Два талисмана

– А разве я что-то другое рассказываю?

– Нет, но… я как-то иначе представляла себе морское чудовище. Вроде дракона.

– Морских драконов не бывает… Новый король Аргосмира повелел каменному великану дойти по морскому дну до островка и застыть там неподвижно. Так у города появился маяк. И тогда же родилась поговорка, непонятная чужеземцам: «Кто владеет маяком, тот владеет Аршмиром». Правда, король Лаогран все-таки завоевал Аршмир и присоединил к Великому Грайану, но Хранителем города он назначил одного из потомков Первого Спрута. С тех пор и пошла традиция: аршмирские Хранители – всегда Спруты.

– Красивая легенда… Но кто знает, что дошло из Огненных Времен неискаженным?

– Не только из Огненных, госпожа. Двести семьдесят лет назад, в четырнадцатом году Железных Времен, через два года после присоединения Аршмира к Великому Грайану, к городу подошла бернидийская эскадра. И Хранитель Аршмира отдал повеление великану. Два бернидийских корабля были размолочены в щепу каменными кулаками, остальные отступили.

Недоверие Авиты было сломлено. Двести семьдесят лет – это тебе не какие-то «незапамятные времена». Это, считай, вчера.

Девушка снова обернулась, но скалы уже скрыли от нее небывалый маяк.

– А это, наверное, страшно… – Голос Авиты дрогнул. – Стоять вот так век за веком…

– Просидел же он четыре года у деревни Козий Двор! – пожал плечами Ульден. – Что мы знаем о чувствах каменных великанов? Он видит проходящие вдали корабли, видит штормы и штиль, видит игры китов и пляску дельфинов, слышит разговоры людей у своих ног… О, приехали!

И в самом деле, за беседой путники и не заметили, что дорога уже идет вдоль крепостной стены Аршмира.

– Каждый раз, как я возвращаюсь в Аршмир, – задумчиво сказал Ульден, – я думаю о том, как прекрасен мой город и как я его люблю.

– А часто приходится возвращаться? Я думала, все лекари – домоседы.

– Не я. Мне и в армии довелось служить, в последней войне с Силураном.

Ульден спрыгнул с телеги.

– Пойду вперед, чтобы проскочить в ворота, пока стражники не принялись возиться с обозом. Госпожа идет со мной?

– Нет, у меня вещи на телеге.

– Ну, я-то налегке… Что ж, если понадоблюсь – я живу на Кошачьей улице, меня легко найти.

Ульден двинулся было вперед, но вдруг вернулся и сказал серьезно:

– Я почему-то уверен, что мы с госпожой еще встретимся. Такое у меня чувство, что встреча наша – неспроста. Что-то она значит в глазах богов.

И быстро, не оборачиваясь, пошел по обочине дороги, обгоняя телегу за телегой. Девушка не без сожаления глядела ему вслед…

Ульден был прав. И эта встреча, и беседа, и даже предание о каменном великане, которое он рассказал, чтобы позабавить симпатичную спутницу, что-то значили в глазах богов. Они были нитями, которые боги вплели в свой бесконечно сложный, вечно созидаемый узор судеб.

* * *

Рассвет лениво плелся по аршмирским улочкам. Темнота редела, сочилась, растекалась по тупикам, залегала под заборами. Порт уже проснулся, перекликался хриплыми, злыми утренними голосами. В богатых кварталах было тихо, дома слепо щурились на утро из-под закрытых ставней, но рабы и слуги уже начали тихую мышиную суету, готовясь к пробуждению господ.

А неприметная Двухколодезная улочка вообще не желала просыпаться. Жители ее, люди среднего достатка, уважаемые и степенные, не любили суеты и спешки. Для них было несолидно подниматься слишком рано, подобно рабам.

И прохожих на Двухколодезной улице в то утро еще не было… Впрочем, нет: одна нарядная девица спешила по улочке. Но ее можно было назвать не ранней, а поздней путницей. Она не начинала новый день, а заканчивала ночь. Причем весьма бурную.

В глазах этой низенькой, крепко сбитой, простецкого вида девахи еще посверкивали отблески веселых костров, что до утра не гасли на морском берегу. Ах, какие пляски вихрились среди этих костров! Как стучали в каменистую землю тяжелые каблуки парней! Как кружились, размахивая подолами, девушки! Как наяривали музыканты!

Разве можно пропустить такое веселье? Разве можно в такую ночь лежать без сна на лавке и слушать храп старухи-хозяйки за тонкой стенкой? В конце концов, она не рабыня! Захотела повеселиться – пошла и повеселилась, да еще как!

Девушка хихикнула, вспомнив, что из дому она вышла с одним кавалером, а на танцы пришла – с другим!

Вот и славно. И не жалко этого труса! Как он плел о своей любви, о радости танцевать с нею под луной! Суетился, торопил ее, почти тащил прочь от дома. Нашептывал на ушко такие вещи, что она чувствовала, как жарко румянятся ее щеки…

Девица снова захихикала. Интересно, сумел бы этот прохвост проделать с нею хоть половину того, что обещал?

Этого ей уже не узнать, потому что на Буром спуске, на широких его ступенях, они налетели на Нерхара. Вернее, Нерхар налетел на них.

О, как взревел моряк, как он глыбой навис над испуганной парочкой – словно медведь, вставший на дыбы! Как рявкнул на бывшую подружку голосом, способным переорать даже шторм:

«Ах ты, паскуда! Отбилась от своих, портовых, задрала нос? В служанки подалась, барышня медовая? Нашла себе хлыща нарядного? А вот если я ему сейчас переломаю все бимсы и шпангоуты? Да и тебе заодно?»

Он не смотрел на соперника. Только на нее, изменницу.

«Хлыщ нарядный» струсил, пожелал влюбленной паре всяческого счастья и улетучился. Нерхар, великолепный в своем гневе, не стал его останавливать.

Девушка таяла от счастья. Правда, было бы интереснее, если бы из-за нее затеялась драка… ух, как бы оттрепал прежний ее приятель нового дружка! Но и так все было восхитительно: вокруг пылали такие страсти! Хоть ищи сказителя, чтоб балладу сочинил!

«Нерхар, – застенчиво похлопала она ресницами, – я только хотела малость поплясать!»

«А то тебе плясать не с кем?» – остывая, буркнул ее герой.

Прощенная изменница с удовольствием ухватилась за его локоть. И забывшая размолвку парочка двинулась вниз по Бурому спуску.

А потом – костры, музыка, хохот, пляска… а позже, за полночь – крепкие объятия Нерхара, который на руках унес ее от круга света во мрак, на прибрежный песок, в шуршание волн…

Вот это и есть молодость! Вот так и надо жить! Особенно если знаешь, что замуж тебе не идти. Отребье, оно и есть Отребье. Для замужества нужно имя, а где ж его возьмешь, если с детства отец не дал, потому как и отца никакого не было? Приходится жить с кличкой и не скулить.

Девушка сердито тряхнула головой: с чего это она себе портит настроение? И тут же тревожно вскинула руку к волосам: не потерялась ли красивая заколка, позаимствованная на ночь у хозяйки?.. Нет, вот она, держится! Сейчас надо пробраться в дом, не разбудив старуху. Положить на место браслеты и заколку: незачем госпоже знать, что в ее украшениях служанка на танцульках щеголяет! А потом приняться за приготовление завтрака. Отоспаться можно днем, когда хозяйка приляжет вздремнуть после обеда.

Девушка прошла вдоль невысокого заборчика из досок, выкрашенных в зеленый цвет, свернула за угол – и досадливо ахнула.

Неподалеку от калитки стояла низенькая, кругленькая женщина с седыми волосами, закрученными в тощий узел, похожий на кукиш. Уперев руки в бока, она сокрушенно разглядывала выломанную из забора доску.

Вот уж незадача так незадача! Прешрина Серая Трава, та дрянь, что сдает госпоже домик. Сама-то перебралась к дочери – а сейчас, наверное, пришла за бельем госпожи, чтобы постирать. Вон и корзинка в руках…

Девушка поспешно набросила на голову шаль, спрятала под нею руки, чтобы змея-сплетница не увидела на служанке хозяйкины браслеты и заколку.

Прешрина оторвала возмущенный взор от изувеченного забора и начала гневно:

– Нет, что за безобразие! Новенький забор, недавно покрасили! Куда смотрят ночные сторожа! Вот руки бы обломала… кнутом надо за такое…

Тут женщина сообразила, что перед нею стоит второе нарушение порядка и приличий, живое воплощение распущенности и бесстыдства.

– Гортензия?! – взвизгнула она. – Ты что здесь делаешь? Почему не со своей хозяйкой?.. А-а, понятно! На танцульках хвостом вертела, паршивка, наглая?