что ничего не поздно, а все в самый-самый раз! Именно сейчас. И меня ждут приключения там, на другом «конце» глобуса, а Вселенная просто по-отечески пинает под задницу, придавая начальное ускорение.