Дикая карта

С нынешней весны собирался отрок в отчину – погостить, но неспокойно было на русской земле, по дорогам грабили да раздевали, а тут ляхи да литва под Москву подступили, в Тушине стали. Во главе у них – якобы царевич Димитрий, второй уже. Этого Авраамий иначе как вором и не называл.

На Спаса отъехал Авраамий в Москву, его стараниями царь Василий Шуйский отрядил в обитель полк окольничего князя Долгорукова и сотню стрельцов Голохвастого. Старец слал в обитель грамоты – дескать, скоро вернусь. Но вернуться не пришлось: Сапега перерезал Троицкую дорогу.

Теперь вот стоит Митрий на башне, смотрит на звёзды падающие – и загадывает мать с отцом увидеть. Да и на Ульяну взглянуть любопытно: он-то сам вон как изменился, верно, и она иной стала.

Но стоят теперь на Углицкой да на Переяславской дорогах роты пана Лисовского – ни орлом не перелететь, ни волком не прорыскать. И одна теперь забота – за князь-воеводой успевать, служить у него на посылках.

6 октября 1608 года

Новый день развернулся на редкость погожим. Из монастыря в небо поднялись около дюжины дымов: монахи, крестьяне, слободские – все варили еду.

Вокруг крепости тоже стали дымы: обильно – на Клементьевском поле, реже – у Терентьевой рощи и близ расходящихся веером дорог.

Царевна Ксения с мамкой вышли промяться. Но в обители было столь тесно, что Роща посоветовал им подняться на стены и сам решил сопровождать их. Митрий – за ними. С Круглой башни далеко видать. Вот со стороны Московской дороги, где Сапега окопал валами свой табор, на Волкуше-горе показались всадники. Ехали они не спеша, останавливаясь, что-то обсуждая.

– Митрий, у тебя глаза вострые, глянь-ка – не узнаёшь ли кого?

Митрий всматривался, но солнце светило прямо в глаза, и не разобрать было, кто там. Однако царевна вдруг охнула:

– Окаянные! Изменники! – и осела на руки мамки.

– Что с ней? – глупо глядя на Ксению, проговорил отрок.

– Чаю, узнала кого из охальников, – буркнул князь, торопливо скидывая свой зелёный кафтан. Бросил его на пол, подхватил царевну и опустил, прислонив спиной к зубцу забрала.

Митрий не отрываясь глядел на лицо царевны-инокини – чёрные брови, яркие губы, нежная белая кожа. Воистину красавица!

Мамка принялась осторожно похлопывать девицу по щекам. Ксения открыла глаза. Губы её дрожали, на глазах выступили слёзы.

– Бессон Руготин скачет! – воскликнул Митрий. – Тот, что первым грамоту привозил.

Бессон съехал с Волкуши вниз, к самой речке, обмелевшей без дождей, пустил коня в воду и очутился на троицком берегу, поскакал было вверх, на косогор, где высилась крепостная стена.

– Пугни-ка его, – приказал князь стрельцу, прильнувшему к стрельнице.

– На такого удальца пороху не жалко, – хмыкнул стрелец.

Грохот раскатился, и тут же в обители закудахтали куры, замычали коровы, вороны слетели с башен и закружились в небе.

– Сколько переполоху! – скривился стрелец, глядя, как Бессон, невредимый, скачет вдоль Кончуры к стене Подольного монастыря.

– Следи за ними, – велел князь отроку, а сам повёл Ксению вниз, в палаты.

Митрий глядел во все глаза, но всадники исчезли с Волкуши. Потом раздались возгласы на Сушильной башне, Митрий бросился туда – да, скачут. Округ Служней слободы, точнее, её пепелища. Теперь уже народу больше, видно, пан Лисовский примкнул к Сапеге.

Воевода Алексей Голохвастый, бывший на Сушильной, поспешил к северной башне, Житничной, тихо распорядившись:

– Всем оставаться на местах!

Но всадники пропали из виду – скрылись за холмом, за которым лежал Нагорный пруд.

Роща и Голохвастый сошлись в палатах игумена Иоасафа. Они были противоположны друг другу: ширококостный, чернобородый, черноглазый, с мясистым носом князь Долгоруков, ведший свой род от Рюрика, – и худой, подвижный, светловолосый, с острыми серыми глазами Алексей Иванович Голохвастый, охранявший монастырь с малым числом казаков до прихода из Москвы стрелецкого отряда Долгорукова.

– Что скажете, воеводы? – тихо и твёрдо спросил игумен.

– Думаю, будет приступ, – спокойно ответил князь. – После обедни жди беды.

– Это ты, князь, Сапеги не знаешь, – зло сказал Голохвастый, стукнув кулаком о бедро. – Он сказки поёт про рыцарей, а сам – вор-вором. Бьюсь об заклад, что он гадает, как подлее разбой учинить.

– И из Москвы никаких вестей, – едва вздохнул Иоасаф, положив правую ладонь на левую, упирающуюся о посох. Руки у него были широкие, крестьянские.

– Будем держать ухо востро, – постановил князь и велел Митрию оповестить всех старшин, чтобы прибыли перед обедней к настоятелевым палатам.

Во время обедни со стороны Клементьевского поля раздались выстрелы. Воинские люди бросились к стрельницам, думая – приступ. Но выстрелы были далеко, и словно хоровод разыгрался за Волкушей: там скакали, кричали, доносился звон сабель и дружные возгласы.

– Пируют! – ворчали стрельцы.

– Это они вчера Радонеж погубили, – говорили промеж себя монастырские слуги, которые всегда всё узнавали раньше других, – там добычу захватили, теперь похваляются.

На Клементьевском поле задудели дудки, замелькали хоругви. Всадники скакали уже по всем окрестным полям, знамёна и бунчуки реяли и над Красной горой, и за Сазановым оврагом. Блестели украшенные диковинными перьями шлемы и выпуклые кирасы.

Перед закатом дудки засвистели согласно, из окопанного табора уже не отдельные хмельные гусары выскочили, а стройные полки вышли в порядке, направляясь к Красной горе, обогнули Водяную башню и стали против Келарской и Плотничьей, вдоль Благовещенского оврага. Лисовский разряжал своих людей с противоположной стороны, в самом слабом месте монастыря – от Святых ворот и Терентьевой рощи до Сазанова оврага и дальше, к Переславской и Углицкой дорогам. За Воловьим двором, у Мишутина оврага, они сомкнулись. Лишь южная стена осталась свободной – её крепко защищал крутой откос к Кончуре и Келарский пруд.

Монастырь изготовился к бою. Сотни стояли доспешные и оружные, кони охотников под сёдлами. Дымились фитили пушкарей.

Но солнце садилось, и ничего не происходило.

Тёплый день таял, исчезал за Красной горой, за Дмитровской дорогой, за густыми лесами и топкими болотами.

На забрале и у подошвенных бойниц зажгли было светочи, но вскоре почти все погасили – пламя мешало всматриваться в ночь. Та, как нарочно, была густой, лишь за Сазановым оврагом, далеко, за Киржачом, куда удалился когда-то от обительных смут игумен Сергий, горели Стожары, одёсную от них сияла одна особенно яркая звезда.

Звезда эта заметно передвинулась к Московской дороге, когда ночь вдруг ожила. Заиграли многие трубы, послышался топот и сдержанные вскрики, и, не зажигая огней, поляки, литовцы и русские изменники устремились на приступ.

Митрию-вестовому чудилось, что грудь его разрывается от весёлого ужаса, а ноги сами несли его к Духовской церкви: князь Григорий Борисович велел звонарю раскачать всполошной колокол. Вместе со звонарём князь тянул верёвки, приводя в движение рычаги. Наконец колокол достиг языка, от резкого звона, казалось, содрогнулся воздух.

И почти разом с набатом рявкнули пушки, ахнули пищали и заплакали дети в крестьянских таборах, и с криками взвились в небо птицы.

Митрий, стоя на стене возле Конюшенных ворот, прячась за зубцом, высоко держал светоч, как приказал князь, и расширенными глазами смотрел на дьявольские тени, что тащили осадные лестницы и большие плетёные щиты. Щиты останавливались, из-за них летели в сторону стрельниц вспышки огня. И вот уже совсем близко послышались крики и топот, тупо грохнули о стену осадные лестницы, заскрипели под тяжестью тел ступени, бухнули вразнобой подошвенные тюфяки, взрявкнули пушки, засвистели редкие стрелы, забил в ворота таран.

– Врёшь, гад, не взойдёшь! – прорычал молодой клементьевский крестьянин Слота: упершись вилами в верхнюю ступеньку лестницы, он налёг на рукоятку, и лестница с четырьмя нападающими, тяжко заскрипев, отклонилась от стены, подломилась и завалилась набок, на бегущих слева. Справа приятель Слоты кузнец Никита Шилов принял на пику литвина. Тот заверещал тонким голосом, а могучий Никита, всё продолжая держать пику на весу, горячо зашептал, закрыв глаза:

– Господи, помилуй! Господи, помилуй мя грешнаго!

Митрий сам, забыв о том, что ему велено светить, ткнул светочем в чью-то бородатую харю, появившуюся в проёме меж зубцами, а потом ударил сверху, видно, по мисюрке. Светоч треснул и погас.

Ругань и хриплое дыхание слышались отовсюду, пищали уже не стреляли – не было времени их заряжать. Всё больше стонов и проклятий доносилось изо рва под стеной.

Но вот на Плотничьей башне победно затрубил рог Голохвастого – там отбились.