Лев любит Екатерину

Курьер сочно, как кузине на именинах, чмокнул душистую царственную длань.

– Скажите, сударь, – обратилась к нему императрица. – Как в Москве приняли известие о бегстве Кара?

– С негодованием, Ваше Императорское Величество!!! – гаркнул штаб-ротмистр. Хрустальные подвески на люстре жалобно звякнули.

– Не ори, – снова ткнул курьера секретарь.

– Говорите спокойнее, – ласково улыбнулась Екатерина. – Так что же думают в Москве о Самозванце? Боятся ли?

Курьер глотнул и, переведя дух, сообщил вымученно ровным голосом:

– Все с негодованием приемлют вести, до Самозванца относящиеся, – это была единственная фраза, которую он сумел построить красиво. А дальше полезли какие-то обрывки: – Однако есть иные, которые и ждут. Из холопов. Гулящие люди. Бог весть, откуда их столько вдруг взялось. Чуваши, мордва, татары. Не знаю, как и набежали в Москву. Кабаки бы позакрывать.

Курьер испугался своей наглости. Кому вздумал советовать!

– Здраво, – ободрила его императрица. – Отчего же князь Волконский медлит?

Штаб-ротмистр на секунду расслабился и всей пятерней поскреб в затылке.

– Заколотишь двери в кружала, голытьба пойдет по улицам собираться. Что из того последует, вестимо. Два года как Москва отбунтовалась. У многих еще свербит.

Екатерина кивнула. Ей сегодня попался на удивление полезный собеседник.

– А купечество?

– Богатые купцы, слышно, хотят деньгами пособить. Смекают так, что от Оренбурга злодею путь на Казань, а оттуда уж и до Москвы не далече.

– А полки, расквартированные в Первопрестольной? Рвутся ли в бой? – последние слова императрица произнесла с легкой усмешкой, позволившей собеседнику не принимать их всерьез.

– Мало нас, – признался он. – Разговор такой, что, ежели не перебросят войска с юга, то нам здесь и помереть. Больно много с собой Самозванец народу волочет. А против него кто? Инвалидные команды?

Екатерина помрачнела. Здраво, здраво судил курьер. Да не его это слова. Общее мнение, которое лишь озвучено на сотни разных голосов, а, в сущности, повторяет одно и то же. Как их снять-то с юга, войска, когда война не окончена?

– Ну, хорошо, а что говорят о правительстве? – молвила императрица.

Штаб-ротмистр побелел и умоляюще уставился на Елагина. Но тот смотрел в окно.

– Говорят ли, что я, начав войну на границах, допустила мятеж внутрь державы?

Кирасир не знал, куда деваться от смущения.

– Что проспала Россию? Что бабе страны не удержать? Что правлю по рецептам французских безбожных философов? – голос у императрицы был вкрадчивый. Она все ближе подходила к собеседнику, и он чувствовал, как ему не хватает воздуха. – Что есть близ меня законный государь. Обиженный. Что подрос и пора бы…

Кирасир схватил посиневшими губами пустоту и готовился грянуться в обморок.

– Ну что вы так испугались? – рассмеялась Като, отступая от него. – Или сами в полку не болтаете? Не бойтесь. Вам ничего не будет, – ее, кажется, очень развлекал вид несчастного курьера.

Елагин, наконец, соизволил отлепиться от окна и кивнул штаб-ротмистру: можешь идти. Тот не чувствовал ног, когда выходил из дверей, не слышал ободряющего голоса секретаря:

– Чего вы, батенька? Жалки, немы. Ее Величество этого не любит.

Бедняга не помнил, как добрался до стула, и, стянув с себя парик, обхватил руками совершенно мокрую голову. «Теперь крепость», – думал он.

– Прикажите подробнее допросить? – бесцветным голосом спросил Иван Перфильевич, затворяя двери в кабинет. – Кто говорит? Как?

– Зачем? – пожала плечами Екатерина. – На каждый роток не накинешь платок. Важно, что шепот перешел в голос. А курьер пускай едет. Не трогайте его.

Через пару дней штаб-ротмистр рассказывал товарищам в полку:

– Держится она просто и ласково. Все, что про нее врут, знает. И хочется упасть на колени, крикнуть: «Не верьте, Ваше Величество!» – целовать руку и так умереть.

А служивые пожимали плечами и посмеивались:

– Хитрая стерва.

Январь 1774 года. Лагерь русских войск на Дунае

Рождество в лагере под Силистрией прошло весело. Пушки на сутки перестали лупить по городу, фейерверкеры заряжали их хитро придуманными снарядами и салютовали ввысь, горстями разбрасывая цветные искры по черному небу. Солдаты зажигали костры из фашин. Между неглубокими траншеями минеров крутились шутихи. Из-за огненного веселья была опасность запалить палатки. Но, слава богу, обошлось.

Офицеры не раз поднимали штофы в честь памятного рейда Потемкина за провиантом. Только благодаря кавалеристам Грица, праздник отмечали честь по чести: с пуншем, жареной на сломанных шпагах дичью, венскими колбасками и портером из Туманного Альбиона.

Повидавшие виды ветераны голодной осаду тоже не называли. «Прямо жируем, братцы!» – говорили они, запихивая в земляные печки собственноручно замешанные ржаные калачи. Поднимали ядра с деревянных крышек и отведывали из кадок кислой капусты: «Еще чуть-чуть и будет в самый раз». Для солдат выкатили бочки венгерского. Только часовым ничего не досталось. Но товарищи в нарушение устава носили им чарки опохмелиться.

«Бери нас теперь голыми руками», – думал Гриц, с неодобрением разглядывая хмельной лагерь. Но Румянцев знал, когда позволить армии пить-гулять. На много верст вокруг степь была расчищена от неприятеля. Турки ушли на юг за Дунай. Осажденные не решались делать вылазки, поскольку видели: враг вокруг города залег, как медведь в берлогу, и собирается зимовать сыто-пьяно.

Все господа старшие офицеры получили подарки от жены фельдмаршала графини Екатерины Михайловны Румянцевой, приславшей из Петербурга целый обоз. Тот-то хохота было в расписном шатре командующего, то-то шуршали бумагой и рвали ленточки. Как дети в Сочельник.

Даже любовнице мужа госпоже Черкасской, явившейся в лагерь перед самым праздником, графиня отправила презент и ласковое письмо. Увидев это, Петр Александрович прослезился, предложил за столом троекратно пить здоровье своей супруги и все повторял:

– Что за женщина! Знал бы, кто любовник, обязательно поздравил бы!

Но в том-то и дело, что Екатерина Михайловна была дама выше всяких похвал. Терпела неверность и шумные выходки своего барбоса, нарожала ему детей и всеми силами старалась выжать из нынешнего, высокого положения мужа пользу для семьи – подгрести именьица на Украине, определить сыновей к чинам повыше… Удивительного терпения, такта и снисходительности матрона! А если и были у нее свои грехи, про это история умалчивает. Жена Цезаря вне подозрений.

Утром прискакал давешний башкир на лошади Каплан-Гирея. На голове мохнатая шапка, золотая сабля в руке. Полы его синего парчового халата волочились по земле. Высоким был турецкий паша, а степняк – маленький, кривоногий. Но лучник не унывал.

– Домой поеду, свататься буду. У нас один мала мала богатый есть. Дочка не отдает. Скажу: смотри, какой халат! Какая сабля! Зачем такой важный? Давай сюда девка.

Гриц принял у него повод, поблагодарил башкира рублем за меткий выстрел и побрел на крутой берег реки посмотреть крепость – тоже ведь развлечение.

Силистрия сдаваться не собиралась. Ее склады ломились от хлеба, гороха, кукурузы и сушеного мяса. Мало ли что русские обрезали округу по самые стены. Как пришли, так и уйдут. Не впервые крепости принимать незваных гостей. Не впервые султану посылать ей помощь, не впервые месить под стенами снег с кровью. Только вот зима. Только вот холод. И ветер в степи. Не дойти сейчас подкреплению ни из Бухареста, ни из самого Константинополя. Но ведь и гяурам деваться некуда.

Видел Газы-паша, комендант Силистрии, сон на Рождество. Праздник неверных и сны на него неверные. Явилась ему сквозь морок бурана Жена, закутанная в Солнце и попирающая ногами Луну. Стояла она на узком серпе полумесяца, как на лодке, и плыла к крепости над серыми не замерзшими волнами Дуная. «Отдай, – сказала, – город». И голос ее был ласков, точно говорила с ребенком. Хоть и неразумное дитя, а свое. «Не жалко тебе, разве, вдов и сирот? Сдашься, русские их пощадят. Не откроешь ворота – пеняй на себя». И разломила руками золотой полумесяц. Поплыли, дробясь на воде, его осколки.

Газы-паша проснулся. Затеплил лампу. Пошел молиться. Велик Аллах! Не прорвутся гяуры. Пришлет Стамбул помощь. А не пришлет, так он, комендант, больше боится шелкового шнура с султанским благословением, чем Жены, закутанной в Солнце.

На следующее утро наладили русские штурм. Не самого города. Он стоял крепко. Но на подступах к нему, посередине реки, лежал островок, заметенный снегом. Турки не раз пытались переправиться туда, чтобы делать диверсии против осаждающих. В свою очередь, засевший напротив одноглазый командир – его Газы-паша высмотрел в подзорную трубу – установил батареи прямо на взгорье и сметал огнем всякого, кто пытался высадиться. Знал паша, чем приглянулся русским этот безымянный клочок земли. Они хотели навести понтоны, перетащить пушки и уже с него жарить по стенам. Но то-то и оно, что кукиш посреди реки простреливался и с турецкой стороны. Из укреплений в местечке Гуробалы.

И вот старый толстый командир двинул свои войска в лоб. А шустрый одноглазый ушел с кавалеристами вверх по реке. Зачем бы это? Что за блажь? Ведь пушки Гуробал не молчат. Бьют и взрывают землю островка, как быки копытами. Или эти несчастные думают, что можно верхом форсировать Дунай? Река, даром, что льдом не покрылась, струи ее холоднее булата. Только крылатые кони перенесут гяуров на турецкий берег.