Облачно, возможны косатки

Через несколько минут мы увидели косаток. Их было всего две – видимо, мать с подростком. Самка имела типичный «транзитный» острый треугольный плавник и далеко заходящее вперед седловидное пятно. На пятне отчетливо виднелись черные точки – укусы маленьких светящихся акул Isistius brasiliensis, которые водятся только в теплых водах[5 - Cвоеобразные акулы-паразиты, отщипывающие кусочки кожи у морских млекопитающих, крупных рыб, а при случае и у ныряльщиков. – Прим. науч. ред.]. На пятнах наших рыбоядных косаток такие отметины встречаются очень редко – по-видимому, они почти не заходят так далеко на юг.

Но несмотря на то что это были явные плотоядные транзитники, они постоянно кричали. Обычно косатки этого типа очень молчаливы, потому что тюлени, дельфины и киты – их добыча – прекрасно слышат издаваемые ими звуки и достаточно умны, чтобы связать их с присутствием хищника. Это рыбоядные косатки могут кричать в свое удовольствие – рыба плохо воспринимает высокочастотные звуки, да и все равно не поймет, что ей грозит опасность. А плотоядным лучше молчать, чтобы их не заметили раньше времени. Но наша парочка кричала без умолку, причем постоянно повторяла одни и те же два типа звука, как будто звала кого-то. Их было трудно увидеть из-за высоких волн, и мы постоянно теряли их, но по крикам находили снова и снова. Мы прошли за ними до Вилючинской бухты, но потом нам пришлось оставить их из-за непогоды, так и не выяснив, кого они так отчаянно призывали. Много лет спустя Волкер Дике, исследовавший транзитников в Канаде, рассказал мне, что такое поведение иногда встречается и у них: когда животные не охотятся, а ищут друг друга, они могут подолгу издавать громкие дальнедистантные крики.

Другая интересная встреча с транзитниками произошла у нас год спустя. Мы дрейфовали в море напротив Старичкова в ожидании косаток, и вдруг прямо вблизи лодки над водой показались несколько черных плавников. Позже, с опытом, мы узнали, что такое поведение типично именно для плотоядных косаток – они внезапно появляются из ниоткуда прямо рядом с лодкой, «проверяют» ее и так же стремительно исчезают. Рыбоядные косатки лодками обычно интересуются мало – разве что любопытные подростки, которым нечем заняться. Для транзитников же такие рекогносцировочные налеты, по всей видимости, связаны с поисками зазевавшегося тюленя или другого съедобного объекта.

Косатки занырнули несколько раз в направлении лодки, осторожно обошли ее и двинулись своим путем. Шли они на юг, но зигзагами, с занырами в разные стороны. Под водой они находились подолгу – минут по десять, а потом, чтобы отдышаться, делали по пять – семь вдохов-выдохов. Они не лоцировали, не кричали, и даже выдохи у них были тише и осторожнее, чем у резидентов. Мы прошли за ними несколько километров, когда рядом с нашей лодкой неожиданно вынырнул малый полосатик. Он был мелкий, видимо подросток. Косатки шли чуть дальше и несколько раз занырнули в разных направлениях – возможно, пытались найти китенка. Но полосатику повезло – минут через десять мимо на полной скорости пролетел большой катер, отсекая его от косаток, и, похоже, после этого они его потеряли.

Вскоре мы услышали в гидрофон далекие звуки резидентов. Транзитники отошли дальше в море и севернее, словно избегая встречи с ними, а затем снова повернули на юг. Пройдя за ними километров пятнадцать, мы решили проиграть им записи прошлогодних транзитников. Вопреки ожиданиям, они ничуть не обрадовались крикам возможных родственников и не только не ответили, но, наоборот, ускорили движение, сократили дыхательные паузы и перестали рыскать. Напротив бухты Саботажной мы снова услышали крики резидентов, которые шли ближе к берегу. Группа транзитников отвернула в море, и на этом мы с ними расстались, чтобы переключиться на резидентов.

В первые годы у нас были две раздельные команды – береговая, занимавшаяся теодолитным слежением за косатками, и лодочная, которая фотографировала животных, записывала звуки и брала биопсию. Теодолит – это прибор, позволяющий точно определить расстояние и пеленг на объект по углам наклона и горизонтального поворота наведенного на него окуляра; он обычно используется в строительстве для землеустройства и разметки расположения будущих зданий. «Китятники» приспособили его для своих целей: наблюдая за китом с берега в теодолит, можно с высокой точностью восстановить трек его движения по акватории – это позволяет оценить использование пространства и реакцию животного на внешние раздражители.

С годами теодолитные исследования постепенно свернули, зато лодок вместо одной стало две – первая занималась фотоидентификацией и биопсией, а вторая, наша, предназначалась исключительно для акустических исследований. Это стало возможно благодаря гранту фонда Руффорда, который я получила в 2004 году, – на него мы купили вторую лодку, маленький «Зодиак» 3,8 метра длиной. Вообще, по-хорошему, для нормальной работы в море лодка эта была слишком мала – на самой легкой волне она подпрыгивала, как мячик. Но мы радовались тому, что имели, и упорно работали на нашей малютке вплоть до 2009 года, когда окончательно переместились на Командоры, оставив в Авачинском заливе команду студентов под руководством Тани Ивкович. Она к тому времени стала главным фотоидентификатором камчатских косаток.

Впервые Таня, тогда 18-летняя студентка Санкт-Петербургского университета, приехала в нашу экспедицию в 2002 году. Свой первый сезон на острове Старичков она провела главным образом в составе береговой команды, стойко перенося нападения чаек и прочие невзгоды. На следующий год Александр Михайлович предложил ей заняться фотоидентификацией, чтобы помогать Хэл. Той было тяжело работать с нами – ее сбивали с толку и возмущали чисто российские бардак и хаос, царившие тогда в организации экспедиции и в отношениях между людьми. Так что постепенно она отошла от участия в проекте и сосредоточилась на организации вейлвотчинга (туризма по наблюдению за китами) на севере Хоккайдо, а вся фотоидентификация досталась Тане. Надо признать, Таня довольно быстро достигла того, что не удавалось Хэл, – уже в 2004–2005 годах она определила состав основных семей, чаще всего встречающихся в Авачинском заливе. Тогда и у меня появилась возможность описать наконец диалекты – раньше Хэл выдавала в качестве результата длинные эксель-простыни со встречами каждой особи, а Таня могла сказать, когда какую семью мы видели, и, сопоставив эти данные со звукозаписями, можно было определить набор звуков, характерный для каждой семьи.

Сразу выяснилось несколько интересных вещей. Во-первых, мы обнаружили два акустических клана косаток, которые имели совершенно разные репертуары звуков, но никак особенно не выделялись по социальным связям, – семьи из разных кланов общались между собой точно так же, как семьи одного клана. Если бы не звукозаписи, мы никогда и не догадались бы, что семьи AV140, Командора и Цезаря чем-то принципиально отличаются от других. Но по звукам их легко узнать даже на слух, без просмотра сонограмм, по которым я обычно различаю диалекты. Их клан получил название К20 по номеру самого характерного для них типа звуков. Другой клан, к которому относились все прочие описанные к тому моменту семьи, мы назвали просто Авачинским – по названию Авачинского залива, в котором проходила наша работа. Чуть позже мы обнаружили и третий клан – К19, который посещает Авачинский залив лишь изредка, зато довольно часто встречается на Командорах.

Первая наша встреча с кланом К19 была весьма запоминающейся. В тот день мы долго болтались напротив мыса Опасного, ожидая косаток. Наконец услышали далекие крики и с удивлением обнаружили, что они доносятся со стороны моря. Наши косатки чаще всего ходят вдоль берега, да и крики были незнакомые, так что мы сразу поняли, что нас ждет что-то необычное. Ориентируясь на звуки, мы нашли косаток в 13 километрах от берега – так далеко в открытое море мы еще не уходили. Более того, они продолжали решительно удаляться, уведя нас под конец дня на 30 километров от берега – и это на двух маленьких «Зодиаках»! Косаток было много, и все незнакомые. К моей огромной радости, они оказались довольно разговорчивыми и пополнили наш каталог новыми типами звуков. Поначалу мы решили, что это могут быть так называемые офшорные, то есть держащиеся вдали от берегов, косатки. Но через пару недель мы снова встретили их в компании с нашими обычными группами и поняли, что это тоже резидентные косатки, просто с немного не такими привычками, как у авачинских.

В тот день нас ждала еще одна необычная встреча. Переходя от одной группы к другой, мы вдруг увидели небольшие «пушистые» фонтаны и длинные темные тела. Издалека они несколько напоминали малых полосатиков, но те обычно не ходят большими группами, да и фонтан у них, как правило, незаметен. Пока мы на полном ходу неслись к загадочным китам, у меня мелькнула мысль: «Северные плавуны!» Перед сезоном коллеги показывали фотографии плавунов из рейса по Курилам, и эта группа была очень на них похожа. Нам повезло – мы успели подъехать и отснять их на фото и видео прежде, чем они занырнули. Эти киты питаются глубоководными кальмарами и встречаются в основном над шельфовым склоном – свалом глубин, а на мелководье почти не заходят. В Авачинском заливе нам больше не приходилось встречать их, так как мы очень редко отходим так далеко от берега, и следующая встреча состоялась только три года спустя на Командорских островах, где свал глубин проходил всего в нескольких километрах от нашего лагеря.

Описав вокальные диалекты всех трех камчатских кланов и сравнив их с сонограммами в статьях Джона Форда, я выяснила еще одну интересную вещь. Оказалось, что у камчатских косаток репертуары звуков в целом значительно менее разнообразны, чем у канадских. Все косатки Авачинского клана издают четыре основных типа звуков – К1, К5, К7 и К12, хотя форма этих звуков у разных семей несколько различается. Другие типы звуков встречаются не у всех семей, а только у части из них: например, звук типа К17 встречается только у семей, принадлежащих к племенам 0209 и Немо, а звук типа К27 – только у семьи Хуки. Посмотрев на сонограммы, можно отличить каждое племя, а вот семьи внутри племен различаются очень слабо.

Кланы К19 и К20, хотя и используют в своих репертуарах не те типы звуков, что Авачинский клан, тем не менее отличаются от него и друг от друга намного меньше, чем канадские кланы A, G и R из Британской Колумбии. С чем это связано, не очень понятно. Возможно, они просто не так давно произошли от одного общего предка, и диалекты не успели достаточно сильно измениться. Но более вероятной мне представляется версия, что это связано с размером популяций и образом жизни. Канадские северные резиденты составляют небольшую изолированную популяцию численностью около 250 особей, они не общаются и не скрещиваются с живущими поблизости южными резидентами. Камчатские же косатки, похоже, составляют гораздо более открытое и многочисленное сообщество. Помимо «местных» животных, регулярно из года в год встречающихся в Авачинском заливе, мы каждый год регистрируем какие-то новые семьи, которые могут прийти один раз и никогда не появиться снова, – и «местные» косатки с удовольствием общаются и спариваются с ними. Получается, что, хотя основное ядро авачинского сообщества составляют примерно 200–300 животных, общая численность популяции существенно выше, а вероятность близкородственного скрещивания, соответственно, ниже. Канадским косаткам из разных кланов выгодно иметь как можно более непохожие диалекты, чтобы подчеркнуть свои различия и подтолкнуть самок к выбору неродственных самцов. Когда канадский исследователь Ланс Барретт-Леннард проанализировал отцовство среди северных резидентов, выяснилось, что отец детеныша чаще всего относится к другому клану. А вот камчатским косаткам скорее актуально подчеркивать сходство, а не различия – ведь когда незнакомая группа приходит издалека, местным косаткам, которые, вообще-то, не слишком жалуют чужаков, нужно определить, что гости относятся к тому же самому сообществу и надо принимать их как друзей. Поэтому, возможно, камчатские диалекты сохраняют общие черты даже у разных кланов.

Получив первые результаты, мы стали задумываться о публикациях. В современной фундаментальной науке это основной «продукт», который ученые выдают во внешний мир и по которому оценивается их работа. Тут есть много нюансов – например, существуют неплохие научные группы, которые ведут качественные исследования, но мало публикуются, а другие штампуют статьи одну за другой на одном и том же материале, лишь немного смещая акценты и переставляя слова. Но подобно тому как «демократия – наихудшая форма правления, если не считать всех остальных», так и оценка ученых по статьям – плохой, но на данный момент единственный реально работающий способ.

На самом деле первые результаты своей работы мы представили миру еще в 2002 году – так совпало, что на третий год нашего проекта пришелся четвертый Международный симпозиум по косатке, проходивший на биостанции Чизе во Франции. Первые три симпозиума по времени не слишком сильно отстояли от четвертого, а вот после него наступил перерыв почти в два десятка лет, так что нам очень повезло, что на заре своей «китовой карьеры» мы смогли лично познакомиться с корифеями – Джоном Фордом, Лансом Барретт-Леннардом, Кристофом Гуине и другими. Мы поехали туда втроем – Карина, еще одна студентка и я, каждая со своим постерным докладом. Бурдин, конечно, тоже приехал на симпозиум с докладом, но самое главное – мы наконец-то встретились с загадочным содиректором нашего проекта Эрихом Хойтом.

Эрих оказался просто волшебным – совершенно обычный на первый взгляд человек, при личном общении он как будто светится каким-то внутренним светом доброжелательности и уважения к собеседнику. И это оказалось не эффектом первой встречи, а его нормальным состоянием: после знакомства на симпозиуме мы регулярно переписывались по разным деловым вопросам, встречались на конференциях и в экспедициях, и он неизменно был таким – очень корректным, безупречно держащим дистанцию, но при этом очень теплым и добрым. Он стал настоящим отцом нашего проекта – не только и не столько потому, что находил для него финансирование, но прежде всего потому, что всегда вдохновлял и поддерживал нас.

В 2006 году Эрих впервые приехал к нам в экспедицию на остров Старичков. Честно говоря, мы ждали этого события с некоторой опаской, так как жить и работать с человеком в экспедиции – совсем не то же самое, что встречаться и сотрудничать с ним в цивилизованной жизни. Мы заранее ожидали, что он приедет и возьмет на себя руководство – во сколько вставать, при какой погоде выходить в море, как работать с косатками. Подобное вмешательство в налаженный экспедиционный процесс обычно не приносит никакой пользы, но что поделаешь с начальством. Однако с Эрихом все оказалось иначе. Он не только не пытался командовать, но, наоборот, всеми силами старался не мешать и по мере возможности помогать (он даже попытался включиться в процесс дежурства по кухне, чего ни Бурдин, ни Хэл не делали никогда). Живя с нами, он проявлял удивительную деликатность даже в мелочах, оставаясь веселым и жизнерадостным и тогда, когда косаток не было и приходилось целый день без дела болтаться в море в маленькой лодке. Под конец его пребывания у нас выяснилось, что Эрих в молодости был музыкантом: перед отъездом он организовал маленький джазовый ансамбль – в ход пошли гитара Миши Нагайлика, не знавшая до этого ничего сложнее авторской песни, губная гармошка, которую Эрих привез с собой, и банка сахара в роли перкуссии.

В тот день, когда мы в первый раз вышли с Эрихом в море, погода была прекрасной – почти штиль и легкая облачность. За мысом, когда свежий морской ветер пахнул нам в лицо, Эрих обернулся ко мне и сказал: «Как же я люблю это первое дыхание ветра, когда выходишь в море!» Я часто вспоминаю эту его фразу, почувствовав первое дуновение ветра на лице, хотя далеко не всегда оно бывает таким ласковым и желанным, как в тот раз.

С косатками Эриху повезло – было начало августа, и мы видели их помногу почти ежедневно. В первый же день мы встретили скопление из нескольких семей – Галкина, Призрака, Дыркина и Фигурного. Пока мы пытались объяснить Эриху, что значат эти имена и за что мы их так назвали, он фотографировал нас на фоне косаток на цифровую «мыльницу» (мобильников с камерой тогда еще не было), и внезапно прямо рядом с лодкой из воды вышел крупный самец Галкин – Эрих успел запечатлеть его во всей красе, и потом этот снимок вошел в несколько популярных статей о нашей работе.

Эрих родился в США, жил в Канаде, потом женился на англичанке и переехал в Великобританию. С косатками он впервые встретился в Британской Колумбии на заре их исследований в 1970-х годах в составе команды киношников, снимавших о них фильм. Он не планировал задерживаться там надолго, но был так очарован этими существами, что стал возвращаться в пролив Джонстона снова и снова и в итоге провел с косатками семь летних сезонов и написал об этом книгу «Косатка – кит, которого называют убийцей» (Orca: The Whale Called Killer), которая переиздается до сих пор, хотя со дня ее первой публикации прошло больше 30 лет.

Сейчас Эрих занимается в основном продвижением на разных уровнях идеи создания охраняемых морских акваторий для китов и дельфинов и проводит бо?льшую часть времени на круглых столах и конференциях, обсуждая и отшлифовывая эту концепцию в дискуссиях с самыми разными специалистами – от биологов до политиков. Несколько его проектов уже реализовалось в виде реальных охраняемых акваторий, созданных в тропических морях.

Наш проект тоже изначально задумывался как природоохранный: уже тогда, на рубеже веков, существовали опасения, что после Канады и Исландии массовый отлов косаток начнется в России. По опыту Британской Колумбии было известно, что реальная численность этих животных обычно оказывается существенно ниже, чем предполагают эксперты до начала исследований. В Канаде отлов косаток прекратился как раз после того, как в результате подсчетов выяснилось, что их не несколько тысяч, а всего лишь пара сотен. Поэтому одной из первых задач нашего проекта стала оценка численности и статуса популяции камчатских косаток.

Впрочем, Эрих никогда не возражал против исследований, не направленных напрямую на решение этой задачи, – напротив, он всячески одобрял и поощрял любые работы, которые позволяли узнать что-то новое о наших косатках. Некоторые сомнения возникли у него только по поводу отбора проб биопсии. Эти пробы берутся с помощью арбалета, в котором используется специальная стрела с поплавком и металлическим наконечником в форме трубки, – стрела не втыкается в тело, а отскакивает, захватив только кусочек кожи и жира размером примерно с ластик на обратном конце карандаша. Такая методика отбора проб биопсии китов используется уже много лет во всем мире и не наносит животным никакого вреда, поэтому в конце концов Эрих смирился и с ней, ведь ценность полученных данных существенно превышала то небольшое неудобство, которое процедура доставляла косаткам. Из кусочка кожи можно выделить ДНК и провести генетический анализ, можно поместить его в спектрометр и провести анализ стабильных изотопов, а из жира можно выделить загрязнения и гормоны – в общем, биопсия открывает массу новых возможностей.

Уже в начале 2000-х годов пошли слухи, что ООО «Утришский дельфинарий» планирует начать отлов косаток в водах Камчатки. Эта компания принадлежала Льву Михайловичу Мухаметову, который в советское время был известным исследователем китообразных, – именно под его руководством был открыт однополушарный сон у дельфинов. Бо?льшую часть своей жизни он проработал на Утришской биологической станции, где содержались дельфины, использовавшиеся для исследований. В 1990-е, когда советская система финансирования науки развалилась, часть биостанции превратилась в коммерческую компанию, деятельность которой помогала частично оплачивать содержание «научных» дельфинов. Заключалась эта деятельность в показе представлений, а также в отлове диких животных, их приручении и продаже в другие дельфинарии, по большей части заграничные. В основном продавали белух и ластоногих, но по сравнению с ними косатки стоили баснословных денег, и Утришский дельфинарий решил освоить новую нишу.

В конце августа 2003 года нанятый ловцами рыболовный траулер «Назимово» вышел в море на поиски косаток. Первые попытки отлова были неудачными – косаток никак не удавалось быстро обметать сетью, и животные с легкостью уходили из обмета. Но 26 сентября попытки наконец увенчались успехом – то ли косатки замешкались, то ли ловцы научились работать быстрее, но им удалось окружить животных и замкнуть обмет. Случилось это прямо в Авачинском заливе, километрах в 15 южнее Старичкова, и в обмете оказалось несколько хорошо знакомых нам семей, в том числе семьи Хуки и Немо.

Наша экспедиция к тому времени уже закончилась, так что мы узнали о происходящем от знакомого инспектора Камчатрыбвода Виктора Сергеевича Никулина, который находился на судне в целях надзора за процессом отлова. Он снял все на видео, и впоследствии эти кадры разошлись по всему миру, собрав тысячи просмотров на Ютубе. На них видно, как косатки мечутся в обмете, а потом часть из них начинает уходить через верх, наваливаясь на плавающий по поверхности край сети. К сожалению, уйти смогли не все. Кадры бьющейся в сети молодой косатки сопровождаются комментарием координатора отлова: «Ну ничего, утонет – х** с ним, мы его возьмем». Он, конечно, не догадывался, что его слова запишутся на камеру и войдут в историю, но вот что он имел в виду, для чего хотел забрать утонувшую косатку – для меня до сих пор остается загадкой.

Виктор Сергеевич впоследствии так описывал происходящее: «Мы сделали десять неудачных попыток обмета разных групп косаток в Авачинском заливе, но каждый раз они легко уходили. И в тот день я был в полной уверенности, что животные не попадутся. Дело происходило по-прежнему в Авачинском заливе, около бухты Саботажной. Небольшая группа косаток медленно смещалась к югу от мыса Опасного в сторону бухты Жировой. Их было семь, и, хоть это было нарушением правил отлова, решили рискнуть. Звери кормились и на судно особого внимания не обращали. Мы их перехитрили – сделали пару кругов, усыпив бдительность, а потом уже начали обмет. В последний момент внутри невода непонятным образом обнаружилось более двух десятков косаток, но обмет уже завершили. Повторяю, я до последнего момента был абсолютно уверен, что они снова удерут. Звери стали метаться внутри невода. Неразбериха продолжалась несколько минут, потом взрослые двинулись в сторону кормы судна и стали уходить через верх невода. Происходило это удивительным образом: косатка подходила вплотную к поплавкам, а затем боком переваливалась через них, совершая оборот через спину, брюхом кверху. Молодые тем временем бросились к носу судна и пытались прорваться насквозь. Один небольшой зверь при этом запутался. Его грудной плавник угодил между буйком и стальным тросом, идущим по верхнему краю невода. Косатка билась, ее необходимо было распутать. А водолазы, до этого ходившие героями, на деле таковыми не оказались и побоялись спускаться. Их пришлось чуть ли не пинками гнать с палубы в воду. Все это заняло некоторое время. Потом косатку все же удалось отпутать, ее подняли на палубу. И только когда стали поднимать невод, обнаружился другой зверь, который запутался в сети на глубине. Он был тоже молодой и по размерам меньше первого. Пока возились с первой косаткой, другую не заметили, и она утонула. С погибшей косатки взяли пробы для генетики, а труп поднимать на палубу не стали. Это отняло бы время, а надо было спасать живую. Поэтому невод разрезали, и труп ушел под воду».

С пойманной самкой-подростком на борту судно полным ходом двинулось в Авачинскую губу, где был установлен плавучий вольер для пленницы. Несколько дней ее держали там, готовясь к отправке, и пытались кормить рыбой, но косатка наотрез отказывалась от еды и только кружила взад-вперед по вольеру. Одиночество для рыбоядной косатки – сильнейший стресс, ведь они всю жизнь проводят в компании ближайших родственников.

Все эти дни, что косатка провела в неволе, я не могла перестать думать о ней. Я представляла себе, как она мечется в вольере, не в силах понять, что за кошмар с ней происходит, представляла себе ее страх и отчаяние. Хуже всего было то, что всего лишь месяц назад мы наблюдали, как этот подросток радостно плавает, охотится и играет в кругу семьи, не подозревая, какая жуткая судьба его ожидает. Мы не сумели защитить наших косаток от отлова и ничем не могли помочь пленнице – у нас не было ни связей, ни опыта публичных кампаний, и все, что мы были в силах сделать, – это писать о происходящем на нашем сайте, который посещали от силы десяток человек в день.

В начале октября косатку самолетом перевезли через всю страну в Утришский дельфинарий на Черном море и поместили в бассейн, в котором ветеринарам было проще проводить с ней различные процедуры, чем в плавучем вольере в Авачинской губе, – ей делали инъекции, чтобы поддержать иммунитет и предотвратить обезвоживание, и пытались насильно кормить. Но ничто не помогало – пару дней спустя косатка стала проявлять явные признаки болезни: меньше двигалась, зависала на поверхности, дышала с трудом. Девятнадцатого октября она умерла, проведя в неволе меньше месяца. Причину смерти определили как «пневмония».

Первый отлов косатки в России вызвал большой резонанс за рубежом – письма от природоохранных организаций и известных людей ворохом посыпались в Утришский дельфинарий и в Министерство природных ресурсов (впрочем, все они получили в ответ обычные чиновничьи отписки). А вот у нас в стране это событие было встречено полным игнором со стороны как журналистов, так и природоохранников. Единственным публичным источником, где освещалось происходящее, был сайт нашего проекта, а единственными русскими, кроме нас, кого это хоть немного волновало, был десяток разбросанных по стране фанатов косаток, общавшихся на нашем форуме. Ни одна природоохранная организация – а они в те годы работали в России очень активно, еще не задавленные шпиономанией и законом об иностранных агентах, – не обратила на это событие ни малейшего внимания. Даже российские отделения крупных зарубежных организаций – WWF и Гринпис – хранили гробовое молчание, и лишь Мария Воронцова из IFAW направила запрос в Госкомрыболовство.