Личный враг Бонапарта

Королем овладело обычное безволие. Он смотрел в окно на мокрый снег, который таял, не долетая до земли. Русский капитан настойчиво твердил что-то о размещении войск.

– Распоряжайтесь, – с тусклой улыбкой выдавил Фридрих Вильгельм. – Здесь больше не моя земля.

Это были последние слова, которые запомнил Бенкендорф. «Отчего государи родятся со свинцовой кровью?» – думал он уже в коридоре. Король даже не взглянул ему вслед. «Вот и этот немец служит где угодно, только не дома. Да и что мы стали бы с ними делать, пожелай они все вернуться? Чем платить, а главное – чем занять?»

* * *

«– Что вам больше всего понравилось в Пруссии?

– Королева».

    Из разговора Фридриха Вильгельма III и Александра I

Александр Христофорович никогда не посмел бы обидеться на августейшее лицо, но все же был покороблен подавленностью и внешним бесчувствием короля. Тот мог выразить сожаление о тысячах русских жизней, оставленных под Эйлау. Об ужасе зимней войны. О страданиях отступающих.

Бенкендорф одернул себя. С поражением союзника этот король терял все. Теперь в родовом замке ему не принадлежали даже стулья.

Капитана кто-то тронул за рукав. В пустом коридоре за его спиной стояла графиня Фосс, обер-гофмейстерина королевы Луизы, и, прижимая палец к губам, манила куда-то.

Александр Христофорович был не из тех, кому женщина должна повторять дважды. Но при словах: «Ее величество ждет вас» – он онемел, а замешательство не позволяло переспросить.

– Моя госпожа желает видеть русского курьера, – настойчиво повторила Фосс. – Это вы?

Капитан часто закивал. Он и вообразить не мог аудиенции у королевы Луизы – самой прекрасной дамы на земле!

Сколько Бенкендорф себя помнил, он постоянно был влюблен, находя то один, то другой предмет восхищения. Но Луиза… королева Луиза… нежный символ прусского патриотизма. Единственный человек в августейшей семье, осмелившийся требовать изгнания французов!

Перед ней преклонялись, ее обожали, на нее молились. Бенкендорф впервые увидел это чудо четыре года назад в Мемеле, когда в свите императора присутствовал на переговорах. Потом много судачили, что именно прелесть королевы завлекла Александра в роковой союз. Якобы тот даже запирался от нее на ночь!

Была нужда! От этой девочки? Этого подснежника? Ей и слово-то сказать было неловко! Просто государь хотел, чтобы все думали, будто его втягивают в войну. Если надежды на победу рухнут, придется оправдываться страстью, рыцарским легкомыслием, женскими чарами…

Уже тогда Бенкендорф презирал подобный образ действий, хотя еще и не понимал, что именно его раздражает. Какая-то муть поднялась в душе, когда император, вернувшись с поздней прогулки, где прусская королевская чета составляла ему компанию, демонстративно заложил дверь в спальню двумя задвижками. Она что из платья выпрыгивала? Или собиралась овладеть им сонным и слабым?

Особенно зло и грязно говорили поляки. Что понятно, но вовсе не извинительно, принимая во внимание предмет сплетен. Эта нежная робкая душа никого не обидела. Разве только назвала Бонапарта чудовищем…

Второй раз Бенкендорф увидел королеву после Аустерлица, когда русским войскам разрешено было пройти через прусские земли на родину. Луиза выезжала встречать их. Каждую колонну. Нарочно надевала зеленую амазонку с красными выпушками – армейские цвета союзников. И тем обозначала свое отношение к происходящему. Смотрела ласково и грустно. Спрашивала, хорошо ли принимают, дают ли хлеб и ночлег.

Больше она ничего сделать не могла. Но именно благодаря ее непреклонности Фридрих Вильгельм вновь оказался в коалиции. Чтобы не ссориться с женой, поссорился с Бонапартом!

– Мы пришли, – графиня Фосс толкнула дверь. – Этот переезд… Так некстати…

Комната не выглядела жилой. Вся мебель казалась сдвинута со своих мест и теснилась в центре. Только потом капитан понял, что лаковый шкаф и кресла тет-а-тет с их теплой золотистой обивкой из лионского шелка никогда не расставлялись по углам. Их просто привезли и бросили здесь в недоумении, как втиснуть эту тонконогую гнутую роскошь между старинных основательных столов, скамей и железных сундуков.

Среди хаоса стояла одинокая женская фигура. Бенкендорф узнал бы ее из тысячи. Если есть на земле женщины, о которых следует говорить стоя, то это она!

– Мой муж раздавлен неудачами, – королева шагнула навстречу курьеру. – Вы должны простить ему холодный прием. Но я, – ее голос дрогнул, – я никогда не забуду, что было сделано для нас союзниками, русскими, вашим государем…

После таких слов не стоило оставаться на ногах, и капитан преклонил колени. Луиза протянула ему руку для поцелуя. Будто лебяжье крыло легло в подставленные ладони.

– Не надо падать духом. – Как передать забытый, но поразивший тебя когда-то звук? Искренность и сила. Точно говорят не губами, не горлом, а сразу душой. Из груди в грудь.

– Вы были там. Расскажите.

– Мадам, – капитан не сразу нашелся, – никто вам этого не опишет. Такое… Так… Находятся люди, называющие это победой.

Светлые брови Луизы поднялись.

– Но почему же тогда вы отступаете?

– Можно было остаться, принять новое сражение и умереть. Люди не в силах. Бегут сотнями.

Он беспомощно развел руками.

– Я вижу.

Ни слова упрека. Ни одного колкого напоминания о мародерах. А ведь пострадали ее подданные!

– Война никому не приносит счастья. Меня она лишила короны. Ваш государь прислал письмо. Нам надо ехать на переговоры. Умолять Бонапарта о снисхождении, – губы Луизы затряслись. – Упрашивать не выгонять нас из собственного дома.

– Он не может принудить вас, – ужаснулся Бенкендорф.

– Принудить? – По лицу королевы пробежала тень. – Я должна сделать выбор сама… И я его сделала.

Смысл сказанного не сразу дошел до гостя. А когда дошел, тот едва не взвился с колен. Захотелось схватить ее величество за руки и так тряхнуть, чтобы она опомнилась. Сбросила оцепенение. Покорность.

– Я могла бы принести любую жертву. Поверьте, любую, – строго произнесла королева. – Только бы Пруссия осталась цела.

– Вы… вы не пойдете на это, – с трудом выдавил капитан. – Вся Пруссия… вся Европа будет свидетельницей…

Он осекся, понимая, что не смеет даже касаться языком подобных вещей. Но королева не слышала, охваченная собственным горем.

– Боюсь, Бонапарт просто посмеется надо мной. Он уже велел передать мне: женщина, ступай, найди свою прялку.

Александр Христофорович едва сдержался. Это они виноваты в унижении гордой и прекрасной дамы! В ее слезах и бессильном гневе. В жертве, которую она готовится принести победителю. И которая будет брезгливо отвергнута, в чем еще больше позора, чем в хищных и пятнающих честь объятиях. Трусы! Срамцы! Надо было прямо тогда умереть, в непролазной грязи, на подступах к Эйлау. С мертвых какой спрос?

* * *

Начало февраля 1807 г. Восточная Пруссия.

«Так закончилась эта война, которая по результатам сражений под Пултуском, Эйлау и Хайльсбергом должна была бы окончиться в нашу пользу».

А.Х. Бенкендорф.

Ночь накрыла их, словно войлочным пологом. Ни звезд. Ни огней. Кто где шел, там и упал. Костров не разводили. Есть не готовили. Сухой паек кончился еще вчера. Последний кусок хлеба Бенкендорф сглодал на рассвете и слизнул крошки с грязной ладони. Мойте руки перед едой – хорошее детское наставление. Бесполезное, как и все, что он знал в той, другой – чистой и уютной – жизни, которая кончилась так внезапно, словно крышкой рояля ударили по пальцам.

Бенкендорф сам так захотел. В 21 год уехал служить на Кавказ. Кто же знал, что приключения никогда не кончатся? Он был нервного сложения. Худощав, но жилист. Мог на спор уронить казачью лошадь: толкнул со всей силы в бок – готова. Если кто издевался, способен был зашутить до смерти. Мало кому повезло узнать, как на самом деле впечатлителен и вспыльчив этот «остзейский болван». Как дорого ему обходится покровительство императрицы-матери, для всех желанное, а крестнику – беда. Каждый начальник принимал его за соглядатая. Каждый знак отличия объясняли придворными связями. А там, во дворце, каждый промах подвергали пристрастному изучению и при каждой мимолетной связи били тревогу, будто воспитанник государыни собрался жениться не по августейшему выбору.

Куда только он не бежал от бесконечных перешептываний и добрых советов. Теперь вот застрял в Польше. Среди бескрайних, отнюдь не целебных грязей. Осень только на юге Германии – время для войны. А дальше к востоку – дождь, стынь, сиди дома, на печи, соси лапу.